заслезились. Теперь от меня уже мало что зависело, мое дело было, ни на что
не взирая, бить лучом в крутящуюся завесу охваченного огнем мрака, что я и
делал.
Все чувства так огрубели и сузились, что я не удивился, когда в просвете
мелькнул силуэт другой "черепахи". Значение этого факта я оценил с
бесстрастностью автомата: кто-то понял, к чему все идет, и вывел свою машину
к моей, чтобы увидеть направление моего луча и подстроиться к нему.
Единственное, что меня тогда поразило, и то смутно, это само перемещение
машины в условиях, когда под напором вихря моя собственная едва держалась.
Такое если и было возможно, то чудом. Так положиться на удачу, так
сманеврировать в бушующих потоках мог разве что Феликс.
Мощь наших залпов слилась.
Все побелело беспощадным запредельным светом, которого не мог смягчить
никакой светофильтр. И тут же словно чья-то мягкая нога пнула мою машину.
Из-под меня со стоном рванулось сиденье. Падая, я ухватился за что-то. Новый
толчок, затем боль и тьма.
Очнулся я в горячей и мутной тишине. Я висел вниз головой и, тряся ею,
долго не мог понять, зачем нахожусь в такой неудобной позе, - именно зачем,
а не почему. Еще я никак не мог сообразить, откуда такая пылища и что за
железка у меня в руке, Ах, да, это обломок фиксатора, который, само собой,
не был обломком, когда я за него ухватился.
Все кое-как стало на свои места. Сквозь душную мглу откуда- то снизу
пробивался тусклый свет аварийной лампочки. Горло словно продрали наждаком,
рот полон песка. Ленивое удовлетворение (все- таки прикончили огневика!)
сменилось тревогой. Закончен ли бой? Цела ли машина? В порядке ли я сам?
Вроде бы да. Я неловко расстегнул ремни и сполз, вернее, плюхнулся вниз.
Тело нигде не отозвалось болью, но повиновалось так, будто мускулы заменили
ватой.
Взгляд перемещался как-то рывками, не удавалось ни сосредоточиться на
предмете, ни увидеть все сразу. Цепляясь за торчащую над головой спинку
сиденья, я кое-как приподнялся. В висках резануло болью, однако зрение
прояснилось. Внутри машины, если не считать сломанной рукоятки, все было
цело. Наконец отыскался и запор донного люка. Порядок, люк не заклинило.
Ничего особенного снаружи не было. Горячая муть. Ветер резал глаза, кожу
больно кололи песчинки. Все было терпимо.
Все терпимо, когда проходит вялое онемение тела, когда возвращается боль,
а с нею жизнь. Никаких огневиков - и жив, жив!
Отворачиваясь от жалящих порывов ветра, я спустился на опаленную землю и
сделал несколько куцых неуверенных шагов, затрудненность которых после всего
пережитого меня не удивила.
Откуда-то из ветра и мглы вынырнули две фигуры, в которых я едва признал
друзей - такими черными были их лица. Оба кинулись ко мне молча, вскрик
радости был в самом их молчании, нет, не радости, скорей облегчения. И даже
не так, я не сразу понял, что означало это молчание.
Они зачем-то обхватили меня за плечи, повели так, словно помогали калеке.
- Что это вы, бросьте... - начал было я, но, перехватив их взгляд, тут же
уставился на свою странно подвернутую, волочащуюся ногу.
Как я мог вылезти, даже идти, ничего не заметив! Зато теперь, когда мне
открылась истина, ногу пронизала такая боль, что я обвис на руках друзей.
"Ну вот, - тупо шевельнулось в мыслях. - Тогда была правая, сейчас левая...
Хотя нет. Тот перелом был не у меня и очень давно... Как давно? Утром же
было..."
- Подождите, - сказал я, когда меня уже подтащили к машине. - Где Феликс?
- Нет Феликса, - беззвучно ответил Нгомо. - Феликс погиб.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Память лечит и память калечит. Хотя горький смысл этой истины открывается
лишь с годами, мне уже было что вспомнить даже из раннего детства. Всего
однажды я перепугался до ужаса, это было на кладбище, куда я случайно забрел.
Не помню, что меня, малолетнего, туда привело. Был ослепительно
солнечный, безветренный день, на белом песке дорожек лежала недвижная тень
листвы, я брел без цели, ставя одну ногу в тень, другую - на солнце, чтобы
босыми ногами чувствовать сразу жар и прохладу. Такая ходьба развлекала, не
мешая с любопытством поглядывать по сторонам и примечать старинные памятники
из мрамора, чугуна и гранита. Я знал об их назначении, знал отвлеченно, с
детским снисхождением к тому, что было давно и меня не касалось. Взгляд то
задерживался на необычной скульптуре, то равнодушно скользил мимо массивных
постаментов, обелисков, крестов, никак не отзываясь на имена, даты и
надписи, которые были выбиты на века, но уже мало что могли сказать даже
моему поколению из-за архаики языка, каким все было написано. С куда большим
вниманием я высматривал, нет ли где малинника. Вот именно! Очевидно, за этим
я и забрел сюда, кто-то из приятелей уже лакомился тут, а я чем хуже? Всем
известно, что нет ничего лучше ягод с куста, с ними не сравнится никакая
роскошь синтетики, которая, может быть, и слаще, да не тобой добыта.
Малину я углядел, тут же свернул с аллеи в кусты и больше уже ни на что
не обращал внимания. Ягода была ранняя, редкая, и, двигаясь в зарослях от
добычи к добыче, я не заметил, что облик памятников изменился. Поэтому я
даже отпрянул, когда из-за куста на меня вдруг глянул старик. Неподвижный,
как все вокруг, он в упор смотрел на меня с постамента, не мигая, не
шевелясь, пронизывая взглядом влажных выцветших глаз, и, что самое жуткое, в
широких и темных зрачках не было дневного блеска, хотя солнце светило ему в
лицо!
Сердце ухнуло. Не в силах бежать, я смотрел на старика, а он своим
неподвижным, влажным, таким нечеловеческим взглядом - на меня. Конечно, я
знал, что такое голография и голографическая скульптура. Но прошла не одна
секунда, прежде чем я понял: этого старика нет ни среди живых, ни среди
мертвых, это лишь образ когда- то бывшего человека, бесплотная реальность,
тень, фантом.
Я попятился, не сводя с него взгляда, точно он мог броситься за мной и
настичь. Наконец его скрыли кусты.
Но тогда стали видны другие фантомы. Я был окружен ими. Большие и
маленькие, так похожие на людей, они многолико смотрели из-за кустов, такие
же безмолвные и неподвижные, как застывшее в небе солнце. Меня обступала
мертвенность. Она была в сухом блеске песка, в неподвижности теней, в раз и
навсегда замершем взгляде, каким смотрели так похожие на людей нелюди, в
самом воздухе, которым я дышал.
Я не закричал, не мог.
Избавлением донесся звонкий детский смех. Смеялись неподалеку, совсем
рядом. Я ринулся к этому смеху, помчался, не разбирая дороги, тем более не
догадываясь, что меня ждет.
Смех оборвался, когда я приблизился и замер на краю поляны.
Тут засветка. Память отказывается воспроизвести то мгновение, его я могу
реконструировать лишь по схожим, более поздним впечатлениям. Так я снова
вижу солнечный прогал поляны. Посередине застыла девочка в белом платьице,
ее беззвучно смеющееся лицо обращено ко мне вполоборота, белозубый рот
приоткрыт. Поодаль - скамья, там женщина с окаменелым лицом. Вдруг - смех!
Девочка срывается с плиты, на которой стояла, раскинув руки, бежит к
женщине...
Бежит, не оставляя на песке следов. Это мать позвала своего ребенка...
Память недаром отбрасывает эту сцену. Наука сделала возможным некогда,
казалось бы, невероятное. Чего проще установить на могиле аппарат
воспроизведения давно снятого мгновения жизни, заставить изображение ребенка
бежать и смеяться так, как он бежал и смеялся в тот счастливый день!
Технически все несложно. Но как непостижимо, как странно, надрывно такое
желание матери... Пусть всего одной из миллионов. А может быть, не так уж
странно? Ужасно, самоубийственно, но не странно? Перед этой загадкой
отступили психологи. Не помог и порыв общественного осуждения, кое-кто все
равно продолжал ставить и такие памятники. Что ж... Право матери свято. Даже
такое.
К чему это вспомнилось?
Мы распоряжаемся памятью, но и она распоряжается нами. Особенно ночью,
когда сна нет, когда ты один, когда в мире нехорошо, когда смерть настигает
твоих близких, а ты никому ничем не можешь помочь и, более того, обречен на
бездействие.
Зря я отсыпался целые сутки, теперь сон не идет, а память похожа на
минное поле. Невозможно не думать о Феликсе, но это невольно тянет за собой
память о Снежке, о многих и многих, вплоть до той неизвестной мне девочки,
чей призрак бежал тогда по кладбищу. От окна дует, за ним холодный и плотный
мрак. И тишина.
В руке палка, шаг, шаг, еще шаг... Нога успела срастись и уже повинуется,
ее надо разминать. Это болезненно и это хорошо, потому что перебивает
непрошенные мысли. Мы с детства росли в убеждении, что товарищество одна из
высших ценностей жизни. Детский, затем юношеский опыт подтверждал это на
каждом шагу, только он умалчивал о другом: чем шире круг дружбы, тем
вероятней потери, а каждая из них - горе.
Нет, об этом сейчас нельзя! Нельзя расслабляться, плакать нельзя, утром
ты должен быть свеж и бодр, потому что утром снова борьба. Память о Снежке,
память о Феликсе мучительны как раскаленное железо, и я стараюсь думать о
другом. О том, успеют ли к утру починить мою "черепаху", залечится ли нога,
кого теперь избрать вместо Феликса...
Опять!
Почему гомеровские герои могли рыдать и рыдали, а мы себе это запрещаем?
Другие заботы? Другая ответственность? Ах, да и не все ли равно...
Присев, я уже в который раз включил информ.
Что изменилось за последний час? От натиска моря удалось отстоять Бангкок
(это я уже слышал, все равно молодцы). На Мадагаскаре внезапно выпал снег
(бедняги лемуры, сейчас, увы, не до вас...). В малоазиатском анклаве
попавшие в наше время крестоносцы помолились богу (еще бы, ночь вдруг
сменилась днем!) и продолжают резаться с мусульманами (спятили они, что
ли?). На юге Африки динозавр смог преодолеть силовой барьер, но был вовремя
оттеснен в свой мезозой...
И по-прежнему никаких известий о новых хроноклазмах. Уже сутки как тихо.
Нигде ничего. Самое приятное, что можно услышать! Может быть, прав Алексей?
Ведь если дело в резонансе, то колебания постепенно должны затухать. И если
те сутки, что я провалялся, прошли спокойно, то это, возможно,
свидетельствует...
Увы, это пока ни о чем не свидетельствует, такие дни бывали и раньше.
Я дослушал передачу и выключил информ. Больше дел нет. Выскользнуть
наружу, долететь до ангара, помочь ребятам с ремонтом? Прогонят. Мое дело -
выполнять врачебные предписания. Выздоравливать. Покой, отдых, сон.
В окно застучал дождь. Смолк. Я встал. Будь что будет, мне нужно дело, и
оно у меня есть. В конце концов, это тоже мой долг, надо только решиться.
Я быстро собрал сумку, натянул на себя походную амуницию, потуже затянул
капюшон, раскрыл окно.
Ветер гнул и раскачивал едва различимые в темноте ветви деревьев, гулко
ходил в их вершинах, плескался дождем. Где-то рядом мокрые листья шуршали о
стену замка. Я дал глазам привыкнуть, учел поправку на ветер и, чтобы не
задеть близкое дерево, взмыл вверх. Резкий порыв ветра попытался прижать
меня к стене, но это ему не удалось. Огоньки окон отклонились в сторону и
ушли вниз, под ногами мелькнули зубцы башен. Завершив этот маневр, я тут же
нырнул и полого прошел над смутной массой деревьев парка. Высь меня не
манила: чтобы не привлекать внимания, я заранее выключил маяк-ответчик, и
теперь следовало избегать трасс, которыми мог воспользоваться любой реалет.
Бреющий полет в темноте - не самое приятное занятие, зато никаких
посторонних мыслей тут быть не может, а этого я и хотел. Лицо нахлестывал
дождь, тело ласточкой рассекало воздух, всякая минута требовала предельного
внимания. За рельефом земли следил сблокированный с расчетчиком локатор, я
заведомо не мог врезаться ни в холм, ни в здание, но кроны деревьев давали
размытый сигнал, тут приходилось полагаться на инфраоптику и быть настороже.
Особенно из-за шквалистого ветра, порывам которого надо было противостоять.
Конечно, я уже мог включить ответчик и уйти в вышину, благо поодаль от замка
никто ни о чем не стал бы расспрашивать, но толика сумасшедшинки и риска
иногда полезней благоразумия.
Разгоряченный полетом, я опустился возле пещеры и по инерции шагнул так,
словно кто-то другой еще час назад ковылял с палочкой от окна к кровати.
Нога тут же напомнила о себе, и это меня отрезвило. Щебень у входа был
мокрым и скользким. Я зажег фонарь. Тьма раздалась, отпрыгнула в глубь
пещеры, в ярком конусе света забелели острые сколы щебня, проступил серый
известняк холма, выделилась темная зелень редких пучков травы. Не только
дыхание, но и одежда курилась паром. Пригнувшись и выставив вперед фонарь, я
протиснулся в пещеру. Захлюпала грязь, на стенах вдоль трещин заблестели
капли. Вот это новость! То, что я посчитал сухим и надежным убежищем, первый
же дождь превратил в грязную и сырую нору.
Девушка, очевидно, спала. Внезапный и резкий свет заставил ее
привскочить; в расширенных зрачках метнулся красноватый отблеск, какой
изредка бывает и у людей. Но сейчас на меня смотрел именно звереныш,
сжавшийся, насмерть перепуганный, готовый отчаянно драться, ощетинившийся.
- Не бойся, это же я, - кляня себя за поспешность, сказал я как можно
мягче.
Голос она, похоже, узнала; зрачки сузились, впились в мое лицо, огоньки в
них погасли. И это все, чего я добился. Тот же оскал готовых рвать и
кромсать зубов, худое угловатое тело напряжено, как перед прыжком, в правой
руке зажат камень, который она готова метнуть, и только это, пожалуй, в ней
человечье. Нет, еще выражение страха. Еще бы! Внезапно и ярко озаривший
пещеру свет, черно и смутно выросшая за ним фигура - такое, да еще
спросонья, могло насмерть перепугать кого угодно.
Я поспешил сорвать очки, убавил свет, отключил терморегуляцию, чтобы
одежда перестала куриться, отступил на шаг, давая девушке время опомниться и
узнать меня.
- Ну вот, ты вглядись, никакой я не бог, не дух, не оборотень, такой же,
как и ты, человек, не надо меня бояться, не надо... Ты меня узнаешь, узнаешь?
Я говорил без остановки, спокойно, важны были не слова, которых она,
разумеется, не понимала. В тот раз все было куда проще! Кем я был для этого
существа теперь? Божеством? Нет; понятия бога эти люди, кажется, еще не
выработали. Злым, явившимся из темноты духом? Призраком ночи? Кем-то еще?
Праздный, в общем, вопрос. Она для меня была и осталась человеком, а я,
бьющий врагов молниями, летающий и повелевающий светом, был для нее, надо
думать, чем-то потусторонним. И ладно, мне от нее ничего не нужно. Накормлю,
подлечу, а уж как выглядит человек одной эпохи в глазах своих далеких
предков, пусть этой проблемой терзаются историки.
Звук моего голоса наконец дошел до нее. Лицо смягчилось, оскал исчез,
зверька больше не было, но, хоть убей, я не мог понять ни одной ее мысли!
Пульс у нее, верно, был бешеный, я видел, как под кожей ходят ребра, как
вздрагивает грудь, как вся она напряжена, но это смятение чувств никак не
отражалось на замурзанном, осунувшемся лице, вернее, отражалось нечитаемо.
Сколько времени так прошло? Дыхание девушки выровнялось, стиснувшая
камень рука разжалась, взгляд расширенных глаз ушел внутрь, они угрюмо и
темно отражали свет. Похоже, она свыклась со мной, как перепуганный котенок
свыкается с присутствием нового хозяина. Что ж, этого достаточно...
Продолжая говорить, я шагнул к ней. Мне казалось, что я готов ко всему. К
тому, что она сожмется в комочек или внезапно полоснет мою руку ногтями или,
наоборот, распластается ниц. Но к тому, что произошло в действительности, я
оказался не более подготовленным, чем она к моему светозарному появлению в
пещере.
При первом же моем шаге ее взгляд метнулся удивлением. Забыв обо всем,
она в недоумении уставилась на мою поврежденную ногу.
Хромота! Ее поразила моя хромающая походка. Но почему?
Я остановился в растерянности. Теперь она смотрела на меня так, будто
силилась что-то понять или вспомнить. Ее взгляд уже не был ни взглядом
попавшего в ловушку звереныша, ни темно- непроницаемым взглядом грязнолицего
сфинкса, это был взгляд человека, который срочно должен решить что-то очень
важное для себя.
- Хо'ошая...
Хотя я отчетливо видел движение ее губ, до меня не сразу дошло, что я
слышу ее голос, а не эхо собственных слов. Наконец истина проникла в
сознание,
- Что?! Что ты сказала?!
- Хо'ошая... Эя хо'ошая... - Она ткнула себя в грудь. - Хо'ошая, -
повторила она.
Но теперь ее палец указывал на меня!
Все перевернулось. Теперь она владела собой, тогда как я... Летающий,
повелевающий и все такое прочее, я стоял с разинутым ртом.
- Ты... ты говоришь по-нашему?!
- Хо'ошая, - повторила она мне, как неразумному. - Эя хо'ошая...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг