Коткин смотрел на руку Зины и удивлялся совершенству ее пальцев.
- Я осталась одна в квартирке. А ты живешь в общежитии. Это
несправедливо. Ты меня понимаешь?
- Нет, - сказал Коткин.
- Я так и думала. В общем я предлагаю, бери свои марки, рыжик, и
переезжай ко мне.
- Как это?
- Пойми меня, Боренька, я за последние месяцы разочаровалась в людях. Я
поняла, что ты единственный человек, на которого можно положиться. Не
удивляйся. Я знаю, что ты некрасив, не умеешь держать себя в обществе, что
у нас с тобой различный круг друзей. Все это в конечном счете не так
важно. Ты меня понимаешь? Я знаю, какой ты талантливый и как тоскливо тебе
после мамы... Тебе нужен кто-то, кто может о тебе позаботиться... Я
слишком откровенна? Но мне казалось, что и я тебе небезразлична. Я не
ошиблась? Ты можешь отказаться...
Последняя фраза оборвалась, и Коткин чувствовал присутствие в воздухе
важных, почти страшных в своей значимости слов, схожих с эхом колокольного
звона.
- Нет, - сказал Коткин. - Что ты, как можно?
Он был так благодарен ей, такой красивой и умной, что чуть было не
заплакал, и отвернулся, чтобы она не заметила этого. Зина положила ладонь
ему на колено и сказала:
- Я бы заботилась о тебе, милый... Прости меня за откровенность.
А когда они уже выходили из парка, Зина остановилась, прижала ладонь к
губам Коткина и сказала:
- Только понимаешь, вдруг старики приедут, а у меня мужик живет...
Распишемся?
Прошло девять с половиной лет. Коткин вернулся из магазина и выкладывал
из сумки продукты на завтра. В комнате булькали голоса. К Зиночке пришли
Проскурина и новый муж Проскуриной, о котором еще вчера Зина сказала
Коткину:
- Когда я тебя сменю, никогда не опущусь до такого ничтожества.
Сейчас они смеялись, потому что новый муж Проскуриной вернулся из
Бразилии, принес бутылку японского виски и рассказывал бразильские
анекдоты. Коткину хотелось послушать о Бразилии, его в последнее время
тянуло уехать, хоть ненадолго, в Африку или Австралию, но было некогда и
нельзя было оставлять Зину одну. У нее опять начиналось обострение печени,
и ей была нужна диета.
Коткин поставил чайник и заглянул на секунду в комнату.
- Кому чай, кому кофе? - спросил он.
- Всем кофе, - сказала Зина.
- Тебе нельзя, - сказал Коткин. - Тебе вредно.
- Я лучше тебя знаю, что мне вредно.
Проскурина засмеялась.
Коткин вернулся на кухню и достал кофе. Он сегодня шел домой в отличном
настроении и хотел показать Зине последний вариант Глаза. Глаз
функционировал. Четыре года, и вот все позади. Он хотел сказать Зине, что
будет премия: директор института - тот самый Миша Чельцов, который
когда-то был замдекана на их факультете, еще вчера сказал Коткину:
- Ребята, на вашем горбу и я в рай въеду.
Миша был добрым человеком, он завидовал Коткину, но всегда помогал. Он
оппонировал у него на кандидатской и перетащил его к себе, дал лабораторию
и не закрыл тему, когда долго ничего не получалось.
И Коткин пришел домой с Глазом, чтобы показать его Зине, хотя знал, что
на Зину это вряд ли произведет особое впечатление. Она любила повторять
где-то подслушанную фразу о том, что исчерпала свой запас любопытства к
мирской суете.
Зина неделю назад вернулась из Гагр, куда ей нельзя было ездить и где
она хорошо загорела, хотя загорать ей было противопоказано. Там, конечно,
подобралась хорошая компания - "Мы жутко хохотали!" Но Коткин знал, что
когда Проскурина с мужем уйдут, Зина будет их ругать и жаловаться, что от
виски у нее изжога, и ему придется подниматься среди ночи, чтобы дать ей
лекарство.
Чельцов, который помнил Зину по институту, слегка захмелев, - они
сегодня, конечно же, легонечко обмыли Глаз - опять говорил Коткину:
- Слушай, она с тобой обращается, как с римским рабом. Ты весь высох.
- Ты ничего не понимаешь, Миша, - отвечал, как всегда, Коткин. - Я ее
вечный должник.
- Это еще почему? - спросил Чельцов. Он знал ответ, потому что этот
разговор повторялся неоднократно.
- Есть такое старое слово - благодеяние. Оно почему-то употребляется
теперь только в ироническом смысле. В тяжелый момент Зина пришла ко мне на
помощь.
За девять с половиной лет Коткин почти не изменился. Он был так же сух,
подвижен, так же неухожен и плохо одет. Миша знал, что задерживает Коткина
- тот спешил в техникум, где преподавал на почасовых, потому что были
нужны деньги.
- Неужели ты не отработал долг? Или это как у ростовщика - чем больше
отдаешь, тем больше должен?
Коткин украдкой взглянул на часы.
- Нет, - сказал он. - Я не мальчик и не придумываю себе кумиров. Со
мной тоже нелегко. Кстати, кто поедет в Баку, ты решил?
С Коткиным и в самом деле бывало нелегко - Чельцов знал об этом лучше
других. Но он знал также, что сухость, нелюдимость и раздражительность
Коткина происходили от двух, тесно переплетенных, причин: от болезненной
застенчивости и от непонимания того, как можно не любить работу, которую
он, Коткин, любит. У Коткина не было близких друзей, может, он не нуждался
в них, и он научился не замечать очевидного сострадания институтских дам к
его неладной, хоть и лишь по догадкам известной им семейной жизни, которую
сам он считал нормальной, а временами счастливой. Так уж повелось, что
Коткиным положено было гордиться, но гордиться так, как гордятся природной
достопримечательностью, не ожидая ничего взамен.
...А Зина за последние годы сменила несколько институтов, где ее не
смогли оценить по достоинству. Потом работала в главке и пережила
неудачный роман с директором одного из сибирских заводов, приезжавшим в
командировки, - ему льстило внимание красивой москвички. Существование
Зины никак не отражалось на его основной жизни - семьянина, общественника
и, в первую очередь, солидного человека. Убедившись в том, что намерения
директора по отношению к ней недостаточно серьезны, Зина с горя бросила
главк и устроилась в издательство, работой в котором тяготилась, поскольку
полагала, что создана для жизни неспешной, для встреч с подругами,
прогулок по магазинам, поездок в Карловы Вары и борьбы с болезнями,
которые все ближе подбирались к ее стройному телу. Но и уйти с работы
совсем она не могла, чему существовало несколько различных объяснений.
Объяснение для Коткина заключалось в том, что он не может обеспечить
должным образом жену и она вынуждена трудиться, чтобы дом не погряз в
пучине бедности. Объяснение для себя, будь оно сформулировано, звучало бы
так: "Дома одна я со скуки помру. Три дня в неделю, которые я должна
отсиживать в издательстве, - это живой мир, мир разговоров, встреч с
авторами, коридорного шепота, и дни эти продолжаются за полночь в сложных
схемах телефонных перезвонов". Было и третье объяснение - для знакомых
мужчин, далеких от издательского мира. В нем на первое место выдвигалась
ее незаменимость: "Нет, сегодня я не смогу вас увидеть. Конец квартала, а
у меня еще триста страниц недовычитанного бреда одного академика...".
Зина отрезала косу, столь обожаемую сибирским директором, лицо ее
потеряло геометрическую правильность и чуть обрюзгло, хотя она все еще
была очень хороша.
Когда Коткин вернулся с готовым кофе, Проскурина подвинула ему полную
окурков пепельницу, чтобы он ее вытряхнул, а новый муж Проскуриной
протянул ему стопочку виски и обратился с вопросом, в котором смешивалась
мужская солидарность и скрытая ирония:
- Над чем сейчас трудитесь, Боря?
- Я? - Коткин удивился. Как-то получилось, что работа Коткина давно уже
перестала быть предметом обсуждения дома, тем более при гостях.
"Талантливый человек, - сказала как-то в сердцах Зина, - подобен молнии.
Его отовсюду видно. И всем интересно, как это у него получается". Коткин
не был подобен молнии.
- Ведь вы, - улыбнулся новый муж Проскуриной, который был
журналистом-международником, - если не ошибаюсь, инженер? Давайте я о вас
напишу.
- Он биофизик, - сказала Проскурина. - И собирает марки со зверями.
- Чистые или гашеные? - спросил новый муж.
- Гашеные, - сказал Коткин, разливая кофе. - Сейчас я торт принесу.
- Сахар захвати, - сказала Зина, - биофизик!
- Я забыл его купить.
- Ну вот, ни о чем попросить нельзя.
Зина собиралась утром выйти из дома и обещала сама купить сахар и чай.
Но она скромно пообедала в Доме журналиста с Риммой, владелицей
объемистого баула с надписью "ADIDAS", в котором та приносила в редакцию
сказочные по редкости и дороговизне вещи. На этот раз Зине удалось
перехватить Римму у издательства и получить в собственное распоряжение на
два часа. Коткин еще не знал, в какую финансовую пропасть рухнула их семья
благодаря Зининой сообразительности.
О сахаре Зина, разумеется, забыла.
На кухне Коткин резал торт, довольный тем, что муж Проскуриной так
вовремя спросил его о работе. Можно будет рассказать о Глазе, не
показавшись в глазах Зины и гостей пустым хвастуном.
Коткин вынул из портфеля Глаз и осторожно размотал проводки. Присоски с
датчиками удобно прижались к вискам. Глаз можно было прикрепить ко лбу,
для чего был сделан специальный обруч, можно было держать в руке. Коткин
нажал кнопку. Из комнаты доносился смех - муж Проскуриной снова
рассказывал что-то веселое. Коткин уже не раз испытывал это странное
чувство в опытах с Глазом. Коткин увидел потолок кухни, полки с посудой и
чуть закопченные стены наверху. И в то же время он видел то, что было
перед ним: свою вытянутую руку, Глаз в ней, обращенный зрачком кверху,
кухонный стол с нарезанным тортом, плиту. Проведя рукой в сторону, Коткин
заставил себя скользнуть взглядом Глаза по стене и в то же время не
выпустил из поля зрения собственную ладонь. Он зажмурился. Мозг, пославший
глазам сигнал зажмуриться, ожидал, что наступит темнота. Вместо этого он
продолжал видеть Глазом, и, поднеся руку к лицу, Коткин смог заметить этим
глазом свои зажмуренные глаза.
- Ты скоро? - крикнула из комнаты Зина. - Кофе остынет. Сколько можно
кромсать торт?
Коткин быстро содрал с висков присоски и сунул Глаз в портфель.
- Иду, - сказал он.
Коткин ждал, когда муж Проскуриной повторит вопрос о его работе, но
разговор уже необратимо ушел в сторону. А они четыре года бились с этим
Глазом. Идея заключалась в том, что у подавляющего большинства слепых сами
зрительные центры не повреждены. Значит, если воздействовать, подобрав
нужные частоты, непосредственно на мозг, минуя вышедшие из строя глаза,
можно восстановить зрение. Поэтому они поделили Глаз на две части: одну -
приемник, улавливающий свет, другую - транслятор, передающий информацию к
мозгу. Лаборатория Коткина разработала приемник. Верховский занимался
передачей изображения от присосков, прямо на шпорную борозду, на
зрительный центр. Вот и все. Только прошло два года, прежде чем человек,
включивший приемник, увидел сначала мутный свет, потом контуры предметов
и, наконец, четкое цветное изображение. И еще два года ушло на то, чтобы
превратить приемник из ящика размером в телевизор в подобие настоящего
глаза. Оттого-то Коткин и взял Глаз домой, хотя и не стоило выносить
рабочую модель из института. Но ему хотелось показать ее Зине.
Коткин все же не утерпел. Он подождал, пока в разговоре наступит пауза,
и, откашлявшись, сказал:
- Мы сегодня одну работу закончили.
И все удивились, что он, оказывается, в комнате.
- Как же, - рассеянно произнес муж Проскуриной. - Очень любопытно.
Тогда Коткин проклял себя и замолчал, и никто не предложил ему
продолжать. Тут позвонили в дверь, и пришла Настя со своим приятелем,
потому что им некуда было деться, и Коткину пришлось снова ставить кофе.
Гости разбили любимую чашку Зины, она огорчилась, но не подала виду, а
Коткин расстроился, потому что вина за разбитую чашку будет возложена на
него. Потом позвонил Верховский, хотя Зина просила, чтобы телефон не
занимали рабочими разговорами, если дома гости. Но Коткин не повесил
трубки, а говорил минут пять, потому что дело шло о конференции, на
которую Верховскому завтра ехать. В Баку приедут Подачек, Браун и Леви, и
Коткин объяснял, что он бы тоже поехал туда, но нельзя оставить Зину, она
нуждается в заботе и хорошем питании, да и с деньгами опять плохо.
Верховский твердил, что, если доклад будет делать не сам Коткин, - это
верх неприличия, но Коткин повесил трубку и принялся мыть посуду.
Проскурина пришла на кухню и закурила, прислонившись к стене.
- Все суетишься? - спросила она.
- Не понял, - сказал Коткин, - я вообще стараюсь не суетиться.
- Я в переносном смысле. Надо было меня слушаться. Бежал бы ты от нее.
Был бы уже доктором наук и жил в свое удовольствие.
- Ты же подруга Зины, - сказал Коткин тихо, чтобы не было слышно в
комнате.
- Что с этого? - Проскурина раздавила сигарету о вымытое блюдце и зло
прищурила вороньи глаза. - Слушай, Коткин, она же тебя высосала. Ты был
талантливый, тебе сулили большое будущее. Зря я сама тогда тебя не взяла.
- Ты?
- А почему нет? Мы всегда хохотали: Зинка, тупая сила, дура, темнота,
непонятно, как с курса на курс переползала, а какая хватка! Какая хватка!
Почище нашей! Я иногда думаю: если бы ты попал в другие руки, все могло
быть по-другому...
Коткин расставлял чашки на подносе, сыпал печенье в зеленую салатницу.
Он думал, что надо ночью еще раз пробежать английский текст доклада
Верховского и о том, чьи руки имеет в виду Проскурина? Неужели свои?
- Так и будешь до пенсии бегать по лекциям, писать рецензии и давать
уроки, чтобы она могла купить еще одни сапоги?
- Ну какая из меня жертва? - Коткин попытался улыбнуться. - Я отлично
живу. Ты не представляешь, какую мы штуку сделали! Хочешь, покажу.
Проскурина отмахнулась.
- Борис, - Зина стояла в дверях, голос у нее отчего-то охрип и смотрела
она не на Коткииа, а на Проскурину. - Мы умрем от жажды. Ты меня
заставляешь подниматься, хоть знаешь, что мне нельзя.
- Да, - сказал Коткин. Он понял, что не стоило брать Глаз домой.
- А от тебя, Лариса, я этого не ожидала, - все еще хрипло сказала Зина.
- Ожидала, - возразила Проскурина. - Чего я сказала новенького?
- Я не подслушивала. Только последние слова слышала.
- Я могу повторить для твоего сведения, - сказала Проскурина.
- Ты опять насосалась?
- Ничего подобного. А что, я не имею права?
Вечер кончился неудачно, все быстро ушли, Коткин отпаивал Зину
корвалолом, а она отворачивалась и отталкивала рюмку, лекарство капало на
пол и Зина жаловалась, что Коткин загубил ее жизнь, разбил любимую чашку,
поссорил с подругой. Слова ее были несправедливы и неумны. Коткин устал, и
в нем накапливалось странное, тяжелое раздражение, которое жило в нем
давно, которое он всегда подавлял в себе, потому что оно было направлено
против Зины. Ему пора было повиниться во всем, но он не стал этого делать,
чем еще больше разгневал Зину. Хотелось спать, но надо убраться, а потом
набросать статью для "Вестника", он обещал Чельцову, а завтра последний
срок. Вставать рано, а спать хотелось очень. Коткину всегда хотелось
спать, он привык к этому. Тут еще снова зазвонил телефон, это был сам
Чельцов, который волновался, что Коткин не успеет написать статью, а Зина
закричала из комнаты, чтобы он немедленно повесил трубку, если не хочет
свести ее в могилу. Коткин сказал, что Зина себя плохо чувствует, а Миша
вздохнул и ответил: "Ну, как же". Коткин повесил трубку и подумал, что,
может, стоит сейчас показать Глаз и развеять плохое настроение Зины. Ведь
она перенервничала, потому что оскорбительно слышать о себе такое от
близкого человека.
- Зиночка, - сказал Коткин, внося в комнату портфель, - я думаю тебе
будет интересно поглядеть на одну штуку, которую мы сделали. Кажется, мы
добились...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг