- Что вы здесь делаете, Луговской? - довольно спокойно начал Саморуков и
облокотился о косяк. Он не собирался ни пропускать меня на улицу, не
входить в дом. - Автобус ушел, а я привык, чтобы мои распоряжения
выполнялись.
- Мне нечего делать в городе, - хмуро сказал я.
- А здесь у вас есть дело? Здесь обсерватория, а не клуб любителей
фантастики.
Настала моя очередь удивляться. Что он хочет сказать?
- Я отобрал у Рывчина ваш опус, - объяснил Саморуков.- Любопытно изложено,
но ваше незнание астрономии выдает вас с головой. Ваш талант может найти
себе лучшее применение, чем здесь. Во всяком случае, в моей лаборатории вы
больше не работаете.
Тремя прыжками Саморуков взбежал на второй этаж, и я услышал звонок. Потом
тихие голоса, щелчок английского замка. Я стоял у дома под снегом и
отлично понимал, как чувствует себя побитая собака.
Хорошо, однако, быть начальником. Понравился человек- пригласил работать.
Не сработались - до свидания. Я побрел домой. На западе небо посветлело, а
у самого горизонта между серостью земли и серостью неба будто втиснули
клинок - узкая полоска глубокой сини рвалась и стремилась разлиться рекой,
затопить сначала Медвежье Ухо, а потом и все, что пониже.
До вечера я просидел дома. Решил возместить потерю тетрадей, попавших к
Саморукову. Отыскал в ящике помятый и наполовину исчирканный блокнот,
вырвал чистый лист. Писал быстро - в голову пришла очередная гипотеза,
наверно такая же бредовая, как все прежние.
Я вспомнил, как щелкал затвор, заканчивая выдержку. И слова Юры - о том,
что образ звезды складывается из впечатлений, накопившихся в подсознании.
Пришла аналогия- мозг и фотопластинка. Жиденькая аналогия, раньше я уже
думал об этом, но даже не записал. А мысль не уходила, она обрастала
подробностями, и я зацепился за нее, чтобы понять, достаточно ли она
сформировалась, чтобы стоило серьезно о ней подумать. Пожалуй, стоило.
Где-то в мозгу есть центр, накапливающий фотоны. Как фотопластинка.
Чувствительность глаза огромна - он способен реагировать на единственный
квант света. Но один фотон не вызывает в мозгу никаких ассоциаций, в
памяти нет картинки, которую он мог бы дополнить. А если бы такой центр
был? Тогда ни один лучик света не пропал бы зря. Все они укладывались бы в
одну картинку - сегодня один, завтра другой. Глядишь, и полотно готово.
Допустим, есть такой накопитель. Что из того? Откуда фотону знать, в какое
место на картине он должен лечь? Лучи света от далекой звезды попадают в
глаз одновременно и на один нерв. Разделяются они где-то по дороге в мозг,
а может, и в самом мозгу. Как разделяются и почему?
Опять что-то не получалось. Затравка, по-моему, была хорошей. Накопитель
света. Нужен еще один шаг, чтобы понять главное. Почему-то я был уверен,
что думаю правильно, что мне просто недостает смелости. Раскованности
мысли. Ну же, подгонял я себя.
Все дело в разуме, подумал я.
Мозг - коллектор, сборщик сведений о внешнем мире. Но - только ли? Мозг
все же не фотопластинка, он не просто фиксирует, он обрабатывает сигналы
зрения еще на пути к их законному центру. У неразумного животного сигналы
благополучно доходят по назначению. Но человек - иное качество. Совершенно
иное - это разум. Кто может доказать, что разумная фотопластинка будет
фиксировать мир так же, как обычная?
Возможно, есть иное объяснение. Не знаю. Вряд ли здесь нарушаются какие-то
законы природы. Нет, просто существуют законы, о которых мы пока не
подозреваем. Обычно ведь люди очень осторожны, когда для объяснения
парадоксального явления предлагают новый физический закон, будто у
мироздания ограниченное число законов. Будто каждое явление не может нести
с собой и нечто фундаментально новое. А самое новое, самое близкое к нам,
настолько близкое, что мы не воспринимаем его как принципиально отличное
от всего остального мироздания, - это наш разум. Ведь разум- иное
качество. Я повторил это еще раз, записал и подчеркнул жирной чертой.
Разум - иное качество. Может быть, и законы здесь другие? Мы еще не
подступились к законам разума, потому что неизвестно, с какими мерками,
какими приборами к ним подступиться. Может быть, для познания разума нужны
не приборы, а опять-таки разум? Может быть, в конце концов чувства
человека окажутся более "дальнозоркими", чем любой созданный человеком
прибор?
Я не верю, что я один такой. А может - просто боюсь быть единственным.
Может, нас миллионы на Земле. Миллионы "зрячих". И дело в том, что
проявиться это свойство легче всего может у астрономов - помогает техника.
Что я знал бы о себе, если бы остался работать на заводе микроэлектроники,
если бы не позвала меня в горы смутная жажда необычного?
13
К директору меня вызвали под вечер. Вернулся из города Валера, он успел
"заскочить" в главное здание и явился с банкой апельсинового сока - дар
неизвестного друга. Мне хотелось, чтобы этим другом оказалась Лариса, но,
скорее всего, обо мне заботился Юра - в награду за потерю тетрадей.
- Не гадай, - сказал Валера, - все равно не догадаешься. Одевайся, тебя
академик требует.
Когда я шел к главному зданию, непогода улеглась. У подножия Медвежьего
Уха громоздились копны тумана, будто серые волки, собравшиеся на ночлег. А
на востоке небо казалось вымытым и протертым тряпочкой - таким оно было
прозрачным и иссиня-глубоким. На Четырехметровом готовились к наблюдениям
- ребята из лаборатории техобеспечения вращали купол, проверяя моторы. Я
подумал о том, что буду говорить. Ночью я должен быть у телескопа - вот и
все.
Директор был в кабинете один, и это придало мне бодрости - я не хотел
встречаться с Саморуковым.
- Садитесь, Луговской, - сказал академик. - Рассказывайте.
Я молчал. Я смотрел на листок бумаги, лежавший на столе, и читал вверх
ногами приказ о моем увольнении. Однако силен Саморуков! Ну, не желает он
со мной работать. Разве это причина для того, чтобы требовать немедленного
увольнения?
- Это неправильно! - сказал я.
- Неправильно, - согласился академик. - Что вы там натворили? Михаил
Викторович категорически утверждает, что вы недисциплинированны и не
справляетесь с работой. Тогда упрек к нему - Саморуков сам вас нашел и
пригласил в обсерваторию. Приказа я пока не подписал. - Я хочу наблюдать,
- сказал я. - А у Михаила Викторовича в отношении меня иные планы...
- В отношении вас, - академик ткнул в меня длинным гибким пальцем, - планы
у Саморукова вполне определенные: он хочет вашего изгнания. Вы можете
вразумительно объяснить эту пертурбацию?
Вразумительно я не мог. Для этого я должен был рассказать про звездные
экспедиции, и как мне теперь позарез надо каждую ночь видеть озерцо
окуляра, и в нем - удивительный и близкий звездный мир.
Директор пододвинул к себе бланк с приказом, и поперек листа пошла-поехала
размашистая зеленая подпись. Вот и все. Звездолеты на свалку. Экспедиции в
космос - запретить. На равнину, Луговской, в пампасы. Я встал и пошел к
двери.
- Луговской, - сказал академик. Он стоял за столом и держал бланк с
приказом двумя пальцами. - Отнесите в канцелярию, - голос его звучал сухо.
- До свидания.
- До свидания, - пробормотал я.
В канцелярии было пусто - рабочий день кончился. Я поискал взглядом, куда
положить приказ, чтобы не затерялся. Наконец я и сам посмотрел на то, что
держал в руке,- это был другой приказ, не тот, что я видел на столе. Меня
переводили на должность младшего научного сотрудника в лабораторию теории
звездных атмосфер с испытательным сроком в один месяц.
В голове забухали колокола, как в церкви на площади. Непонятностей сегодня
было больше, чем я мог переварить. Хотя... Саморуков требует уволить
Луговского. Академик не понимает причины и готовит два приказа. Но для
этого нужно согласие Абалакина - это к нему меня посылают на исправление.
Значит - вызывают Абалакина...
Все было не так. Информацию я получил от Юры, на которого налетел
впотьмах, возвращаясь домой.
- Знаешь, Юра, - сказал я, - мы с тобой уже не коллеги. Разные лаборатории
- разные судьбы.
- Тетради я у него отберу, - пообещал Юра не к месту.
- Да ну их...
- Что значит - ну их?! - вскипел Юра. Он, наверно, готовил себя к мысли,
что с шефом непременно нужно повздорить за правое дело.
- Что ты за человек? - сказал он с горечью. - Все ты принимаешь как
должное. Не вмешайся Абалакин, катил бы ты сейчас в город.
- Ха, - сказал я, - очень нужно Абалакину вмешиваться. Академик понял, что
доводы шефа неубедительны...
- Далеко пойдешь. - Юра перешел на свой обычный тон. - Очень нужно
директору тебя защищать. Я как раз беседовал с Абалакиным в коридоре. Идет
шеф, на ходу бросает: "Работать надо, Рывчин!" И - к директору. Я не успел
оглянуться, смотрю - Абалакин вслед двинулся. Я за ними - на всякий случай.
В приемной дверь полуоткрыта, но слышно плохо. Потом Абалакин голос
возвышает. "Требую!" - говорит. Абалакин требует, представляешь? Шеф
выскакивает из кабинета злой, идет прочь, меня не видит. Появляется
Абалакин - с видом Наполеона. Подходит ко мне. "Так что мы говорили
относительно квазаров?.."
Каков Абалакин! Наверно-по-видимому-возможно. И каков шеф! А впрочем, что
сейчас главное? Выяснять, почему проявил характер бесхребетный Абалакин?
Не все ли равно? Главное - сообразить, как попасть на вечерние наблюдения.
- Пойдем, - сказал я Юре. - Посидим, выпьем чаю. Мне наблюдать сегодня.
- Ага, - отозвался тот без удивления. - Ребята Абалакина сегодня с
одиннадцати. Первый раз на Четырехметровом, в порядке ознакомления.
- Спасибо за информацию, - сказал я.
В коттедже Валера заваривал вечерний чай - вдвое крепче утреннего. Он
жаждал узнать новости, но деликатно молчал. После сумасшедшего этого дня
голова у меня была тяжелой, есть не хотелось, и я выпил подряд три стакана
чаю. Неожиданно для самого себя начал рассказывать о последней гипотезе,
той, которую утром записал на листке из блокнота и бросил где-то. Юра
слушал внимательно, а Валера глядел оторопело, он узнавал обо всем впервые.
- Дельно, - сказал Юра. - Нужно подумать. Кстати, ты бы попросил
Абалакина... Ему все равно сегодня, что ребятам показывать. Пусть дает
Новую Хейли. Посмотришь...
- Он собирается ядро Бэ Эл Ящерицы снимать, - сообщил Валера. - Есть у
него одна идея по квазарам. Выпросил вот Четырехметровый, чтобы
проверить... Сам мне сказал, когда передавал сок для этого типа.
- О, - удивился Юра, - твой новый шеф заботлив не в пример прежнему.
Бэ Эл Ящерицы. Что-то очень далекое, миллиарды парсек, не разглядеть, не
понять.. Не хочу я проверять никаких идей. Хочу видеть зеленую планету,
диск с паутинкой. Прошли сутки, и что-нибудь наверняка изменилось. Может
быть, им не удалось справиться со звездным смерчем, и протуберанцы
прорвали паутинку, и огненные реки сейчас текут в пустоте, настигая
зеленый шарик. Не зеленый уже, а пурпурный, покрытый пеплом, копотью,
лавой...
Пока я размышлял таким образом, явился Рамзес Второй.
- Вот что, Луговской, - официально заявил он, не изволив поздороваться. -
Прошлой ночью тебя понесло на наблюдения. Ты знаешь, что такое покой?
- Покой, - сказал Юра, глядя в потолок, - это когда лежишь неподвижно,
сложив руки на груди, закрыв глаза и ни о чем не думая. Тогда ты
называешься "покойник".
- Правильно, - согласился Рамзес, не вникая. - Вот и лежи, когда говорят.
- А погода есть? - спросил я.
- Есть, - ответил бесхитростный Рамзес. - Так ты понял? Покой. Никаких
наблюдений.
- Ладно, - я махнул рукой, начал одеваться. - Драться будешь, Рамзес?
Рамзес пошел к дверям, бурча что-то себе под нос. Он не любил, когда
перечили медицине.
- Одевайся потеплее, - сказал Юра. - И попробуй уговорить Абалакина...
- Хорошо, - ответил я. Мысли были уже далеко, в капитанской рубке
звездолета.
- А тетради я завтра добуду, - сказал Юра с неожиданным ожесточением в
голосе. - Хватит. Надоело. Сделай то, сделай это. Сам. Есть идеи.
Я оделся и пошел. Ночь... Ночи, собственно, не было. Взошла луна и
разнесла темноту в клочья, осветив каждую песчинку на дороге, каждый
бугорок на тропе к Четырехметровому. Только теперь я понял, почему нашу
горку назвали Медвежьим Ухом. Луна высветила деревья на вершине - тонкие
стволы, как мачты невидимых клиперов, и гора отбросила на плато странную
тень, вязкую и размытую, острую и с фестончиком на макушке. Действительно,
похоже на ухо. Название горе дали по ее тени, которую и видно-то не часто.
Странное взяло верх над обыденным...
14
Рейс задерживался - на борту были экскурсанты. Ребята вращали купол,
тыкали пальцами в клавиши, гоняли трубу телескопа по склонению и прямому
восхождению, дежурный оператор настороженно следил, готовый вмешаться в
любую секунду, время шло, и полчаса, выделенные Абала-кину, близились к
концу.
Оставалось минут десять, когда Абалакин решил, что пора и показать
что-нибудь, Бэ Эл Ящерицы например. Он задумчиво стоял перед пультом,
переводя взгляд с листочка с координатами на желтые клавиши управления, и
тогда я, легонько оттеснив плечом своего нового шефа, набрал заветные
цифры. Абалакин удивленно посмотрел на меня, промолчал. Ребята толкались в
тесной люльке, как школьники, хотя смотреть было не на что - Новая Хейли
для них слабенькая звездочка, и только.
Мы стояли с Абалакиным под люлькой. Он смотрел на меня искоса, может быть,
ждал, чтобы я начал разговор.
- На вашем месте, - неожиданно сказал Абалакин,- я бы не осуждал Михаила
Викторовича. Конечно, он поступил... странно. Но, может, он прав... Я хочу
сказать...
Окончания фразы я не расслышал. Люлька опустилась, ребята с гиканьем
посыпались из нее, и я полез наверх. Звездолет стоял на старте, но я был
убежден, что рейс сорвется - мало времени.
Начало полета я воспринял как удар, резкий, хлещущий- по глазам, ушам,
нервам, будто действительно взревели стартовые двигатели. Никогда еще не
было такого, но испугаться я не успел - мы прибыли. Золотой диск затопил
поле зрения. Звездолет повис над поверхностью Новой Хейли, кипящее
звездное вещество Ниагарой стекало из окуляра по глазам, мне казалось, что
струйки капают на подбородок. Никакой сети я не увидел, она растаяла,
сгинула, будто и не было. "Проиграли? - подумал я. - Неужели не укротили
звезду, и я увижу сегодня последние часы цивилизации?"
Сколько продолжалось это купание в звездном свете? Не больше десяти секунд
- я закрыл глаза, отдыхая, а потом чуть в стороне от диска Новой легко
отыскал свою зеленую блестку. Звездолет мой падал на планету, и от этого
неожиданного и жуткого ощущения у меня застучало в висках, подступила
тошнота...
Нужно было зацепиться за что-нибудь взглядом, чтобы остановить падение. Я
заметил на берегу темно-синего океана бурое пятнышко и повернул к нему на
всей скорости, так что затрещали переборки, а невесомость сменилась
тяжестью, рвущей сухожилия. Падение прекратилось. Звездолет висел над
городом. Серебристые облака, растянувшиеся рваными нитями, бросали на дома
и улицы извилистые ломкие тени, и мне казалось, что город - подводный. Все
расплывалось в глазах, будто рябь воды мешала разглядеть подробности. Но
все же я видел какое-то движение - словно рыбки мельтешили в подводных
гротах.
"Ближе, - думал я, - еще ближе... Что это - машины? Или животные? А может,
это они? Выстояли перед звездным ураганом, погасили пожары и теперь
оплакивают погибших, приводят в порядок хозяйство, восстанавливают
заводы... А может, не этим они заняты. Чужая жизнь - я видел лишь
мгновение, страшное для них, но все же мгновение, не больше. И если я всю
свою жизнь, ночь за ночью буду наблюдать за ними, подглядывать через
парсеки пустоты, может, тогда я пойму хотя бы крупицу. Что они знают, что
могут, чего хотят? Справедливы ли? Летают ли к звездам? Любят? Я не уйду
из обсерватории, пусть хоть десять Саморуковых требуют моего изгнания. Мое
место здесь. Мое и всех таких, как я, если они есть на Земле".
Так говорил я себе, а звездолет опускался ниже, и в туманной ряби я видел
уже, что дома - не дома, потому что они меняли форму, вытягивались и
сжимались, и точки на улицах - вовсе не точки, а диски, очень похожие на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг