тот, в полматерика, диск-звездолет. "Если это они, - подумал я,- то,
наверно, и диск с паутинкой был одним из них, огромным и живым, и, может,
он пожертвовал собой, чтобы могли жить остальные?"
Бредовая эта мысль едва успела оформиться в сознании, когда диски
заговорили. Мне послышался голос Ларисы и тоненький Людочкин голосок, как
она утром сказала: "Папка пришел"... Неожиданно все перекрыл взволнованный
баритон Саморукова. Я подумал, что шеф даст команду с пульта, и я поеду
вниз, не увидев, не доглядев, не поняв...
Потом...
Что было потом?
* * *
В Костиной тетради остались несколько чистых страниц, и я продолжу
записи...
Из больницы мы вышли под вечер. Лариса не торопилась домой, и мы бродили
по кривым окраинным улочкам, все время сворачивали только влево, и
почему-то ни разу не вернулись на прежнее место. Лариса плакала, и мне
ничего не оставалось, как придумывать весомые и утешительные слова, хотя у
самого скребли на душе кошки. Я так старался успокоить Ларису, что и сам
поддался гипнозу слов. Исчезли и злость на Саморукова и тяжелое
впечатление от длинных больничных коридоров. Только лицо Кости -
осунувшееся, бледное - стояло перед глазами.
Я поймал какого-то врача, долго приставал к нему и ничего толком не узнал.
Может, и не врач это был вовсе, а какой-нибудь санитар, и что он мог
сказать, если третьи сутки Костя не приходит в себя и неизвестно, чем все
кончится, потому что еще не наступил кризис...
Вижу, что записи мои сумбурны, мысли скачут. Нужно сосредоточиться. Выкурю
сигарету и возьмусь опять.
Так. Вернусь к разговору с Ларисой. Когда мы, уже успокоившись, брели по
улице Кирова, Лариса сказала:
- Я поругалась с Михаилом.
Сначала я не понял, о каком Михаиле речь. С трудом догадался, что Лариса
имеет в виду Саморукова.
- Что ж, - сказал я, - значит, мы товарищи по несчастью. Я тоже поругался
с этим Михаилом. Давно пора.
Я думал, что Лариса не станет продолжать, но ей хотелось выговориться.
Думала она о Косте и рассказывала ему, а не мне:
- Представляешь, Махаил вчера приехал из обсерватории, явился и говорит,
что надо срочно подавать в загс заявление: ведь потом воскресенье, а в
понедельник он едет наверх- наблюдать. Я ему: "Как можно сейчас говорить
об этом? Из-за тебя человек в больнице". А он: "Вовсе нет. История эта,
говорит, лучшее доказательство того, что я бываю прав. Я запретил ему
появляться у телескопа. Если бы он послушался, то спокойно паял бы
контакты на заводе микроэлектроники. На большее его все равно не
хватит..." И Михаил ведь не циник... Наверно, его не била жизнь. Наука,
наука, а вокруг себя не смотрел. Да и Костя хорош. Ну почему, скажи, не
жить им спокойно, как всем людям? Просто жить...
Она замолчала на полуслове, разглядев, наконец, что я не Костя. Да и я
разглядел, что она не Лариса. Не та Лариса, что нужна этому
неуравновешенному молодому лунатику. Или звезднику? Даже и названия нет.
Надо придумать. Придумать название и найти работу в другой лаборатории,
потому что с Саморуковым нам больше не по пути. И надо убедить Костю,
чтобы оставил Ларису в покое. Да разве убедишь... Любовь со школьной
скамьи. Вот уж действительно постоянство - как у египетских пирамид. Они
тоже не замечают, что время идет и Египет стал иным, а фараоны и вовсе
одно воспоминание. Не стоит она его. Выйдет Костя из больницы, поженятся
они, допустим - допустим! - и станет любимая жена пилить его, потому что
щадить себя ради семьи Луговской не будет.
Может быть, это как опиум - смотреть и видеть? Галилей тоже, наверно, не
мог оторваться от своего подслеповатого телескопа и не шел, когда на
звучном итальянском языке его звали спать, и глаза у него болели, а -
глядел. Потому что видел невероятное. Ага, вот и название. Невероятное
зрение. Инкревидение. Великое дело - название. Сразу легче рассуждать.
Если есть название, значит, вопрос устоялся, пришли к соглашению комиссии
и подкомиссии, и скоро имя автора попадет в учебники. Так будет и с
инкревидением, если... Что если? Все так и будет. Да, но Костя еще без
сознания, третий день, и если...
- Вот я и дома, - сказала Лариса, оборвав цепочку моих бессвязных "если".
Дом был большой, старинный, мы стояли у подъезда, и мне на миг показалось,
что там, в темноте, не узкая лестница с выщербленными ступенями, а провал,
пустота, дорога к иным мирам. Иллюзия исчезла - не нужны Ларисе звезды и
дорога в пустоту, ей нужна земная устойчивость. Работа, дом, семья. Обеды,
штопка, подруги. Книги по вечерам. Кино, театр. Дети. Как у всех.
- Все хорошо, - сказал я уверенным тоном. - Утром Костя будет уже
рассказывать свои истории.
- Ты думаешь?
- Конечно. Передай ему привет. Скажи: Юра не смог прийти потому, что
занялся теорией инкревидения. Герой переутомился, а мне придется подводить
под его подвиги научную базу. Так и скажи этому... инкревизору.
- Кому? - слабо улыбнулась Лариса.
Я повернулся и пошел, махнув рукой на прощание. Я знал, что она стоит у
подъезда. Конечно, не потому, что смотрит мне вслед, а просто ей сейчас не
хочется в четыре стены, где опять всякие мысли и одиночество. Дочка,
наверное, давно спит...
- Запомни, Лариса! Инкревидение!
Я побрел, не разбирая дороги, потому что улица была мне незнакома,
спросить не у кого, да и не хотелось возвращаться к Валере, в его
прекрасные лепные хоромы, где мама и папа, и брат с сестрой, и бабушка с
дедушкой, и сам Валера со своими вопросами: что, как, почему, и что врачи,
и отчего он так, бедняга... Но больше идти мне в этом городе И было
некуда, и я повернул назад, к больнице, каким-то чутьем узнавая дорогу,
сворачивая теперь только вправо и ни разу не вернувшись к дому Ларисы.
Вдали от фонарей останавливался и смотрел в небо. Звезды для меня
оставались такими же, как всегда, газовыми шарами с заданной центральной
плотностью и переменным индексом политропии. Я завидовал Косте. Завидовал
даже не удивительной его способности, а неистовой увлеченности, с какой он
стремился увидеть невидимое.
Огромный, в два квартала, корпус больницы вырос передо мной, я ткнулся в
узкую калитку, и, конечно, меня не пустили. Я даже не смог отыскать окон
палаты, где лежал Костя. По внутреннему телефону позвонил дежурному врачу,
услышал прежнее "без перемен, но вот-вот...".
Тогда я сел за полированный, будто директорский, стол вахтера, потеснив
банку сгущенки и потрепанный томик Есенина, разложил Костины тетради
("Ради бога, Рывчин, берите, мне это не нужно... - сказал тогда Саморуков.
- Даже из любопытства не стал бы читать второй раз..."). Нашел пару чистых
страниц и добавил к Костиным каракулям свою бездарную фантазию,
...В две тысячи семьдесят пятом году (так скоро, рукой подать) в небольшом
городке на Урале собрался очередной симпозиум по инкревидению. Убеленные
сединами профессора сидели рядом с зелеными юнцами, потому что способность
эта не знала привилегии и поражала человека неожиданно. Врачи спорили и
исследовали, но то врачи. Физики спорили и не могли поверить, но то
физики. А они, инкревизоры, не спорили. Они открывали людям миры.
- В системе Альционы, - рассказывал молодой негр, только что вернувшийся
из Лунной обсерватории, - я видел корабли, работавшие на неизвестном
принципе. Ни колес, ни эффектов воздушной подушки, ни выхлопов, ничего.
Если есть здесь специалисты по двигателям, прошу понаблюдать эту систему...
- А на оранжевой планете в системе Денеба все еще воюют, - сказал с
грустью маленький старичок. - И я боюсь, очень боюсь, что не
сегодня-завтра увижу атомный гриб. Очень трудно - видеть и не уметь
сказать, предупредить...
- Хочу предостеречь молодежь, - голос Председателя. - Друзья, прошу не
отступать от программы. В Галактике сто миллиардов звезд, и на всех нужно
побывать, все изучить, понять. Работы на века, ведь нас пока так мало,
всего двести тысяч. Не забегайте вперед. Я понимаю - заманчиво увидеть
далекие галактики. Понимаю, мечта каждого - узнать, как родилась
Вселенная, увидеть ее край... Но все впереди у нас.
Так скажет Председатель, сойдет с трибуны, а на сцене развернется огромный
экран и поплывут титры первого фильма "Увидеть Вселенную". И сидящие в
зале прочитают слова: "Экспериментальная запись сделана с помощью
цереброскопа ЦЗ-2". Понесутся навстречу кипящие клочья туманностей, и все
люди Земли застынут у видеопанелей. Начнется первое звездное путешествие
человечества. Вырастет на экране голубая блестка, станет пылающей звездой.
Ослепительно голубой, ярче неба. А чуть в стороне уже виден зеленоватый
серпик. Туда, сквозь атмосферу, в разрывы облаков, к бурым пятнам, которые
вырастают и становятся городами. И вот она - чужая жизнь. Такая непохожая
и непонятная, такая далекая.
Такая близкая...
Тетрадь кончается. Я не перечитываю - знаю, что написал совсем не так, как
хотелось. Не умею, не те слова...
В окне виден небесный охотник Орион, взбирающийся на бесконечно высокую
гору - в зенит. Где-то в обсерватории раздвигаются створки купола, и
глубокий блестящий глаз выглядывает из прорези. Звездолет на старте, он
ждет своего капитана. А из озерца окуляра стекают и гулко падают первые
золотистые и горячие капли звездного света.
1 Эйдетизм - способность некоторых людей сохранять в памяти (иногда очень
надолго) исключительно яркие образы увиденных однажды предметов.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 21.08.2001 14:42
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг