мужественный Капитан Первого Звездного, уверенный в себе и экипаже,
отринувший все земное, готовый к любому риску и любой опасности, с
железными нервами, дисциплинированный и требующий дисциплины, в меру
самонадеянный, хитроумный, даже не очень разборчивый в средствах и,
кстати, без особого воображения. Нравлюсь я _тебе_ таким? Думаю, что нет.
Себе, впрочем, тоже. Но, как поддержал меня Володя, вывесив очередной
плакат над моим рабочим столом, - "Создание мифов - дело рук самих
Одиссеев!"
Так что, даже если дневники эти попадут на Землю до моего возвращения,
прошу тебя: не читай! Просто помни: твой муж остался таким, каким был на
Земле. Он скучал по дождю и яркому солнцу, воображал шум деревьев и грохот
прибоя, "смотрел" на Луну и "разглядывал" былинки, "вдыхал" ароматы цветов
и "терял сознание" от лесного озона, "слушал" птиц и "внимал" журчанию
ручьев, "подставлял лицо" морским брызгам и "обжигался" ветром пустыни.
Кстати, все это - почти все - воспроизводимо в нашей голотеке, но...
ты, конечно, удивишься: мы давно ее крепко-накрепко заперли и не
открываем. Суррогаты непереносимы!
Пусть об этом тоже знают "будущие звездоплаватели", среди которых,
надеюсь, никогда не окажутся ни Славик, ни Машенька.
С тем и расстается с вами теперь уже на три года ваш любящий - С.
22 октября 65 года.
Здравствуй, мой милый, далекий!
Когда-то - давным-давно! - я обещала начинать этими словами каждое
письмо к тебе. И - увы - обещания не выполнила. Начинала письма
по-разному. В сущности, греха в этом большого нет, но, видимо, не надо
было обещать...
Два с половиной года... Даже чуточку больше... Нет, ты был не прав,
говоря, что отмеривать прошедшее время и считать годы до встречи - занятие
пустое и бессмысленное. Я, например, только этим и живу, и мне даже легче.
Я могла бы сказать - "прошло _всего-навсего_ два с половиной года". Но
вместо этого я с удовлетворением отмечаю, кричу даже: УЖЕ два с половиной
года. Это ли не радость? День прожит - прекрасно! Значит, еще на день мы
ближе (хотя - ох! - на самом деле почти на тринадцать миллиардов
километров дальше... Это я только что подсчитала, чтобы немного
отрезвиться...).
Вижу перед собой твое письмо... Твои слова о клаустрофобии... Очень
хорошо, просто здорово, что вы - все трое - не боитесь ее. Преодолели.
Но... веришь ли, любимый, клаустрофобией заразилась... я. Да-да) Мне
порой бывает так тяжело, так душно, так СТРАШНО в стенах дома, так
одолевают в одиночестве мысли о тебе, что я готова забросить все дела и
бежать куда угодно. Пойми меня правильно: Славик в школе, Машенька спит,
очередного сеанса связи ждать месяц, или два, или полгода, твоя мама снова
в экспедиции (кстати, пока жила у нас, очень помогала мне с Машенькой),
прадед мой - совсем старенький: подолгу сидит у проигрывателя и вспоминает
детство - слушает "Битлз" или еще что-нибудь, а я... а у меня все из рук
валится. Раз пять уже это чувство накатывало: вызывала к нашей "буньке"
няню и убегала из дома. Бродила по улицам, шла в парк, или в кафе, или в
кино, или в светоконцертный зал, не досиживала до конца, снова шлялась по
улицам, заходила к знакомым, там - злилась по пустякам, на меня все
дивились, кто утешал, думая: хандра обуяла, кто пытался развлечь, полагая:
скучаю без дела, - и я бросалась к выходу, и снова - улицы, улицы,
улицы...
Не казнись, милый, не сокрушайся и постарайся... не понять, нет...
ощутить: это не хандра и не скука, и не тоска, и не уныние. Это какое-то
особое состояние, которому и названия еще не придумали и не придумают
никогда. Это - вернусь к начальной строке письма - песня Сольвейг, которую
невозможно пропеть вслух. Это - слитые во мне женщины разных эпох,
ожидающие любимых: безвестные жены моряков парусных судов и водителей
первых межпланетных кораблей, и Изольда, и Пенелопа, и Гретхен, и -
помнишь? - та безымянная "мама" у Бредбери, которая возненавидела
солнце... Весь мир любви и разлуки наполняет мое сердце, и нет более
гамма-связи между нами, есть связь моего ожидания и удаляющегося твоего
возвращения.
А во время последнего "бегства от клаустрофобии" произошло вот что. Я
навестила свою давнишнюю подругу Леночку, у которой не была уже, наверное,
лет сто. Мужа ее, Николая, ты должен помнить - такой полный, лысоватый
(сейчас уже совершенно лысый), смешливый человек. По профессии он
этнограф. Часто выезжает в экспедиции, а когда возвращается - привозит
мессу всяких баек. Балагур и весельчак. Слушать его можно часами. Вот мы и
слушали. И смеялись от души. И слушали музыку и пили вино. По правде, я
совсем потеряла счет времени. Верно говорят: когда много смеешься - к
слезам. В какой-то момент мне вдруг разом все надоело, шутки потеряли
соль, стало горько и непонятно отчего противно. Я расплакалась и стала
собираться домой. Леночка с Колей опешили, начали успокаивать меня, дали
выпить чего-то "сердечного". А я посмотрела на часы, перепугалась - вечер
уже! - тут и вовсе истерика началась. Выбежала из квартиры и опрометью
понеслась к себе.
Дома Славик: волнуется, ждет меня, места себе не находит. Я-то ведь,
дуреха, браслет телевокса дома забыла, а предупредить сынулю из головы
выскочило. Короче, рассердился он. Хотел меня хорошими отметками
порадовать, а мне вроде бы и не до него. (Отметки у Славика в последнее
время действительно прекрасные, и вообще он стал каким-то собранным,
серьезным, на улице кто увидит - ни за что 12 лет не даст, выглядит - на
все 16.)
Хороший урок он мне в тот день преподал. Я вхожу в дом, а сын-то,
оказывается, няню отпустил, обед сам заказал, прибрался - и сидит с
Машенькой, играют они. На меня - демонстративно - ноль внимания. А
разговаривают они друг с дружкой - просто прелесть. Он ей что-то серьезное
втолковывает, что-то там: мол, плакать нельзя, это только плохие девочки
плачут, а хорошие - никогда, даже если им больно, они назло всем
улыбаются, ни за что не покажут, что у них неприятность, а потом, когда
все отвернутся, можно наклониться к "мистеру О'Фланнегану" (это у нас слон
такой есть поролаксовый - большой-пребольшой) и с ним пошептаться, он все
поймет, пожалеет, и боль тогда отпустит. А эта глупышка устроилась возле
брата, глазенки блестят, щеки в разводах, на ножке - ссадина (верно,
бегала и налетела на что-то), но мордаха уже счастливая, рот до ушей.
Гляжу я на эту сцену, и такая боль сладкая в сердце, так
щемяще-радостно - я опять разревелась... Стою - ничего с собой поделать не
могу: слезы так и бегут. А эти двое подскочили: "Мамочка, ну что ты?
Мамочка, ну не плачь! Ну, кто тебя обидел? Мамочка, ты у нас хорошая, мы
тебя ждем-ждем, а ты плачешь, ну пожалуйста, мамочка!" А у Машутки тут же
лицо скривилось, вот-вот мы с ней дуэтом зальемся, но она себя пересилила,
щеки надула и - вовсе неожиданное: "Мамочка, я бойсе так не бу-уду-у..."
Глупая, глупая "бунька"! Готова на себя какую-то несуществующую вину
взять, лишь бы я не плакала.
Вот так мы и живем; твой "верноподданный" Славик, твоя
"заочно-без-ума-любящая" Машенька и твоя истеричная женушка.
Я даже не винюсь перед тобой: просто у меня такой сейчас период - глаза
на мокром месте. Это пройдет. Вот видишь - здесь слезинка, я ее даже
обвела, и нисколечко не стыдно.
Целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем, целуем...
Светлана, Славик, Машенька.
4 августа 67 года (по корабельному календарю)
Обнимаю и целую тебя, далекая любовь моя!
Подумать только, почти три года пролетело со времени прошлого сеанса! А
если точнее - два года девять месяцев двадцать двое суток четырнадцать
часов пятьдесят три минуты корабельного времени я ждал этого сигнала
("считалочка" не соврет!). И дождался. И какой роскошный импульс - сразу
двадцать писем от тебя, четыре от Славика и листочек каракулей от Машеньки
- "буньки", как ты говоришь.
Естественно, сразу же бросился читать. Что-то развеселило, что-то
удручило, но в целом - впечатление хорошее, нет - счастливое, вот верное
слово. Ты пишешь чудные письма, милая, и по-прежнему любишь меня, хотя
твой "моряк-капитан-Тристан-Одиссей-и-так-далее" этого не заслуживает.
Конечно, я не могу сказать, что твое письмо, где ты говоришь о
клаустрофобии, мне понравилось. Но тем не менее относиться к нему серьезно
я не считаю нужным: оно - единственное такого рода из всей пачки, стало
быть, - случайное. Ведь все остальные - прекрасные, жизнерадостные письма,
кусочки твоей жизни, которым я и завидую немного, и которыми горжусь.
(Самое лучшее, по-моему, то, где ты описываешь своих коллег из нового
института и где длинный-предлинный список смешных Машенькиных фраз и
словечек.) А клаустрофобия... Я, разумеется, понимаю тебя, но ведь это
временное, преходящее, настроенческое. Подобного рода срывы неизбежны
здесь, у нас на "Гонце", в нашей скорлупе, но ведь вокруг тебя -
прекрасный солнечный мир, Москва, Земля, целая вселенная добрых друзей (о
которых ты, кстати, почти ничего не пишешь) и старых привязанностей. Если
ты - "в пустыне" (честно скажу, жутко становится мне, когда встречаю у
тебя эти слова), то что говорить о нас? В общем, давай условимся: мы здесь
боремся с пустотой, борись и ты, тебе легче.
Ты, наверное, часто бываешь в нашем старом-прекрасном Лефортовском
парке? Вот видишь - ты в выгодном положении. Мне этого не дано. И даже в
корабельной видеотеке подходящих документальных записей нет. А побывать
там, очутиться хоть на часок (как и вообще - НА ЗЕМЛЕ!) - очень тянет.
Посидеть - с тобой! - на берегу пруда. Прогуляться возле Петровской
беседки. Постоять у Космического Обелиска. И этот восхитительный "садик
тюльпанов" у входа. И лотосы в дальнем пруду!.. Ах, да что говорить...
Почти в каждом твоем письме - полушутливый вопрос; что у нас
новенького? Вопрос, который нужен скорее нам, чем тебе: ответ-то ты всегда
можешь предугадать. Но если мы отнесемся к этим словам не полушутливо, а
полусерьезно и попытаемся задуматься, что же у нас на самом деле
"новенького", то окажется... много!
По крайней мере, последние годы время наше было заполнено до предела, и
"убивать" оное нам не приходилось. В двух словах: много учились и много
читали. Андрей, помимо занятий, работал над светомузыкой. Володя писал
чудесные рассказы и подступил к "толстому" (по его словам) историческому
роману: куски, которые он нам регулярно читал, заслуживают, по-моему,
самой высокой оценки. Я вспомнил былое увлечение: живопись. "Богема",
одним словом.
Тебя не удивляет, что все это я пишу в прошедшем времени? Увы, Светка,
заботы у нас сейчас другие. Помнишь, в начале письма я упомянул о
"срывах"? Это - очень серьезно. Очень и очень.
Света, мы... поссорились! Нет, не совсем так: _разладились_! Можешь ты
представить себе что-либо более ужасное? Наверное, можешь. Ибо ты -
единственная из людей, которая ЗНАЕТ, что это такое - четыре года жизни на
корабле класса А "Гонец". Все прочие - предполагают, умозрительно
понимают, домысливают, ты одна - _чувствуешь_. Надеюсь, ты не станешь
слезливо ахать или же распекать меня, удержишь в себе.
Видишь ли, есть ощущение, которое только в длительном полете и может
родиться: ощущение выжженности и черноты. Выжженности - возникающее от
бесконечного общения и соседства и ненависти к хитрому, неутомимому,
опаленному металлу оболочки - Другу и врагу, спасителю и тюремщику.
Черноты - от долгого вглядывания в обзорный экран, столь долгого, что
кажется: эти мерцающие точки - не звезды вовсе, нет никаких звезд в мире,
нет и не будет, а есть лишь усталость роговицы, или радужной оболочки, или
сетчатки, или чего там еще, и роится эта усталость светлячками, и
покалывает лучиками, и лучше эти светлячки за звезды считать, чем за
признак того, что слепнешь. Или сходишь с ума. Или уже умер. Поверь: не
сам полет страшен, страшны эти выжженность и чернота, которые
оборачиваются ожогом души и слепотой жизненных сил.
У меня такое было, но я - худо-бедно - справился, переболел. Володя -
тоже. Андрей - нет.
Три дня назад после ужина произошел "взрыв".
- Ну что вы на меня уставились?! - внезапно заорал Андрей, хотя
"уставились" мы вовсе не на него - каждый занимался своим делом. - На что
я вам сдался? Таких идиотских рож я в жизни своей не видел! Вы только
посмотрите на себя в зеркало - обезьяны! Нет, как же вы оба мне надоели.
Обрыдли! И с этими уродами я должен делить жалкие метры жизненного
пространства! Вот ты, командир, ты что же о себе думаешь? Художник, да?
Так ведь мазня все это. Бездарная мазня! И у тебя, кретин (Володьке),
думаешь, что-нибудь получается? Лепет, шизофрения, дерьмо, словесный
понос! Не-ет, с этим надо кончать. Немедленно! К чертям! Могу я, наконец,
остаться один?!
Мы с Володей остолбенели. И тут этот безумец бросился к шлюзовой
камере. Естественно, никакой обиды у нас не было, мы прекрасно поняли, что
это - _приступ_, надо было срочно вколоть Андрею релаксант, но... асе
произошло слишком внезапно. Мы не успели. Когда я выскочил в коридор,
"раздевалка" была уже заперта изнутри, над входом горел красный огонек
блокировки. А спустя секунды приборы пульта показали: Андрей оделся и
вышел в открытый космос.
Как быть? Я даже не стал советоваться с Володей, пихнул его в
командирское кресло, приказал подготовить к выбросу "люцифер" и влетел в
освободившуюся "раздевалку". (Если не знаешь, "люцифер" - это мощный
автономный источник света: при внешних ремонтных работах в кромешной тьме
межпространства без него - как без рук.)
Дальше началось и вовсе невообразимое. Представь себе: ослепительный
белый шар в чернильном вакууме, блики на скафандрах - моем и Андрея,
волшебно сверкающий "Гонец" - словно бы кружево кривых зеркал - и...
рукопашная. Да, я дрался в космосе с Андреем! В невесомости. Во что бы то
ни стало я хотел увлечь его в корабль. Мы разлетались, включали движки и
снова сходились. Он сбрасывал мои захваты и пытался повредить мне внешние
регуляторы системы ориентации. Мы бешено ругались, в шлеме было гулко от
злобных слов. И вдруг в его руке угрожающе вспыхнул ремонтный резак.
Поверь, Светка, впервые в жизни мне стало страшно: один на один с маньяком
в космосе. Короткое движение - и он вскрыл бы меня, как консервную банку.
Я сдался.
Два дня мы молча слонялись с Володей по кораблю. Выходили на связь -
безрезультатно. Торчали у обзорного экрана, глядя на крохотную бледную
точку. Это в двухстах метрах от нас безмолвно "висел" Андрей.
Индикаторы шлюзовой камеры зажглись только вчера. Он возвращался. Долго
возился в "раздевалке". Долго шел по коридору. Медленно отворил дверь в
навигаторскую. Сказал: "Ребята, простите меня!" И еще: "Сережа, только за
то, что я поднял на тебя резак, я должен был тут же располосовать себя
вдоль и поперек. Но нас всего трое. Если можешь, прости меня. Больше это
не повторится".
Конечно, я простил его. Даже "простил" - не то слово. Ситуация
понятная: с каждым может стрястись. Одиночество - страшная штука. Нас
трое, и все равно - одиночество. Мы давно уже превратились в единый
организм - правда, о трех головах, шести руках и шести ногах, но ведь -
единый! Трехглавому дракону из детской сказки не легче от того, что головы
его могут разговаривать друг с другом. В своей заколдованной пещере он
безутешен. И от этого головы могут ссориться. Так и у нас. Только изрыгать
друг на друга пламя все же не обязательно.
Вот и весь эпизод.
Не придавай ему значения. В Центре не узнали - и дело с концом. Ведь
все обошлось, так же будет обходиться и дальше...
Ну вот, дописался: извел кучу бумаги на "р-р-роковую историю", время на
исходе, а о Машеньке, о ее каракулях, о фотографиях так ничего и не
сказал. И Славке даже двух слов не посвятил. Впрочем, это дело поправимое:
ты ведь, Светланка, не одно письмо получишь, а целую пачку. Вот там много
всего - и никаких "страстей-мордастей". Сама понимаешь: если не считать
последних дней, времени много было, для писем-то... А чтобы ты лишний раз
убедилась, _что_ такое для меня время и _чего_ не может дать ни одно
письмо, закончу стихами известного тебе поэта: "Не утоляет слово Мне
пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух пуст."
Не смею править автора, но вместо "воздуха" - "космос" - было бы
вернее.
Сергей.
8 сентября 70 года.
Любимый мой!
Ты - кончил стихами, я - начну ими; "Рас-стояния: версты, дали... Нас
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг