назвал: "Про это", а на самом деле не про это написал, а про любовь. А про
это?
- Сапожников, а правда, балерины на мысках танцуют, а под мысками
пробки от бутылок? - спросила Нюра.
- Почему ты его по имени не зовешь? - спросила Лида.
- А привыкла... Все Сапожников, Сапожников, и я - Сапожников... Я
слыхала, дирижеры зарабатывают много, - сказала Нюра. - А сами музыку не
играют, только палочкой махают. Сапожников, ты после войны в дирижеры
ступай... Ну, я пошла. Будете уходить, ключ под коврик положите.
Сапожников вдруг открыл глаза, и она вдруг открыла глаза. И Сапожников
увидел огромные черные зрачки от века до века. Так они смотрели друг другу в
глаза, и вдруг она схватила его за плечи и стала вырываться.
- Не надо... боюсь... - прохрипела она.
Сапожников вдруг стал как каменный.
Сапожников прождал ее напрасно еще неделю и уехал дальше воевать до
следующего госпиталя.
Сапожников встретил ее еще раз перед концом войны. Снова приехал в
Москву по военным делам. Он уже теперь был офицером, и его всего два раза
задерживал комендантский патруль за какие-то не такие штаны. А какие штаны
нужны для полного победного блеска, Сапожников уже забыл, а в Москве как раз
перед победой вспоминать начали. Ателье работали круглые сутки, и все такое
по части галунов, нашивок, "лампасов", "крабов" и "капусты" на фуражки и так
далее.
Она пела в хоре соседней фабрики и по-прежнему работала в библиотеке.
Сапожников сидел во втором ряду, и со сцены пахло пылью и потом после
танцоров. Он приподнялся уходить, но женщина из хора вдруг поглядела на него
одного, и Сапожников сразу сел и просидел до конца. Потом ушел, не
дождавшись.
А назавтра зашел в библиотеку.
- А-а... Сапожников, - равнодушно сказала она. И, закутавшись в пальто,
снова стала заполнять чью-то карточку.
Сапожников читал подшивку. Свет был неяркий, уходили последние
посетители. Стекла в книжных шкафах читальни сверкали.
- Я закрываю, - сказала она.
Она скинула платок с ситцевого платья и стала надевать пальто, как
школьница, поднимая руки вверх и вытягиваясь, и увидела, что Сапожников на
нее смотрит.
Они вышли из читального зала в темный тамбур, потом на холодную улицу,
и она заперла дверь на ключ. Как будто они из чужого мира вошли в свой и
заперлись на ключ. Сумерки. Сырость. Запах мокрых листьев под ногами.
- Смотри, живой, - сказала она. - Я думала, ты убит.
Они шли медленно.
- Твои живы?
- Да, - сказал Сапожников. - А твои?
- Убивать было некого.
Он взял ее за руку. Она отняла.
- Объясните мне, - сказал Сапожников.
- Не надо.
- Вы не помните?
- Не надо. - Она остановилась у подъезда и стала смотреть на носки
своих туфель, потом на него исподлобья.
- Лида, я выяснил, - сказал Сапожников. - Д'Артаньян не армянин.
- Ну... - сказала она. - Иди...
Сапожников ушел.
Сидел в сквере на мокрой скамье, пока не промок.
Потом перешел улицу и вошел в подъезд. Хотел позвонить на втором этаже,
не нашел звонка. Хотел постучать, но она открыла дверь сама, впустила его в
переднюю, запахивая халат. В полутьме они прошли в ее комнату. На табуретке
красным глазом сияла спираль электроплитки.
Она не раздеваясь легла под одеяло, высвободилась из халата и кинула
его на стул.
- Скорей... - сказала она.
Когда они глядели в потолок и Сапожников курил, она сказала:
- И больше никогда не приходи.
- Приду.
- Ничего нельзя вспоминать.
- Почему?
- Не знаю.
- У меня никогда потом так не было, как тогда с тобой.
- И у меня, - сказала она. - Потому и не надо.
Никто не знает, почему мужчине и женщине надо быть вместе. Потому что
хочется? А если перестало хотеться? Надо бороться с собой? А кому из них?
Тому, кому первому перестало хотеться? А можно жить с тем, кто с собой
борется?
- Неужели жизнь прошла? - спросила она.
А Сапожников, конечно, не догадывался, что ему или ей на роду
написано. А если бы догадался, что ему на роду написано, то вцепился бы в
эту дуру мертвой хваткой и не послушал бы ее горделивого приказа не
приходить.
Глава 18. ПЕРЕГРУЗКА
Сапожников всегда знал, когда будет авария, хотя не часто мог ее предотвратить. Понимающих его людей в этот момент не находилось. А потом уже
все было поздно. Собирались вместе и вспоминали про Сапожникова. Он не отказывался. Зачем? В нем всегда жила надежда, что, может быть, в другой раз послушаются. Иногда бывало и так. Прислушивались, аварию проскакивали благополучно. Но в этом случае о Сапожникове уже не вспоминали. Разве композитор-профессионал захочет вспомнить, от какой уличной песенки он
оттолкнулся, когда сочинял свой шлягер?
Сапожников всегда знал, когда будет авария. Тут не было никакой
мистики. Старый охотник зияет, когда в лесу зверь. Одни говорят, что это
шестое чувство, другие - жизненный опыт, а третьи, что, мол, за битого двух
небитых дают и то не берут, а Сапожников был жизнью бит многажды, но не
очень верил, что только в этом дело. Последние дни Сапожников толкался
среди рабочих и понял, что авария на носу. Чересчур все было гладко для
работы, которую собирались сдавать комиссии. Да не потому, что люди,
сооружавшие этот конвейер, халтурили или еще как-нибудь иначе проявляли свою
самодеятельность. Просто это носилось в воздухе, в морозном ночном воздухе,
пробитом светом прожекторов. "Что же это получается? - думал Сапожников. -
Все канатно-ленточное хозяйство работает, как заводное, и автоматика
срабатывает. Полуторакилометровый механизм при пробных пусках исправно тянет
руду из шахты, не конвейер, а невеста, ну прямо под венец. И крыть нечем".
- Чего ты беспокоишься? - сказал Виктор, - Показания приборов отличные.
Сапожников только сопел.
Они стояли и слушали, как рокочет бесконечная лента, и смотрели, как
масляно вращаются ведущие звездочки.
- Лифт, - сказал Генка.
- Что?
- Не конвейер, а лифт, - сказал Генка, снял рукавицы и зажал пальцами
уши.
Сапожников сделал то же самое.
Гул стал тихим, ровным и каким-то неустойчивым. Он оглянулся на
Виктора. Тот что-то кричал. Сапожников опустил руки.
- ..во! - докричал что-то Виктор.
- Что?
- Я говорю, это ничего!
- Что ничего?
- Есть небольшие перегрузки, но это ничего!
- Виктор, это шахта, - сказал Сапожников. - Ты с этим не сталкивался.
Маленькая перегрузка может мгновенно стать завалом. Все будет рваться и
лететь к черту. Генка, давай еще прозванивай всю схему.
- Не учи меня, - сказал Виктор.
- Правильно, - сказал Блинов.
Он подошел к пульту веселый, в расстегнутом полушубке и сдвинутой на
затылок пыжиковой шапке. - Я думаю, можно подписывать акт, а послезавтра
ту-ту - и вы уже в Москве. Я вам завидую. Поработали вы классно. Я
специально сообщу об этом в вашу контору.
- Мы еще не начинали работать, - сказал Сапожников и протянул Блинову
"Краснопресненские".
Они давно уже разыгрывали восхищение друг другом, и было ясно, что и
эта авария тоже приближается.
- Мне кажется, - сказал Блинов, закуривая, - что вы меня все время
хотите поддеть чем-то... Я говорю - я принимаю у вас работу... ваш участок
работы. А всю работу будет принимать комиссия согласно договору.
- А я вам ее не сдаю...
- Аварийная автоматика работает отлично. В чем дело?
- У вас питатели работали плохо, плохо подавали руду. Образовались
завалы... Совсем недавно...
- Это уж не ваша забота.
Блинов бросил сигарету на землю, топнул по ней, и ее тут же умело.
Вверху под прожекторами летел колючий снег. За забором шахтного двора стояло
бурое зарево. Небо было бурое от далеких коксовых батарей.
- Да вы не обижайтесь, - сказал Сапожников. - Датчики показывают
перегрузку на сгибах. А ведь конвейер еще не гоняло как следует.
- Да-да... конечно, - сказал Блинов. - Вот сейчас и попробуем.
- В смысле прозвоним схему - тогда попробуем, - сказал Генка.
- Щекотеев! Костин! - крикнул Блинов. - Передайте там вниз! Сейчас
погоним на повышенном режиме!
Потом он повернулся к ним с улыбкой. Но это была не улыбка. Просто он
так щурился от ветра.
- Я моложе вас, товарищ Сапожников, - сказал он, - но хочу дать вам
совет. Вы очень эмоциональный человек... Вы...
- Летом, летом... - сказал Сапожников. - Летом будете советовать.
Сейчас чересчур холодно.
- Пошел! - крикнул Блинов вдаль и приблизился к пульту. - Позвольте.
Виктор отодвинулся, и Блинов кинул рубильник.
Медленно стал нарастать грохот. Тонкий ручеек подскакивающей на ленте
руды плавно превратился в черный пласт.
Блинов убежал. Вдоль конвейера стояли люди и напряженно глядели на
маслянистую цепь, которая текла по барабанам. Все шло гладко.
- Работает старушка, - нерешительно сказал Генка. - В смысле конвейер.
Сапожников, не отвечая, глядел на приборы. Все шло гладко. Сапожников
отошел от приборов. У ленты его догнал Виктор.
- Что тебя беспокоит? - спросил он.
- То, что Блинов боится комиссии больше, чем аварии.
- Ты думаешь?
Сапожников не ответил.
- В конце концов, черт с ним... За электрическую схему я ручаюсь, -
сказал Виктор.
- А за человеческую?
И тут их окликнул Генка:
- Ребята... живо!
Они подбежали.
Приборы показывали аварийную перегрузку.
Все переглянулись.
Стоял дикий грохот. Приборы показывали аварийную перегрузку, но
автоматика почему-то не срабатывала, не отключала механизмы. Тогда Виктор
кинулся к ленте, от которой стали медленно отходить люди. Сапожников
подбежал к Виктору в тот момент, когда он обалдело смотрел на безмятежный
аварийный выключатель, под который кто-то подсунул лом. Обычный лом, которым
лед с тротуаров скалывают. Сапожников кинулся к этому лому и дернул его. Лом
не поддавался, его заклинило. Сапожников увидел руки Виктора, протянутые к
выключателю, и свои руки, выдергивающие лом. Услышал треск и увидел, как
лопнувшую цепь завело под барабан и стало наматывать на звездочку вместе с
рукой Виктора, и стало пучить конвейер и поволокло Виктора, и Сапожников
свободной рукой еще успел рвануть аварийный выключатель. Грохот стал
затихать. Только несколько секунд падали на землю возле Виктора какие-то
вывернутые куски металла.
Виктор стоял, протянув руку, и тихо стонал.
Крик. Топот. Тяжелое дыхание людей.
- Витя... ничего... Только палец... Рука свободна, - сказал Сапожников,
обжигая лицо спичками, пачкая лоб горелым маслом и вглядываясь во тьму, где
дрожала черная рука Виктора. Сапожников осторожно завел конец лома под цепь
до упора где-то в глубине и, распрямляя согнутые ноги, стал поднимать цепь,
прохрипев:
- Берите его...
Механик Толстых и рабочие осторожно, как неживую, вынули руку Виктора,
и Сапожников опустил цепь.
Виктора держали за плечи. Зубы его лязгали.
- Витя, сейчас... потерпи, - сказал Сапожников и оглянулся.
По шахтному двору бежали люди. Сапожников увидел Блинова,
расталкивающего толпу.
- Я ни при чем... - проскрипел он сквозь сжатые зубы. - Я не виноват...
И это были первые его слова.
- Машину... Убью!.. - крикнул Сапожников и замахнулся.
Блинов отскочил, поскользнулся, но удержался на ногах и побежал прочь.
В воздухе стояла вонь от сгоревшего мотора. Потом взревел вездеход и ослепил
всех фарами. Виктора посадили в кабину, и Сапожников сел рядом. Только когда
они выкатили за ворота, Сапожников разглядел, что за баранкой сидит Блинов.
Они молчали всю дорогу, и Виктора привезли к большому зданию, похожему на
гибрид дворца рококо с Парфеноном. Это была травматологическая больница.
Когда Виктора вели по двору, они услышали, как густой приятный голос
тянул песню в темноте ночи: "Па тундыря... па железной даррогя... Хде мчится
поязыд... Ва-ар-кута - Леныхырад..." - и Виктор спросил: - На каком языке
поют?
Сапожников не стал объяснять, что поют на языке Блинова, только
произношение другое.
Глава 19. ПИСЬМО К СЕБЕ
Немцы подкатили установку и орали всякие слова насчет того, чтобы не
суетиться и сразу тихонько сдаваться в плен. Кричали, конечно, по-русски, но
акцент выдавал. Так волк кричал семерым козлятам: "Ваша мама пришла, молока
принесла".
- Началось, - сказал Цыган.
- Надо попробовать, - сказал Танкист. - Я знаю, где у их танков
слабина. Переднюю машину подорву, проход узкий. Остальные сами станут.
Взрыв. Гул танковых моторов.
- Не вышло, - сказал Бобров. - Больше резервов нет... Рамона, разбей
рацию. Цыган, прикрой ее.
Рамона оттащила рацию, рванула крышку и стала хрустеть лампами. Цыган
прикрыл ее огнем. Началась ответная стрельба.
- Цыган, - сказала Рамона торопясь, - когда прикажу - стреляй в меня,
как сговорились. За Ваню я не боюсь.
- Рамона, Галочка, королева моя, чайка моя заморская... - сказал Цыган,
ведя огонь. - Беги... Есть шанс для женщины!
Он ошибся. Шанса для женщины не было.
Письмо к себе. Я, Сапожников, сын Сапожникова, записываю в эту особую
тетрадь сообщения о событиях важных и печальных, чтобы не изгладились они в
моей памяти, так легко затемняемой страстями.
Я помню блевотину желтого дня и безумие темноты. Я помню смерть городов
и трупы лошадей с окаменевшими ногами, торчащими вверх, и внутренности их,
вывернутые наружу газами разложения.
Я помню, как везли на телеге пленных карателей, и люди деревни хотели
их истребить. Но пожилой автоматчик, охранявший их по приказу, кричал: "Не
подходи!" И как старая женщина разорвала на себе рубаху, и открыла иссохшие
груди, и пошла на автоматчика, приговаривая: "Стреляй, сынок, стреляй..." И
как возница ударил по лошадям, и телега помчалась, гремя ведром, и лошади
понесли прямо под виселицу, которая стояла среди улицы и поперек дороги, и
один каратель завизжал, увидев, куда летит телега, и когда он привстал, его
ударила в лоб босая нога повешенного, и он упал навзничь, потеряв доступное
ему сознание.
И я помню, как в госпитале в отдельной комнате лечили раненого нациста
и мимо нас сестричка носила ему еду и бинты. А вчера она вывалилась из двери
и на пороге комнаты остановилась с перерезанным горлом, из которого била
струя кропи, и упала и умерла у нас на глазах. А сегодня мы узнали, что он
спрятал суповую ложку, и точил ее под матрацем о железную раму кровати, и
зарезал сестричку, которая его лечила, когда она меняла ему бинты.
И я помню последний бой, когда полегла вся группа Боброва - и Танкист,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг