виделись словно бы в перевернутый бинокль, сквозь мутное стекло - Маришка,
то и дело озираясь, сбежала со ступенек, буквально волоча за руку Зойку.
Личико у дочери было ничуть не испуганное, скорее капризное, на миг Родион
увидел вместо нее Лику: тот же надменный поворот головы, манера
прикусывать в раздражении нижнюю губку... "Быстрее, мать вашу", - мысленно
поторопил он, бесшумно приоткрывая дверцу.
Удивительно, но мордастый совершенно спокойно смотрел на спешащую к машине
Маришку, не делая попыток выскочить или связаться с кем-то по
радиотелефону. Безмятежно пожевывал резинку, выставив локоть в окошко,
убрав руки с руля.
И все равно, следовало его стреножить. Не захлопывая дверцу, Родион
бесшумно пробежал на цыпочках несколько метров, держась так, чтобы его
нельзя было усмотреть в зеркальце заднего вида, на ходу вынимая пистолет.
Увесистая рукоятка "Зауэра" угодила по выставленному локтю, мордастый
громко зашипел от нежданной боли, мгновенно втянул руку.
Когда повернул искаженное болью и яростью лицо, дуло уже смотрело ему в
переносицу.
- Руки на руль, - сказал Родион бешено, тихо. - Держи руки на руле, морда,
застрелю...
Тот, с похвальной быстротой вытянув руки, вцепился в баранку так, что
побелели костяшки толстых пальцев. Все еще постанывал сквозь зубы, лицо
покрылось крохотными бисеринками пота.
- Так и сиди, - шепотом приказал Родион. - Один?
- Один. Слушай...
- Заткнись!
Маришка приостановилась, испуганно глядя в их сторону. Свободной рукой
Родион отчаянно замахал ей в сторону машины, и она, все еще держа правую
руку в кармане куртки, потянула Зойку к "Оке". Краем глаза наблюдая за
мордастым, Родион осмотрелся. На улице было тихо и пусто, только из-за
высокой зеленой ограды школы выходила тоненькая, как прутик, девчушка,
гордо ведя на поводке громадного тигрового дога, чуть ли не выше ее ростом.
Подозревать в ней милицейскую подсадку было бы глупо, какие там юные
друзья пограничников в век рынка... Мотор "Оки" тихо заработал, она стала
разворачиваться.
- Оружие есть? - тихо спросил Родион, окончательно отвлекшись на пленника.
- Да зачем?
- Ну-ка...
Оглушительный взрыв не дал ему закончить. Дернувшись, он повернул голову
как раз вовремя, чтобы увидеть, как беленькая машинка, осветившись изнутри
желтым сиянием, лопаясь, встала на передние колеса, замерев в воздухе на
один жуткий миг, превращаясь в клубок огня и дыма, рушится вверх колесами,
пылая, сминаясь...
"Девятка" прыгнула вперед, едва не сшибив его. Дог с воем мчался вдоль
улицы, вырвав поводок у хозяйки. "Ока" пылала, а белая машина с убийцей
неслась прочь, как метеор, когда Родион сообразил вскинуть пистолет, она
уже свернула за угол, отчаянно визжа тормозами, едва не столкнувшись с
автобусом...
На балконе кто-то кричал. То, что осталось от машины, было окутано черным
тяжелым дымом. Родион с застывшим лицом пошел к "Форду", испытывая, как ни
странно, что-то вроде облегчения от того, что кто-то решил за него
нелегкий ребус. Висок сверлила боль.
...Последний раз Родион здесь был лет восемь назад, но с тех пор в
кабинете ничего не изменилось - те же тяжелые книжные полки с добротными,
ранешними томами, большей частью изданными еще до революции, массивная
мебель, настольная лампа с зеленым абажуром, каких не делают уже лет
сорок, высокая малахитовая ваза со скромной серебряной табличкой на черной
мраморной подставке: "Профессору А.В. Кладенцеву - И.В. Сталин.
13.10.1949".
Бесшумно появилась супруга академика с редким именем Фелиция, поставила
поднос с китайским кофейным сервизом, сообщила:
- Родион Петрович, Алексей Васильевич выйдет из ванны через семь минут...
Угощайтесь.
И величественно прошествовала к двери - глядя со спины, можно дать и
тридцать пять, но на самом деле пятьдесят два, на тридцать лет моложе
знаменитого супруга. Тридцать лет они и прожили, кстати, с тех пор, как
гениальный монстр геологии отбил ее у какого-то полковника. Единственное,
что ее огорчало и тогда, и теперь - что "академикша" звучит гораздо
непригляднее давно ставшего привычным "профессорша". Родион нехотя взял
простое печеньице шантарского изготовления, откусил уголок, рассеянно
глядя на один из портретов - писанный маслом. Товарищ Берия зорко и хищно
смотрел со стены куда-то в угол - с таким выражением, словно там
притаились недобитые вейсманисты-морганисты.
Кладенцев был единственным в Шантарской губернии настоящим академиком - то
есть членом Академии наук СССР, а не каких-то там юморных контор,
расплодившихся в последние годы. Отец шантарской платины получил сие
высокое звание еще в годы генералиссимуса, когда званиями особенно не
бросались.
В случае, если бы природа по какому-то неведомому людям капризу создала
общество с обликом тиранозавра и мозгом Ньютона, это и был бы точный
портрет А.В. Кладенцева, последнего, пожалуй, из блистательной плеяды себе
подобных. Когорта "византийцев генералиссимуса", как их когда-то назвал
Раскатников-дед (тайно сокрушавшийся, что самому не хватило всего пары
ступенек, чтобы войти в их число), по его же словам, состояла из
индивидуумов особого склада, и после пятьдесят третьего года пополнялась
лишь за счет жалких эпигонов, пусть и не уступавших в интеллекте.
Народ этот, свирепый и талантливый, ни в чем не признавал полумер, начиная
от многочисленных любовей и кончая интригами. Если работали - то до
обмороков и временной слепоты, если хотели друг друга сожрать - средствами
не брезговали. Только наивный интеллигентик времен заката перестройки мог
предполагать, что академика Вавилова сгубил тупой следователь НКВД, типус
с тремя классами церковно-приходской школы и одиноким значком
"Ворошиловский стрелок". Великого генетика схарчили, не оставив даже
косточек, кондоры его полета, блестящие научные умы с замашками
тиранозавров. Блестящий ум и высокая мораль в жизни сплошь и рядом бредут
по разным дорожкам...
По слухам, в свое время Кладенцев насмерть схлестнулся с самим Берией -
из-за некоей беспутно красивой аспиранточки. Достоверно известно, что ни
Берия, ни Кладенцев не умели уступать или отступать. Согласно той же
легенде, Кладенцев во время решительного объяснения запустил в соперника
толстенным томом трудов вождя и учителя, разбив историческое пенсне.
Лаврентий Павлович помчался ябедничать автору трудов, прозрачно намекая,
что тот, кто нынче швыряется трудами вождя, завтра, чего доброго, и в
самого вождя швырнет чем-нибудь вроде адской машины. Однако в те годы
шантарская платина была Сталину важнее уязвленного самолюбия Лаврентия, и
вождь лишь посмеялся в усы, изрекши:
"Оказывается, легкое чтиво я пишу, Лаврентий, - не то что насмерть не
убило, даже синяка не оставило..." И подарил Кладенцеву, тогда еще
профессору, ту самую вазу.
Неизвестно, как там обстояло в действительности: мелкие людишки обожают
выдумывать о титанах пошлые историйки, не выходящие за пределы их
собственного убогого воображения. Известно лишь, что Кладенцев в самом
деле враждовал с Берией, но из-за того, что шантарская платина была
Сталину и в самом деле необходима, вышел из схватки целехоньким. Происходя
по обеим линиям из шантарских крестьян, он был наделен исконно дворянским
высокомерием и ненавидел шагать в ногу. А потому после того, как Лаврентий
Павлович покончил жизнь самоубийством примерно двадцатью выстрелами в
упор, Кладенцев повесил в кабинете его портрет, произнеся вошедшую в
анналы фразу: "Мудак был невероятный, но светлейшая голова, а уж враг -
пальчики оближешь..." И завалил ЦК письмами, требуя освободить Серго Берия.
Москву ему пришлось покинуть и из-за этих писем, и из-за истории с
лауреатскими медалями. Когда у лауреатов Сталинской премии принялись в
принудительном порядке изымать медали для обмена на новые (ибо премию было
высочайше велено именовать отныне Ленинской), Кладенцев был единственным,
кто публично отказался отдать четыре своих медали, и в кругах, близких к
Академии наук, долго кружила его крылатая фраза: "Из всего, чем меня
награждали, добровольно расставался только с триппером!". Изымать силой не
решились, памятуя про объявленную оттепель, - лишь настрого наказали в
общественных местах с регалиями отмененного образца не появляться. И
академик, опять-таки публично сравнив физиономию Микиты с другой частью
тела, уехал на родину. Потом Микиту вышвырнули по тридцать третьей, но
академик так и остался на исторической родине. Кто злословил, из-за
результатов одной научной дискуссии, закончившейся для проигравшей стороны
бесплатными билетами на Колыму, кто вспоминал знаменитую фразу Цезаря.
Должно быть, ошибались обе стороны - во-первых, проигравшие оппоненты
академика в случае своей победы поступили бы с Мечом-Кладенцом точно так
же, а во-вторых, в Москве он был отнюдь не последним... Истину не знал
никто. Кроме Раскатникова-деда, однажды проболтавшегося другу при
малолетнем Родионе.
- Ах, вот кто к нам забрел...
Родион встрепенулся. Академик уже усаживался напротив - бодрый, с
приклеившимися к черепу влажными прядочками седых волос, в роскошном (хоть
и потертом уже) халате с рубчатыми обшлагами. Он ничуть не изменился -
старики, пройдя некую точку, меняться перестают...
- Рассказывайте, сокол ясный, - сказал он властно. - Давайте не будем
тянуть кота за яйца. Уж если дело серьезное, не любоваться Лаврюшкиной
парсуной пришли и не мемуары уговаривать накропать...
Родион принялся рассказывать. Он не врал, в общем, и даже не утаивал
какой-то части истины. Всего-навсего заверял, что он здесь совершенно ни
при чем и никого из тех, кого ему ставят в строку, не убивал. Только и
всего.
Меч-Кладенец слушал внимательнейше, временами вскидывая колючие глаза и в
самых неожиданных местах задавая вопросики типа:
- Лика не беременна была ли?
- Куда стреляли Вершину?
- Сонечка ничего венерического не подцепила на ударной работе?
- С Екатеринбургом серьезно или болтовня? А выслушав до конца, с
непроницаемым лицом спросил:
- Без моей поддержки выкарабкаетесь? .
- Не знаю, - сказал Родион. - Иногда кажется, что нет. Так и смыкается эта
чертова паутина... Я понимаю, им не хочется задевать те круги, где и
следует искать, из меня удобнейший козел отпущения может получиться...
- А молодец вы, сокол, - сказал академик. - Не скулите. Не ссылаетесь
сквозь сопли на мою нежную дружбу с вашим дедушкой. Это мне нравится... -
Он протянул сухую ястребиную лапу за чашкой, отхлебнул и неожиданно
спросил: - Родион свет Петрович, а скольких из этого длиннющего
мартиролога вы не убивали?
Взгляды встретились - в совершеннейшем молчании. И это молчание
продолжалось невероятно долго.
- Помню рыженькую, - сказал Меч-Кладенец. - В прошлом году, когда ее
чествовали, приглашали меня олицетворять передовую российскую науку. В
самом деле, первобытно хороша. И умна. Хотя у меня осталось стойкое
впечатление, что во всей этой истории, яко в айсберге, многое под водой
осталось... - Вновь смочил губы невероятно слабеньким кофе. - Бене,
филиус6.
Приди вы за деньгами, пришлось бы отказать - в нищету не впал, но беден-с.
А что до поддержки - дело другое. Остались кое-какие кнопочки и рычажки.
Нажмем так, что зазвенит шумнее колокольни Ивана Великого. Мое слово. Не
люблю земских ярыжек, каюсь, как бы их ни именовали, - совершенно
бесполезная категория, противоречащая здоровому механизму естественного
отбора... - Он поставил чашку, откинулся на высокую спинку неподъемного
кресла. - Вы, Родион Петрович, должно быть, слышали афоризм насчет того,
что Англия-де была владычицей морей? Доводилось? И к какому веку вы бы сие
могущество отнесли?
- К восемнадцатому, - уверенно сказал Родион. - Ну, еще начало
девятнадцатого...
- Ага, ну конечно... - поморщился старик. - Характернейшая ошибка.
Порожденная тем мнимо значительным фактом, что в восемнадцатом столетии,
точнее даже, в девятнадцатом. Британская империя была наиболее велика,
если выражать в тысячах квадратных километров... Вздор. Я о могуществе.
Восемнадцатый век - торжество бюрократии. Когда великого Нельсона чуть не
отдали под суд, ибо существовали писаные инструкции, запрещавшие нарушать
установленный порядок следования... Могущество - это век шестнадцатый.
Когда по всем океанам бесшабашно носилась плеяда елизаветинских орлов.
Какие люди были, Родион Петрович, - Рэли, Кавендиш, Дрейк... В море
выбрасывали серебро, чтобы освободить место для золота, с одинаковой
легкостью жгли города и писали талантливые стихи, попав в темницу за
разбой в нейтральных водах, сочиняли при лучине философские трактаты...
Вон один такой, - он указал на портрет человека в пенсне. - Сколько грязи
вылили Микиткины холуи, да не поняли одной простой вещи - великолепный был
флибустьер, разве что в костюмчике хаживал... Как выражалась одна
старушка, по другому, правда, поводу - ремесло это вымирает и люди такие
тоже... - Он уставился на Родиона холодным, волчьим взглядом. - Тряхнем
стариной. Отстоим. Только чтобы исчезли из города, как грешный дух после
петушиного крика, и более не возвращались. Приятно будет последний раз в
жизни тряхнуть византийским уменьем... Летите, сокол. Если нет гири на
лапе. Мне книжку дочитать нужно - а ведь я ее, милую, читаю в последний
раз...
Родион понял, что слова не нужны. Встал, поклонился и двинулся к двери.
- Минуту! Он обернулся.
- Дедушка говорил?
- Он и не знал, что я слышал, - без запинки ответил Родион. - Решил,
должно быть: мал еще...
- Понятно. Шагом марш! Что ж, долг платежом красен...
Родион, не взглянув на старого тиранозавра, вышел из кабинета. Не смог
сдержать довольной улыбки - он все рассчитал точно.
Тогда, в шестьдесят третьем, на роскошной по тем временам подмосковной
дачке, вызванной соседями милицией был поднят труп покончившего с собой
моложавого генерал-майора. Все было честь по чести - предсмертная записка,
набросанная рукой покойного, соответствующий пистолет в руке. Так бы и
похоронили, не заводя дела, но вынырнул шустрый следователь, карьерист
молодой.
Правда, и у него ни черта не получилось - с очень уж заснеженных и
недосягаемых вершин поступил приказ считать смерть по-прежнему
самоубийством. Лишь узкий круг посвященных знал, что это была классическая
дуэль на пистолетах с записками в карманах обоих участников - и вовсе уж
считанные люди слыхали про то, что более метким стрелком оказался
Меч-Кладенец, коего, вцепившись по-волчьи, тут же попытались сожрать
Никитины ближние бояре, но зять Раскатникова-деда, человек в те поры
влиятельный, по просьбе тестя и помог выскользнуть из этой истории без
повреждений для шкуры. Но из столицы пришлось исчезнуть, чтобы не
возвращаться более...
Насчет гири на лапе понять было нетрудно - старый тиранозавр, платя долг,
брался помочь, но только в том случае, если у следствия не отыщется улик.
Что ж, улики нет ни единой. "Берлога" так и не засвечена, а на
свидетельские показания пусть Рыжая не рассчитывает - те, из автобуса,
отца родного не опознали бы, тряслись, как желе...
Супруга академика проводила его до двери, великосветски поклонилась на
прощанье, и, прежде чем захлопнулась дверь, Родион расслышал хриплый рев
из кабинета:
- Фелиция, друг мой, особый блокнотик волоките!
...Виталик получил режущий, ослепительный удар в лицо, едва распахнул
дверь подъезда. Левой Родион врезал ему под вздох, быстренько охлопал,
переправил себе в карман газовый "Вальтер". Глянув на корчившегося у стены
парня, легонько пнул под копчик:
- Встать, сука! Пошел наверх! Я тебя тащить не буду...
Из уголка разбитого рта кровь текла на бордовый галстук в золотую искорку,
Виталик таращился снизу вверх, именно так, как Родион и предвкушал, - с
животным страхом, растоптанный, смятый.
Потом перед глазами у него сверкнуло лезвие златоустовского охотничьего
ножа с рукояткой из лакированной березы - узкое, чуть выгнутое, изящное,
как изгиб волны на картинах Хокусая. Нож Родион без малейших проблем купил
на толкучке еще вчера. Вид у клинка был самый пугающий - он, скорее, был
предназначен для убийства самого опасного зверя, двуногого.
- Ну? - выдохнул Родион.
Виталик потащился наверх, беспрестанно оглядываясь на Родиона, неотступно
сопровождавшего его с ножом наготове. Не сразу попал в скважину ключом. От
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг