- Нет, близко. Минут семь. За угол, пройти новостройку, ну а там
увидите.
Дядька потер уши и ушел.
- Рискованно, - сказал Виктор.
- Вы как хотите, а я хочу бутылку достать, - сказал Сапожников.
- Ну, побежали, - сказал Фролов.
- Побежали.
И тут начался кошмар.
Они бежали по узким дощечкам мимо строящихся домов, и тут навстречу им
люди двинулись на работу, и разойтись нельзя, начались объятия на жердочках.
А люди все шли и шли, нескончаемая цепочка людей, и с каждым надо было
обняться, чтобы сделать шаг вперед, и обратно повернуть нельзя, ну
точь-в-точь как в жизни. Наконец они вырвались на улицу и побежали мимо
обыкновенных новых четырехэтажных домов. Они бежали, прогоняли холодный
воздух через легкие, сонная кислятина полета испарилась из мозгов, и на душе
было просторно и ветрено. И Сапожникову теперь было все равно, опоздают они
на самолет или нет. Он знал это состояние безвольной решимости, когда не
надо никуда стремиться и хорошо там, где стоишь, бежишь - живешь, в общем.
Многие боятся толпы, барахтаются, а Сапожников любил, когда толчея, когда
толпа тебя несет, куда - сам не знаешь. Не надо только барахтаться. Булыжная
мостовая, деревянные высокие тротуары, модерновый магазин, а за окнами вид
на замерзшие огороды.
Схватили бутылку - глядь, а она московская. Побежали обратно, и у
новостроек все сначала - стали пробираться с объятиями.
- Куда?.. Куда?..
- Граждане, на самолет опаздываем, - резко отвечал Сапожников, и ему
пришло в голову, что бутылка, за которой они бегали, - это предлог для
объятий. Впрочем, это с ним бывало довольно часто, и не с ним одним. Хмурые
попутчики галопировали рядом. Всем троим пот заливал глаза. Они мчались, как
говорится, теряя тапочки, и самолеты гудели в сплошной облачности. Но это
были не их самолеты. Самолеты Сапожникова давно уже улетели, а у Генки и
Виктора не прилетали еще.
На аэродроме даже столовую еще не открыли. Ну, открыли столовую. Люди
стали в очередь, получили талончики в кассе. А тут объявили посадку, все
побросали талончики, ринулись к самолету, посидели минут двадцать. Посадку
отменили.
- Хочешь быстро - летай на самолете, - сказал Фролов. - Хочешь вовремя
- поезжай в поезде.
Они пошли к столовой.
И Сапожников опять увидел очередь в кассу. Он удивился, и ему
объяснили, что те талончики, которые побросали, пропали и надо выбивать
новые.
Тогда Сапожников разыскал начальницу в фуражке и сказал ей, чтобы
немедленно возвратили людям деньги.
- А вы кто такой? - спросила начальница.
- Неважно. Требую, и все, - сказал Сапожников.
Та улыбнулась эдак с толком и сказала:
- А что вы можете сделать? Жаловаться? Жалуйтесь. Трасса северная?
Условия особые. Полетайте-ка, поработайте.
- Что я могу сделать? - спросил Сапожников. - А вот я пойду в клуб, и
сорву фотографии с Доски почета, и отвезу в ГВФ.
У начальницы вытянулось лицо.
- Да что вы! С Доски почета за талончики?
- Не за талончики, а за нахальство.
- Это же политически неверно, - сказала начальница обалдело. - Вы
знаете, какой эффект?
- Я и хочу эффекта, - сказал Сапожников и пошел прочь.
- Гражданин... постойте... - сказала начальница ему вслед.
- Накормите людей и верните деньги.
- Так бы и сказали! - крикнула начальница и отошла в сторону
размахивать руками перед хмурой женщиной в наколке и в переднике поверх
пальто.
После этого Сапожников с приятелями поели и закусили компотиком, а
водку пить почему-то не стали и вышли на воздух, и тут они увидели
начальницу, которая стояла на крыльце и глядела в сторону.
- Вы Сапожников, - спросила она, обращаясь к Сапожникову
утвердительно. - Вам телеграмма-молния.
И Сапожников прочел: "Беспокоюсь здоровье, настроение. Коллектив
нетерпением ждет приезда. Блинов".
- Бред, - сказал Сапожников. - Почему коллектив беспокоится здоровье,
настроение? Бред какой-то.
- Шикует Блинов, - сказал Генка.
- Аэродромы задыхаются, - сказала начальница в фуражке, обращаясь
неизвестно к кому. - Раньше принимали четыре самолета, теперь по сто...
Раньше десятиместные самолеты местного сообщения раз в неделю. А теперь
ежедневно четыре самолета по тридцать и сто двадцать человек... Все
захлебываются, и столовые тоже, а стулья гнутые, модерновые... И во всем РНФ
так... Не хватает красивых стюардесс. Завод выпускает самолет, а сменных
летчиков не хватает, бензовозов, грязь - не хватает дорог...
Все так толково объяснила, и все только из-за проклятых талончиков и
Доски почета.
- Жуткая картина, - сказал Сапожников задумчиво. - По-моему, вас пора
снимать с работы.
И они сошли с крыльца.
- А вообще надо летать днем, - сказал Генка.
- Любишь виды? Это для девиц, - рассмеялся Виктор.
- Нет, - объяснил Генка. - Днем кормят, а ночью минводы. Раньше в
"Ту-104" отбивные давали, а теперь легкая закуска. В гробу я видел этот чай
с лимоном... Видишь, самолет загружают? Два ящика загружают. А ночной рейс -
один ящик, только к чаю.
Удивился Сапожников такому знанию жизни, и они обошли весь вокзал в
поисках, где бы отдохнуть, потому что Сапожникову было приятно, что он
человек нужный и его ждут ради реального дела и ради его сапожниковских
способностей, в которые он последнее время вовсе перестал верить. А теперь
это снова было как первый снег - такая свежесть души. Они увидели клуб
авиаотряда, деревянное здание барачного типа, полопанные декорации на сцене,
крашеные тряпки, в углу куча трубчатых раскладушек. Доска почета с
портретами передовиков девять на двенадцать, кипятильный бак с краником.
- Отдых, - сказал Сапожников. И потащил на сцену раскладушку.
- Как бы не заснуть... - сомнительно сказал Фролов, но раскладушку
взял, Виктор Амазаспович тоже.
Улеглись, вытянули ноги.
Сапожников думал о телеграмме. Потому что никто не знал, а он за доброе
слово готов был горы перевернуть. На этом его всегда и ловили.
Вбежала женщина и сказала:
- Самолет наш улетел.
Они подскочили.
Сапожников любил оставаться один добровольно и ужасался, когда его
бросали без спросу. Это он заметил еще в войну - больше всего он боялся
отстать от эшелона, хотя привык, казалось, к ситуациям и похуже. Выбежали на
летное поле, а там такая картина: на ветру стоят четыре самолета и винты
воют, у кого один, у кого два. Тоскливое пустынное поле.
- Скорей, скорей, бегите за мной, - со злостью, со слезой кричит начальница. - Ну что я с вами буду делать?.. Здесь же билетов фактически никогда не продают! - И тут подходит давешний мужик, который им на счет гастронома объяснял и уши потирал от холода, когда они за бутылкой бегали, и
был синий рассвет, а потом стал розовым, и они на жердочках обнимались. Уже воспоминания, черт возьми! Теперь мужик в замасленном комбинезоне, и уши не потирает, и спокойно так говорит:
- А ваш самолет-то еще не улетел. Вон он стоит на старте.
Они видят самолет, который не заметили сразу, и этот самолет сдвигается
с места - доезжает до самого конца, разворачивается, тут он может брать
разгон, и стартовик стоит рядом с ним.
- Так давайте бежим туда скорей, - говорит Сапожников.
А давешний мужик говорит спокойно:
- Да не догоните.
Виктор сказал начальнице:
- Немедленно бегите к радисту... задержите самолет.
И в тот момент, когда начальница убежала, они с ужасом увидели, что самолет разворачивается на дорожке, на разгон пошел... Едет... Сапожников впервые подумал: "Почему такая паника? Почему такой страх?! Ну не сядем на этот, сядем на другой, ведь не война же, не гибель?" И опять ужаснулся и понял, что он по-детски загадал: если улетим на этом самолете, значит, будет жизнь, если нет - нет. Вот какая боязнь отстать от эшелона - смешно, в конце концов... "Кто может, смейтесь, - подумал Сапожников. - А я не могу".
Тут самолет подъезжает прямо к зданию вокзала и останавливается.
Открывается дверца, бежит обратно начальница, не успела сказать радисту, -
видимо, сам догадался.
Опустился трап - железная плоская лесенка на крючках, - и они побежали
к трапу.
- Только ни с кем не спорить, - сказал Сапожников. - Молча. Не отвечать
ни на одно слово.
Генка полез первый, за ним Виктор. Сапожников чмокнул начальницу в щеку
и сказал спасибо.
- Что вы наделали! Мне теперь голову оторвут, - сказала она. Кто ей
голову оторвет, Сапожников не понял.
Он влез по трапу и услышал дикий крик:
- Трое суток ждали!.. Сию секунду закроют небо! У нас дети!.. Они здесь амуры разыгрывают, а мы опять на сутки застрянем.
Постепенно крики затихли.
Пассажирские самолеты улетали, как эскадрилья.
- А ты им еще талончики добывал, - сказал Генка Сапожникову.
- Последний раз видим солнышко, - сказал Генка, когда самолет пробился
через облака и лица пассажиров стали розовые. - А там ночка темная на
полгода. Вечная мерзлота. Летом на полметра оттаивает.
Летчик прошел по проходу и сказал сердито, по довольно спокойным
голосом по сравнению с криком, которым их встретили:
- Так нельзя, товарищи. Это все-таки не железная дорога.
- Чертова телеграмма, - сказал Генка Сапожникову. - Если бы не она, я
бы и бегать не стал, плюнул.
- Срочно мы им понадобились, - сказал Виктор.
Он совсем задохся. Набегались за это утро. Не инженеры, а кенгуру
какие-то, честное слово.
- Всегда одна и та же ловушка, - сказал он. - Вернее, приманка...
Блинов знает, что делает.
И Сапожников с ним согласился. Блинов ударил без промаха. Сапожникову
только неприятно было, что Блинов, может быть, знает, что они тают от
доброго слова, и поэтому будет излучать профсоюзную ласку. Но у него это
быстро пройдет, когда Сапожников возьмется за конвейер как надо и все
увидят, что Сапожников - бог в автоматике, и полуторакилометровая лента
потянет уголек из шахты наружу.
Глаза 15. ВРЕМЯВОРОТ
"Знаменитая заслуженная артистка, иллюзионистка поэзии, красоты,
грации, пластики, художества и науки Ля Белла Франкарио, италианка.
Артистка, имея великолепное сложение, принимает перед экраном требуемые
картиной позы. Пять программ. Исключительно для взрослых".
Такие объявления сопровождали Сапожникова всю жизнь. Отец вваливался в
дом огромный, красивый, с хохотом швырял на стол афиши и читал объявления и
анонсы.
- Запомни, - сказал отец, - работа должна выглядеть так, как будто ее
делали играючи.
Сапожников запомнил.
И Пушкина полюбил, а Достоевского не полюбил. Ну это его частное дело,
верно? Каждый имеет право на своего классика и свои причуды, вон ведь и
Пастернак мечтал под конец жизни впасть, как в ересь, в неслыханную
простоту. И если Сапожников видел, что ученый или артист держится
таинственно, как загипнотизированная курица, ему хотелось крикнуть
простакам: "Пан Козлевич, берегитесь, вас охмуряют ксендзы!"
Простота - это не элементарность. Простота дело таинственное. Помните
"Даму с горностаем"? Или "Мадонну Литту"? Или руки Моны Лизы? Леонардо их
писал из маленького города Винчи, бастард, незаконный сын нотариуса.
- А как ты борешься? - спросил Сапожников отца. - По правде или для
цирка?
- Не знаю, - сказал отец.
- Мне говорили, ты всех кладешь, - сказал Сапожников. - Ты самый
сильный?
- Под настроение, - ответил отец. - Не люблю чемпионов. Сопят, воняют.
- А зачем бороться?
- Как зачем?.. Для веселья, - сказал отец.
- Я в секцию бокса пойду, - сказал Сапожников.
- Можно, - согласился отец. - Можно и бокс, если играючи.
Сапожников вспомнил этот разговор, когда увидел Кассиуса Клея и
Фрезера. Кассиус делал что хотел, а Фрезер сопел и бил Кассиуса. А потом
Фрезер упал.
Тренер у Сапожникова был Богаев, худой человек. Первый чемпион
олимпиец. Об этом теперь забыли, а зря. Была в двадцатых годах всемирная
рабочая олимпиада. Забыли рабочую олимпиаду. Была она для веселья, а теперь
другой раз смотришь - сопят. И еще грудные дети вращаются. На брусьях. С
пустышками во рту. Дети с вывернутыми в обратную сторону биографиями, где
начинают с триумфа, а потом всю жизнь его вспоминают. А жизнь не состоит из
триумфов, дети-то, может, и сильные, да вот, ставши взрослыми, не
опростоволосились бы. Богаев Сапожникова взял.
- Ты игру понимаешь, - сказал оп.
А давным-давно Богаев Маяковского тренировал.
...Просто частицы в веществе не изнутри друг к другу притягивает, а
снаружи в кучу сгоняет. Как щепки в водовороте, - сказал Сапожников.
- Какое странное предположение, - сказал учитель.
Сапожников, когда вырос и вернулся с войны, потом много раз в жизни
слышал эту фразу. И каждый раз ее произносил думающий человек, а все
остальные или разговор переводили, или слюной брызгали.
Но не сразу. Примерно сутки дозревали, а потом переставали здороваться.
Как будто Сапожников у них трешку спер. Или уверенность.
- Ерунда все это, - сказал учитель. - Земля вращается вместе с
воздухом, и если давление снаружи, то воздух или сгустился бы, или отставал
бы от вращения.
- Я и говорю, - сказал Сапожников. - Велосипедное колесо можно
раскручивать за ось, а можно за обод.
- Чушь, - сказал учитель. - У тебя выходит, что некая движущаяся
материя раскручивает Землю за воздух? Так, что ли?
- Ага, - сказал Сапожников. - За ветер. Я узнавал у географички - есть такие ветры. Постоянные - дуют с запада на восток, как раз куда Земля вращается.
- Ладно... Хватит, - сказал учитель. - Так мы с тобой до новой
космогонии договоримся.
- А космогония - это что? - спросил Сапожников и добавил: - И никакого
притяжения нет. Есть давление. Оно тем слабее, чем больше расстояние.
- Ты только не ори, не ори, - сказал учитель.
- Я не ору, - ответил Сапожников.
- Ладно, - сказал учитель. - Все хорошо в меру. Пошли спать. Завтра у
тебя последний экзамен. Физика. Не вздумай там фокусничать в ответах. Спрашивать буду не я, а комиссия.
С тех пор Сапожников и не встретил больше такого собеседника, который
выслушал бы все, а возражал бы только в главном, не цепляясь самолюбиво к
подробностям и стилю изложения. А не встречал потому, что после экзаменов за
десятый класс началась война, и учитель был убит во время второй бомбежки,
как раз когда Сапожников присягу принимал на асфальтовом кругу в
Сокольниках.
- Вот и свет, - сказал Сапожников. - Свет - это сотрясение материи,
которая на все давит и все вращает за обод.
- Ну что? Эфир, значит?
- Пусть эфир, - сказал Сапожников. - Только я не слыхал, чтобы эфир
двигался. А потом, зачем другое название давать, если одно уже есть?
- Какое? - спросил учитель. - Какое название уже есть?
- Время, - сказал Сапожников.
Но это он уже потом сказал, несколько лет спустя и несколько эпох
спустя, после войны, когда записывал свои конкретно-дефективные соображения
в тетрадку под названием "Каламазоо" и продолжал мысленный разговор со своим
убитым на войне учителем, красным артиллеристом. Он и потом многие годы вел
с ним мысленный разговор, как и со всеми людьми, которых уже нет на свете,
но которых Сапожников любил и потому они были для него живые.
А тогда реальный разговор кончился тем, что сошлись на ошибочном слове
"эфир", справедливо отброшенном, хотя и не по тем причинам, что у
Сапожникова. И это понятно, потому что "эфир" отбросили до расцвета ядерной
физики, а Сапожников додумался до энергии материи - времени как раз перед
тем, как физику начали захлестывать факты противоречивые и парадоксальные и
возникла необходимость в теории, которая, как сказал один американец на
симпозиуме в Киеве в семидесятые годы, была бы понятна ребенку. Потому что и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг