- А ну, положь шапку! - раздался у меня за спиной сердитый старческий
голосок.
Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне
показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я
понял, что ошибаюсь.
Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто его
всклокоченная шевелюра издали ( и может быть, не без умысла) напоминала
рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической
бляхе на фартуке, находился при исполнении.
- Извините, - я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку
поверх смятой хламиды. - Я просто поинтересовался.
- В музеях интересуйся! - покрикивал старичок, приближаясь с метлой
наперевес.
- А тут и музеи есть? - удивился я.
- Это ко мне не касается! Не тобой положено - не хватай!
- Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается.... Я и
поднял.
- А ты меня пылью не попрекай! - совсем взбеленился дед. - Я свою
работу знаю не хуже твоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо
лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу - и на доклад!
Я понял, что в данной ситуации "казать бирку" как раз не стоит.
- Кто ж знал, что у вас тут так чисто! Поднял шлем, смотрю - он и не
запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это
вы один справляетесь - на всей территории?
Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой ли он случайно, и
вы услышите рассказ длинною в жизнь, переполненный тяготами, лишениями и
подвигами.
В ответ на мой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом всю
вверенную территорию (пятачок пять на пять шагов перед дверью) и,
высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:
- Небось, справлюсь! Не с такими справлялся... Новенький, что ли?
- А вы откуда знаете?- искренне удивился я.
- Уж больно ты вежлив!
Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в
жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит
в тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого
деда принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в
политичные переговоры...
Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в
коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин.
Томно отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и
принялись утираться, причесываться, трясти одежками - словом, вели себя
совершенно как в предбаннике.
- Софрошка! Квасу! - распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос,
прилипшей к голому черепу. - Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!
Я узнал голос гастрономического рассказчика.
Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.
- Вот, Федор Ильич, задержал, - он подтолкнул меня к толстяку. -
Подозрительный.
По вещичкам.
Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.
- Кто таков?
Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочется больше, чем
разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал
доверительно толстяку:
- Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и
остановился...
Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним
глазом и спросил полуутвердительно:
- Новенький?
Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебя уж видят
насквозь...
- Новенький, - признался я.
Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.
- Садись. Голову на тебя задирать - кровь приливает... Софрошка! Ты
здесь еще?!
Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!
Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к
своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку,
обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и
когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением
безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.
- Определили-то куда? - спросил меня Федор Ильич. - К нам, что ли, в
парилку?
- Н-нет, - не очень уверенно ответил я. - В какой-то девятый бокс...
В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня,
даже носатый римлянин.
- Врешь, - с надеждой в голосе произнес сидевший неподалеку паренек.
- Ей-бо...гу, - я замялся, не зная, насколько уместно здесь подобное
выражение.
- У меня печать... красная.
- Эк тебя, сердягу! - вздохнул кто-то слева.
- Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? - отозвались справа.
- Знать, такая его судьба, - заключил Федор Ильич.
Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный
Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич
поднялся, одернул сюртук и сказал:
- Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!
- А вы куда? - спросил я.
- Обедать, - ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.
Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало
летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот
же низкий, облупленный потолок с подслеповатыми плафонами, те же голые
колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только
неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили вдаль и вширь
и терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.
Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями и встали к раздаче. За
истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали
толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я
видел в потустороннем (или теперь посюстороннем?) мире. Меню столовой
состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого
подошедшего раздатчицы неласково спрашивали:
- Тебе чего?
- Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек.
- Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в
вине.
Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее
пареньку и повернулась ко мне.
- Тебе чего?
- Ну и мне... - осторожно сказал я, - ...аналогично.
- Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же
тарелку щей.
У следующего котла меня опять спросили, чего надо.
- Это у вас каша? Тогда... каши.
- Ага, щас!...
Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.
- Как-то все это слишком... знакомо, - шепнул я стоявшему за мной
Федору Ильичу.
- По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я понимаю,
для всех?
- Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. -
А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд
служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так,
хозблок...
Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув
вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться,
расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то
склянку.
- Щи да каша - пища наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая
свой поднос.
Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу,
взялся за компот и отхлебнул полстакана.
- Ну, чего ждешь?
Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.
- Тару, тару готовь!
Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня
стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола,
послышалось короткое бульканье.
- Выпей-ка за знакомство...
Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.
- Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор Ильич, обращаясь ко всей
компании.
- С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая.
- Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед
слева, по виду - дьячок сельской церкви.
- А почему? - спросил я, опуская стакан.
- Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он.
Сильно отдающая техническим спиртом жидкость содрогнула, булыжником
прокатилась по горлу и, упав в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это
быстро прошло. Зато сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие
щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне
приличным закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор Ильич,
как истинный гурман, еще позволил себе поворчать:
- Разве это щи? Вот, бывало, на пасху зайдешь к Тестову, закажешь
ракового супу да селянки из почек с расстегаями. А то - кулебяку на
двенадцать слоев, с налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном
масле, да тертым балыком, да...
эх!
- Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в
гастрономический разговор.
- Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня
вопрос.
- Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич.
- Какая работа?
- А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. -
Муку посмертную принимать!
Словно второй стакан компота ожег меня изнутри, но не пламенем, а
морозом. И голод пропал, как не было.
- Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши?
- Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня хохотнул. -
Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!
- Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийся визг,
в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. -
А... потом?
Федор Ильич развел коротенькими руками:
- Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хоть апокрифы?
"...Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и
так будет вечно..." А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился -
отдохни.
А начальству... - он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, - ...
начальству тоже неохота была - у котлов бессменно стоять! Назначили, чин
чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то
вечная! Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.
Меня колотила мелкая дрожь.
- Как это легко вы говорите...
Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся
старательно вымакивать остатки подлива.
- Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не
больше.
А потом смотришь - и притерпелся.
- Да разве к этому можно притерпеться?!
- В самый-то момент, когда припечет, никто, понятно, не вытерпит.
Орешь, как резаный. А потом, как с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и
снова цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?
Я посмотрел на багрового римлянина. Тот с прежним равнодушием рубал
кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.
- Две тыщи лет горит, - сказал Федор Ильич. - Так уже и не замечает
порой.
Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так и сидит.
Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!
- Ко всему-то подлец человек привыкает! - всхлипнул сизый помятый
мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к
спирту привыкал.
Первый раз жахнул - чуть не умер! Потом полегче... а потом как воду
пил, честное слово! Пока не погорел от него же...
Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла
по сложному небритому ландшафту щеки.
- И часто вам приходится так... гореть? - спросил я.
- Не-а, не часто, - паренек напротив меня сладко зевнул. - Два раза до
обеда и раз после. Зато потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом,
хочешь - по девкам...
- А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.
- По каким девкам? - насторожился я.
- Да по любым, - паренек собрал посуду в стопку и поднялся. - Из
зубовного можно...
- Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.
- Можно и из смольного, - легко согласился парнишка, - да мало ли
отделений?
- Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор Ильич, - такого добра
тут навалом.
- Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я.
- Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в смоле варят. Называется -
смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос
дожил... в той жизни, а тут, веришь-нет, как петушок молодой! - он
приосанился и подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные на толстой
губе. - А ты, я вижу, тоже интересуешься?
Мне вдруг вспомнились насмешливые слова лысого черта из приемного
отделения.
Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А что,
если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и
сейчас мои тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может
быть, я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!...
Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки
отступили на второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко всему молодец
человек привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо.
С такой компанией не то что гореть, даже с девчонками знакомиться не
страшно.
- Еще как интересуюсь! - решительно сказал я. - Почему бы мне
девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса в девятый бокс
и определили!
- Ах, вон оно что!... - Федор Ильич сразу как-то поскучнел и принялся
собирать свою посуду.
- А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.
- Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.
- А меня... кхм... возьмете?
Толстяк тяжело вздохнул.
- Нет, брат, не возьмем. Уж прости.
У меня запершило в горле.
- А... почему?
- А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!
Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как
расплавленный чугун.
- Что это вы меня все время пугаете? - проворчал я. - Девятый бокс,
девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же вон привыкли! Может и
я...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг