высказана была фактически ребенком. Была ли она правильна - вот вопрос. Но в
семидесятые годы Сапожникова это уже мало интересовало.
Глава 16. ИЗ ШАХТЫ НАРУЖУ
- Братцы, - сказал Виктор, - когда к нам в Ереван приезжал сценарист из
Москвы, меня пригласили консультантом на киностудию по технике... И я
присутствовал на худсоветах. Знаете, за что больше всего ругали автора? За
то, что у него отрицательный герой получался неживым и стандартным.
- Уймись, - сказал Гонка.
Сапожников только плюнул.
Но Виктор не унялся.
- Чего только не делали на киностудии, чтобы его оживить! И личную
жизнь ему придумывали, и сложные мотивы его сволочизма, и характерные
словечки, делали его не грубияном, а ласковым человеком, а все получался
стандарт... И никто не догадался, что они и в жизни такие... Вот, скажем,
как описать Блинова, если он не живой?..
- Очень даже живой, - сказал Генка.
- Не живой, - сказал Сапожников. - Он оживленный.
- И все было неточно. У них слов не хватало, но все понимали, что к
чему. Просто когда Блинов ушел, они остались в гостинице, оплеванные его
лаской, а за окном была ночь, которая должна продлиться еще полгода. Ну, это
уж чересчур? Надо было как можно быстрей закончить свои дела и сматывать
удочки. Но именно это и стояло под ударом.
- Если мы все так здорово понимаем, - сказал Виктор, - почему же мы
тогда будем делать то, что он велит?
- Потому что Блинов прекрасно знает наше положение, - сказал
Сапожников. - Мы все равно будем работать. Мы же не можем плюнуть и
вернуться ни с чем. Стало быть, мы будем работать всю ночь.
Это был тот случай, когда все стало ясно с первого разговора, но ничего
не могло изменить.
В нем, Блинове, было что-то детское. И голос его, слегка вибрирующий,
казался почти сентиментальным. И все в нем было бы симпатичным, если бы от
него не исходило тягостное ощущение бездарности. Ему надо было объяснять
самые простые вещи, и он их выслушивал с восхищением. Но радости это
восхищение не доставляло. Потому что все время видно было, как работают в
нем какие-то быстрые механизмы, и стучат молоточки, и морзянка тук-тук
отстукивает на ленте разговора - ну хорошо... ты прав... и я восхищаюсь
тобой... а что это мне даст?
И он даже не скрывал этого. Зачем? Все равно все работали как чумовые
независимо от его качеств, потому что по самым разным причинам все были
заинтересованы в этом проклятом конвейере больше, чем сам Блинов. Сам он был
увлечен только великим стимулом той уходящей вдаль эпохи - материальным
фактором. И не обязательно деньгами. Как раз с деньгами он не спешил и мог
подождать, пока упрочится его положение. А тогда уж деньги сами
примагнитятся. И на быстрой его физиономии было написано: "Зачем тебя только
мама родила, если ты ничего не можешь мне дать?"
Плохи были дела троих приезжих. Они поняли, что судьба столкнула их с
законченной сознательной дрянью. Блинов сделал простую вещь. Он выслушал их
благодарность за телеграмму, а потом, гладя им руки и обнимая за плечи,
заглядывая в глаза, снова внимательно наклоняясь вперед и записывая все их
предложения в импортную книжечку на "молнии", дал им понять, чтобы они не
слишком старались перед приездом приемочной комиссии и что вообще-то лучше
бы им не приезжать, но если уж так вышло, то давайте жить мирно, а для него
этот разговор мучительный, и они еще не знают условий Севера. А потом он
ушел, обещая непременно встретиться и посидеть за бутылкой вина, как люди, и
поговорить по душам. Как люди.
Они ничего не поняли сначала, потому что в ушах у них стоял гул от их
собственных речей, полных энтузиазма и клятв положить жизнь, если
понадобится, за этот конвейер и за хорошего человека Блинова.
А потом, когда поняли, какими идиотами они выглядели в его глазах,
стали плеваться. Что это с ними? Не мальчики уже и всякое видали, а вот сели
на голый крючок без приманки. Не поняли, что главное для Блинова было
произвести в Москве впечатление руководителя, рвущегося в бой за новые
технические высоты, главное было отчитаться в своем энтузиазме, чтобы в
министерстве нужным людям и академику Филидорову было от этого приятно, и
это ему, Блинову, многое могло дать.
Когда они приехали в эту гостиницу, к ним стали входить гости, хорошие
люди, инженеры, и техники, и рабочие, и мастера - все, кто делал этот
конвейер и был заинтересован в приезде трех москвичей, мастеров спасателей
из главной аварийной электрической конторы, - душа отдыхала, глядя на них, и
каждый вытаскивал из карманов полушубка по две бутылки, как будто гранаты.
Ну, познакомились, подняли тосты - с приездом, потом за знакомство,
потом за конвейер, тьфу, тьфу, тьфу, пора бы ему уже и работать.
- Да... кстати, - сказал Сапожников. - Уладим одно дело. - И вытащил
ящики - "Телевизор "Темп-3" и прочее.
- Ну, мужики, говорят, вам витамины нужны. Генка подсказал. Вот вас
десять человек. Здесь двадцать килограммов помидоров и двести штук яиц... - сказал Сапожников.
Веселье прекратилось.
Все стали деловитые и разочарованные.
Ну что ж. Жизнь есть жизнь.
- Помидоры сорок копеек килограмм. Яйца по рубль тридцать, диетические.
За битые яйца и мятые помидоры не отвечаю. Все, - сказал Сапожников. - Цена
магазинная.
Генка смотрел на него напряженно. Лица прояснились. А что особенного?
Все боятся разочарования.
- А провоз? - сипло спросил механик Толстых.
- Ну-ну... Мы не нищие, - сказал Виктор. - Не обижай.
- Что касается сигарет, - сказал Сапожников, - это уже перед отъездом.
Что останется - отдадим.
- Дай закурить, - сказал механик Толстых.
Потом еще посидели, договорились о деталях, потом открылась дверь и
парень спросил:
- Есть здесь кто с Игарки?
А когда узнал, что нет, вошел и сказал:
- Ну все равно.
А потом все попрощались и разошлись.
- Ты что? - спросил Виктор у Генки. - Действительно хотел заработать на
помидорах и яйцах? Я только теперь понял.
- Не хотел я... - хмуро сказал Генка. - Все так делают. Здесь так
принято.
- Твое счастье, что я не догадался об этом в Москве, - сказал Виктор. -
Сапожников догадался.
- Я опытный, - сказал Сапожников.
На самом деле он догадался, только когда помидоры раздавал и увидел
глаза Генки. А пора уже быть опытным.
После этого все разошлись по своим номерам готовиться в город. Потому
что Блинов встретил их прекрасно, обо всем позаботился и добыл каждому по
одиночному номеру. Сапожников гостиниц не любил. То есть он любил приезжать
в гостиницу. Особенно если это было утром, а номер заказан и никаких хлопот.
Тогда он поднимался по лестнице или в лифте, брал у дежурной ключ,
разглядывал в коридоре неразборчивые подписи на картинах, изготовленных при
помощи разноцветных масляных красок, входил в номер, вешал в шкаф одежду,
ставил чемодан, отдергивал занавеску, разглядывал улицу, еще незнакомую, и
понимал, что лучше этого номера он в жизни не видел. Потому что в нем есть
все для хорошей жизни - стол с ящиками, кровать, лампа на столе, кресло,
иногда телефон. Запереться, положить на стол бумагу, подумать о жизни или
накупить журналов, улечься на кровать, пепельницу на пол - и так жить.
Правда, надо еще и есть иногда и, говорят, работать тоже надо, и причем
каждый день, - и Сапожников откладывал встречу с номером до вечера, но весь
первый день его грела мысль об этом номере, который дожидается его веселый и
прибранный.
Но потом он возвращался вечером в гостиницу, полную запахов еды,
разговоров, коридорных прохожих и музыки из репродукторов, входил в номер и
понимал, что его сюда заперли.
Как Сапожников лежал на кровати, отвернувшись к стене, разве может он
это забыть?
- Идите вы все... - сказал Сапожников.
Все у него дрожало внутри. Лампа освещала его затылок, и тень от носа
на стене наискосок перерубала пятно масляной краски, так похожее на лицо
Нефертити, опухшее от недоедания. Все у него дрожало внутри, и уже через
несколько секунд он не мог понять, воображает ли он себе кое-какие вещи или
это ему снится. Лопнула перегородка между сном и воображением - и уже
воображение плясало бесконтрольно, а сон подчинялся хотениям. А еще из жизни
шла чужая воля и оклики, и тогда действительность, воображение и сон
толклись на одном пятачке, переплетаясь и пиная друг друга, возились в
жуткой тесноте, и возникали руки, ноги, лица, детали толстых и худых
предметов, и уже нельзя было определить, к какому ведомству они относятся -
дню, сну или фантазии.
А где был он сам в этой пляске деталей? А ведь вся эта каша кипела и
металась у него в мозгу, который все старался понять себя самого и вывести
на простую дорогу его сопротивляющееся смерти тело.
Тут Сапожников открыл глаза и увидел, что на пачке с сигаретами,
которые оставили гости, было написано "Прима". "Латынь, - подумал
Сапожников. - Почему у сигарет латинское название?" Перевернул пачку, как
рыбу, и на белом ее брюшке прочел название "Дукат". Послышался звон золотых
монет и невнятные крики дуэлянтов. Фантастические сигареты.
Он закурил фантастическую сигарету и не почувствовал дыма. Сигарета все
время гасла. Он погасил лампу и заснул. А потом проснулся и вышел в коридор.
Глава 17. ТИХИЕ ЧУДЕСА
Упала бомба. Взорвалась. Осколки вверх пошли. А когда взрывается мина,
от нее осколки по земле стелются.
Бобров сказал:
- Поэтому когда ранение в ягодицу - это человек не спиной повернулся,
это он голову успел закрыть, а тут ему бугор и срезало. Значит, человек был
не трус, а, наоборот, смелый. Атаковал. Его в бою в чистом поле ранило.
Бобров Сапожникова к себе взял, потому что любил образованных, а
Сапожников и на мотоциклетке ездил, и на лошади катался, и мины вслепую
собирал и разбирал, и бокс умел - его Маяковский боксу учил.
- Не Маяковский, Богаев. Он и Маяковского учил, - поправлял Сапожников.
- Тренер Богаев.
- А ты помолчи, - говорил Бобров, - когда старшие по званию
рассказывают. Маяковский - лучший поэт нашей эпохи, так?
- Так.
- Ну вот, а ты споришь. Не люблю я этого, не люблю.
И еще Сапожников читал книгу "Гаргантюа и Пантагрюэль" и мог
рассказывать. Бобров это любил. И еще Сапожников был неплохим сапером. Так
всю войну и провел сапером в группе Боброва. "Рамона, - пела пластинка. - Я
вижу блеск твоих очей..."
Ну конечно, у Сапожникова опять появились завиральные идеи, и он их не
скрывал. А в палате лежал военный инженер второго ранга с челюстным
ранением, и потому лица его Сапожников толком не видел, от голоса только
бульканье. Но тот, однако, сапожниковские байки слушал, особенно насчет
надувного моста для тихих ночных переправ - его бы привозили свернутым в
рулон, а потом он разворачивался бы на тот берег, как игрушка тещин язык.
Инженера второго ранга быстро увезли, а потом, в конце месяца, когда
Сапожникову выписываться, из Москвы бумага пришла, и Сапожников поехал.
Его в Москве расспросили и сказали:
- Малореально. Но попробуем. Хотите в конструкторское бюро?
- После войны хочу, - сказал Сапожников.
- А в отпуск хотите? - спросили у него. - Дней на пять?
- Очень, - сказал Сапожников.
Ему дали на десять.
В их квартире теперь никто не жил. Комендант с пустым рукавом дал ему
ключи от комнаты. Сапожников посидел один в холодной полутьме, потом
пригляделся и увидел записку, которая была прижата стаканом, как будто мама
на минутку к соседям вышла, а не идет страшная война и города дыбом.
Сапожников взял записку, а под ней чистый квадрат без пыли. Два года лежит
записка, и никто ее с места не сдвигал. Маме всегда удавались такие странные
чудеса, теплые и мирные, не совпадающие с громкими обстоятельствами.
Сапожников прочел:
"Мальчик мой, я знаю, что ты останешься жив. Мама. Если вернешься
раньше меня - у Нюры для тебя письмо".
Сапожников поцеловал записку, спрятал в карман на груди, запер комнату,
а из соседней вышел комендант.
- Я из вашей комнаты клещи взял, - сказал он. - Мне позарез.
- Конечно, - сказал Сапожников.
- Мама твоя квартплату присылает. Комнату сохраним, - сказал комендант.
Сапожников покивал и пошел к Дунаевым.
Сапожников как уткнулся носом в теплое Нюрино плечо, так и стоял не
двигаясь, а она держала его одной рукой за шею, а другой вытирала слезы со
щек - у себя и у него.
- Это как же ты? - говорила она. - Как же ты, а?
- А ничего, - говорил Сапожников, - ничего...
И была ему Нюра теперь как весь Калязин, а значит, и вся родина. Потом
чай пили с сахарином, и Сапожников показал Нюре записку от матери.
- Значит, будешь живой, мама знает, - сказала Нюра. - Сейчас принесу. И
принесла пакет, склеенный из газеты. И в том пакете толстая тетрадь и письмо
от учителя к сапожниковской матери.
- Его в бомбежку убило, - сказала Нюра. - В октябре.
Учитель просил передать пакет Сапожникову, когда он вернется с войны.
Все одно к одному. И этот верил, что Сапожников вернется, и в
конструкторском бюро сказали: возвращайтесь к нам.
- Я Лиду видела, библиотекаршу, - сказала Нюра. - На торфе
познакомились. Помнишь ее? Она тебя хвалила, что ты у нее все книжки прочел.
И маму твою знает, они вместе петь ходили к учительнице.
- А-а... - сказал Сапожников. - Трубы, мачты, за кормою пенится вода...
Он читал письмо и перелистывал толстую тетрадь, где учитель записал все
свои разговоры с Сапожниковым о том о сем, о велосипедном насосе, о
притяжении и отталкивании и что свет - это сотрясение материи, неизвестной
пока. "Передайте ему тетрадь, если останется жив, - писал учитель. - Я
считаю, он не должен бросать думать обо всем этом. Никто не знает, кому дано
сказать для жизни главное слово, но каждый должен пытаться его выговорить.
Пусть пытается".
- Она говорила, что ты был хороший мальчик, но дефективный, - сказала
Нюра.
- Кто говорил?
- Лида, библиотекарша. Она и сейчас в хоре поет. На фабрике. Ты уже с
женщиной был?
- Как был?
- В постели был с женщиной?
- Сколько раз, - сказал Сапожников. - А что?
- Ну, значит, не был, - сказала Нюра. - Мне завтра в ночную, а ты
приходи сюда. Я Лиде скажу, придет тебя покормит.
- Нюра, а Нюра?.. Обалдела? - спросил Сапожников.
- Ну что? - сказала Нюра. - Мне-то что врать? Али я тебе не своя? А то
убьют, не дай бог, и не узнаешь ничего!
Проста была Нюра.
Сапожников замечал: читаешь какую-нибудь книжку, будто интересно
читаешь, увлечешься, про войну или про любовь, а потом вдруг дойдешь до
одного места, где про это и уже только про это, и думаешь, а про все
остальное думать неинтересно. А писатель дразнит, заманивает, - дескать,
один раз про это рассказал, значит, жди другого раза. И каждый раз просчет у
писателя, потому что сразу бежит глаз по строке, как обруч под горку, только
слова камешками тарахтят да кустарник страницами перехлестывает, и уже нет
ни смысла, ни толку. Значит, самого писателя в этом месте понесла вода, и,
наверно, думал Сапожников, бросил писатель в этом месте рукопись и побежал к
любовнице или схватил за рукав проходящую мимо жену, потому что зачем писать
про то, без чего сию секунду не можешь? Секунда прошла - и нет ее, а в
книжке надо только про то, что важно. А про это важно или нет? Заранее не
скажешь. Смотря про что книжка написана. Маяковский поэму написал, так и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг