Мне странно было видеть Подольского живым и еще более странно -
невредимым, без черной маски в форме ладони.
Почему-то новая его роль странной мне не показалась - ученым он был в
Москве, им же остался, хотя, надо полагать, слово это обозначало здесь
иные категории и возможности.
- Мой коллега Минозис, - сказал Фай-Подольский, - утверждает, что вы
опасны для мира, поскольку ваша память обладает разрушительной энергией. Я
вижу, что это действительно так.
- О чем вы говорите? - поразился я. - Если о том, что, помня о прошлой
своей жизни, я способен кого-то убить здесь...
- Нет, - отрезал Подольский. - Речь идет о разрыве структуры Вселенной, и
вы это прекрасно понимаете.
- О чем? - спросил я в недоумении. Мне не было никакого дела до какой-то
структуры, тем более, если говорить о Вселенной: разве это не все равно,
что обвинять московского бомжа в том, что он намерен уничтожить галактику
Андромеды или потушить квазар?
- Послушайте, Генрих Натанович, - примирительно сказал я, думая о том, как
закончить разговор и переместиться на холм, где моя телесная оболочка
безуспешно пыталась сделать хотя бы шаг навстречу Ей - я падал,
поднимался, падал опять, и полз вниз по склону с бездумием червя,
безнадежно перелезающего через бесконечную для него стену, - я
действительно не знаю, о какой опасности вы говорите.
- Вас зовут Ариман, - это был не вопрос, а утверждение, и я не стал
спорить. Я сам назвал себя этим именем и лишь позднее понял, кем являюсь
на самом деле. - Вас зовут Ариман, разве этого недостаточно для вывода?
- Какого вывода? - закричал я, все мое существо рвалось из клетки, в
которую я был заключен: тело мое застыло, скрючившись в позе
новорожденного младенца, а Она бежала вверх по склону изо всех сил, но не
могла подняться даже на миллиметр, и ощущение безысходности наполняло ее
ужасом.
- Вас зовут Ариман, - в третий раз повторил Фай-Подольский. - Это имя
разрушителя.
Ученый сделал резкое движение - не руками, руки оставались в
неподвижности, но мысленно, я ощутил этот жест, как ощущают кожей порыв
ветра, - и прозрачная клетка сжалась подобно мешку, на который положили
огромную тяжесть: мысли потекли медленно, вяло, краем еще не угасшего
сознания я понимал, что собирался сделать Ученый, понимал даже, что если
сейчас, немедленно не освобожу собственную мысль, то моя миссия
закончится, не начавшись. А тело мое там, на холме, то ли умрет, как умер
Ормузд, то ли останется существовать без признаков разума - на глазах у
Нее.
- Нет! - воскликнул я и распрямился, будто поднял скалу.
- Да! - сказал Фай. - Судьба мира...
- Нет! - закричал я, сбрасывая скалу в черноту, начинавшуюся за пределами
моей клетки. - Нет! - мысленно я оттолкнулся от прозрачной преграды,
попытался разбить ее, броситься на своего врага...
Лицо Подольского начало чернеть, кожа на лбу и подбородке лопнула, рот
раздвинулся в крике, но вместо вопля ужаса на мир упала тишина. Ладонь
дьявола - моя ладонь - смяла лицо Ученого, а руки его, коснувшись
сожженной кожи, упали плетьми. Фай не собирался умирать, он сопротивлялся,
мысли мои, смятые и разорванные, разлетелись, пробив клетку, и упали в
черноту, я ничего с этим не мог сделать, я терял себя, сознание
превратилось в лоскуты, в пух из разодранной подушки. Только одна мысль
оставалась невредимой, поскольку была моей сутью: "Я люблю тебя! Я люблю
тебя, Алена!"
Почему - Алена? Почему моя жена, которую я никогда не любил с такой
стратью, какая пылала во мне сейчас? Неужели глубине сознания я не просто
любил Алену, я боготворил ее, я жил для нее - и не потому ли ушел из той
жизни, когда понял, что Алены нет? И убил я ее не потому ли, что страсть,
ревность и ненависть сжигали меня самого, а сожгли ее?
"Я люблю тебя, Алена!"
Женщина на холме. Моя любовь, истинный смысл моего существования в этом
мире.
Единственная оставшаяся в живых мысль обладала, должно быть, энергией,
достаточной не только для собственного сохранения, но и для продолжения
борьбы. Она будто сетью опутала пространство, в котором падала, и ошметки
моего сознания начали прилипать к ней, я вновь становился собой. Любовь
собирала меня по атомам вещества и по квантам энергии, и по крупицам
мысли, и по гранулам идей, и по частицам верований...
Собрала.
Я был сильным, я что-то умел, и я должен был вернуться туда, где меня
ждала Она - на холм.
Но вернулся я в призрак комнаты, где напртив меня стоял Подольский - Фай?
- с отпечатком моей ладони на лице.
- Со мной не так просто справиться, - сказали черные губы. - Материя
замещаема, а я не Ормузд, учтите. Берегитесь, Ариман. Когда выбираешь
между судьбой мира и судьбой личности, приходится выбрать мир, потому что
таковы законы природы.
Я рванулся вперед, Ученый отклонился, и я пролетел сквозь него, будто
сквозь облако, инерция мысли оказалась такой большой, что я вылетел не
только из комнаты, где происходила наша беседа, но и из пространства, в
котором недавно падала моя рассыпавшаяся личность.
Вероятно, я должен был сделать вовсе не то, что сделал на самом деле. Мне
казалось, что, кроме мысли об Алене, во мне ничего не осталось. Но думал я
все-таки не только о своей любви. А может, только о ней и думал, но
причинно-следственные связи между этой мыслью и всем, что ее окружало, я
улавливал не полностью. Я был заторможен, я еще не возродил себя полностью.
И получилось то, что получилось.
Глава девятая
Я оказался на холме. Холм был на Земле. Я легко это понял, потому что
узнал пролетевший на уровне второго эшелона полицейский патрульный катер.
Я был на холме, но Ее здесь не было и быть не могло. Навстречу мне бежал
мой бывший начальник Хрусталев, и, что самое странное, следом за ним
семенил, придерживая шляпу, раввин Чухновский.
- Скорее! - нетерпеливо сказал я. Что вытолкнуло меня в мой мир? Память?
Оставшаяся во мне неустранимая связующая идея?
Катер, развернувшись, направился в нашу сторону, и я понял, что
происходило. Хрусталев с Чухновским пытались оторваться от преследования,
а полицейские методично сжимали кольцо. Если Виктор хотел избежать встречи
с муровскими оперативниками, что за странная идея пришла ему в голову:
бежать на открытый холм, где не было ни малейшей возможности спастись?
И похоже, что меня не видел никто.
Я встал на пути Виктора, предполагая, что шеф пробежит сквозь меня, не
почувствовав даже дуновения воздуха.
- Стойте! - крикнул раввин. - Я не могу больше! Ну что они нам сделают?
Остано...
Шляпа с его головы слетела, борода неожиданно задралась кверху, и
Чухновский повалился на спину - оперативники применили дальнобойный
шокатор. Я представил, что чувствовал Чухновский, теряя сознание, и мне
стало тошно.
Виктор продолжал бежать, и я поразился выражению его лица. Хрусталеву было
решительно все равно - настигнут его оперативники или нет, используют они
шокатор или другое средство, еще более сильнодействующее. Может, даже
убьют. Я лишь однажды видел на лице Хрусталева такое выражение, было это
вскоре после того, как мы начали работать вместе. Тогда Виктор был женат,
и сыну его Косте исполнилось пять лет. Мы вели дело Качанова - как нам
казалось, совершенно приватное, разборка между родственниками, кто-то
кому-то недоплатил, кто-то от кого-то получил нож между ребер, мы долго и
нудно допрашивали членов большого семейства, пытаясь дознаться, кому было
выгодно преступление. Однажды Петр Степанович, глава семьи, сказал Виктору
на допросе:
"Оставь это дело, парень, не лезь. Заработаешь десять косых, а потерять
можешь все. Это тебе надо?"
Виктор терпеть не мог угроз в свой адрес, он даже муровскому начальству не
всегда позволял разговаривать с ним повышенным тоном. Естественно, что и
на выпад Качанова-старшего Виктор не обратил внимания - тем более, что,
как мы уже практически доказали, именно этот тип и нанес своему шурину
смертельный удар.
Ровно через двадцать четыре часа "ханку" Хрусталева подорвали. В машине,
однако, самого Виктора не оказалось, погибли Ольга с Костей, и дело
Качановых мгновенно перешло от компетенции частного сыска в пятый отдел
МУРа. Виктор не только не мог влиять на ход расследования, ему даже не
всегда сообщали, какие именно следственные действия велись в данный
момент. В те дни - до самого суда и оглашения приговора - я видел на лице
шефа выражение полного безразличия, маску, которую он носил не только на
людях, но и наедине с собой, как я однажды убедился, войдя к нему в
кабинет, когда Виктор не мог меня видеть и знать о моем присутствии.
Что произошло за часы, прошедшие после нашей странной встречи в бывшей
моей квартире? Что предпринимал Виктор, и почему раввин Чухновский
оказался с Хрусталевым на этом холме?
А почему оказался именно здесь я сам?
Виктор приближался ко мне, но муровцы наверняка успели бы раньше. Зрение у
меня всегда было острым, а сейчас я видел то, чего, вообще говоря, видеть
не мог, поскольку шокатор излучал когерентный поток в микроволновом
диапазоне - по сути, это был канал, по которому передавался электрический
ток мощностью до десяти мегаватт. Луч представлялся мне зеленым (таким,
как восходящее солнце в мире, где я только что дрался с Фаем), а
перетекавшая по нему энергия - черным маслянистым потоком. Зеленый луч с
черной сердцевиной скользил по холму, приближаясь к Виктору, который
почему-то даже не пытался уклониться.
Я бросился вниз по склону - инстинктивно и не думая о последствиях. Я
схватил луч рукой - ощущение было именно таким, хотя рук своих я не видел
- и потянул к себе. Луч оказался жестким и горячим, гладким и липким.
Возможно, приложи я больше усилий, мне удалось бы луч сломать, хотя я не
представлял, как можно переломить поток электромагнитной энергии.
Основание энергетического столба было жестко сцеплено с излучателем,
импульс, приложенный мной, передался аппарату на борту катера, и машина на
мгновение зависла - ощущение было странным и удивительным, будто я
остановил на ходу автомобиль, вцепившись в тянувшуюся за ним веревку.
Оперативники даже испугаться не успели, а пилот почувствовал неладное
только тогда, когда лопасти, зазвенев от непомерной нагрузки, рассыпались,
и обломки их, со свистом разрезав воздух, ввинтились в землю на расстоянии
сотни метров от нас с Виктором.
Машина обрушилась на холм, алый цветок расцвел, взвился к небу, почернел и
превратился в столб пламени, в котором не оставалось места ничему живому.
Виктор остановился и смотрел на горевшие обломки вертолета с прежним
равнодушным выражнием лица - я не мог понять, о чем он думал и думал ли
вообще.
- Виктор! - воскликнул я. - Что произошло?
Он не расслышал - то ли из-за рева пламени, то ли потому, что мой голос
вообще не предназначался для слуха и мог быть воспринят только готовым к
такому диалогу сознанием.
- Виктор! - позвал я опять, не имея иной возможности привлечь внимание
Хрусталева.
Виктор вскинул голову, но его внимание, скорее всего, привлек не мой
беззвучный крик, а рокот двух машин, быстро приближавшихся со стороны
городских трасс; катастрофа не осталась незамеченной, к нам летели
дорожный патруль и вызванная кем-то из пролетавших мимо водителей
"неотложка".
Бросив взгляд на жаркий костер, Виктор повернулся и увидел лежавшего вверх
лицом Чухновского. Он поднял старика на руки и побрел вниз, где можно было
укрыться в кустах - в конце концов, дорожный патруль и медики могли не
знать, какую операцию проводили муровские оперативники в этом районе,
угрозыск не обязан был делиться планами с кем бы то ни было, да и не делал
этого никогда, что частенько приводило к конфликтам с дорожной полицией,
вынужденной вмешиваться в разборки, не имевшие к ней никакого отношения.
Кусты оказались высокими, но колючими. Виктор зашипел от боли, опустил
раввина, склонился над ним, и маска равнодушия медленно - слишком
медленно, как мне казалось, - начала стираться с его лица.
- Виктор! - позвал я опять, уже уверенный в том, что Хрусталев меня не
услышит.
- Что? - сказал он, вздрогнув, и посмотрел в мою сторону. Меня Хрусталев
не видел - в мыслях его возникло воспоминание, видение, образ, и Виктор не
понимал, почему вспомнил об Аркадии Винокуре именно сейчас, когда
оставшаяся жизнь измерялась в лучшем случае минутами?
Чухновский оказался более доступен контакту. Сознание его рвалось к свету
сквозь многочисленные болевые блоки, поставленные шокатором. Личность
раввина распадалась и собиралась вновь, чтобы взять очередную преграду, и
я попытался помочь. Виктору я не мог помочь ничем, потому что сознание его
слишком сильно зависело от состояния физического тела, а Чухновский был от
реальности временно отключен, и общение наше могло происходить в
нематериальной сути наших личностей, соприкоснувшихся друг с другом. Он,
как и Хрусталев, не мог меня видеть, но, в отличие от Виктора, способен
был - хотя бы в силу своей профессии - принять мое присутствие без
внутреннего сопротивления.
Мы вместе прошли два последних барьера к свету. Шокатор поставил в
сознании Чухновского блоки высотой в многоэтажный дом, и мне составило
немало труда буквально протащить раввина сквозь эти плотные, вязкие и
неприятно пахнувшие структуры.
Мы вырвались наконец к свету. Чухновский сел, инстинктивно нащупал на
голове ермолку и, увидев рядом Виктора, сказал:
- Он здесь.
- Он? - равнодушно переспросил Хрусталев, следя за приближавшимися
машинами.
- Ваш сотрудник, - сказал Чухновский. - Винокур.
- Аркадий умер, - напомнил Виктор, - и будь я проклят, что ввязался в эту
историю.
- Его душа, - проговорил раввин, морщась от боли, в теле не было, как ему
казалось, ни одного органа, не подававшего сигналов боли. - Вы видели ее
на третий день, тогда она еще не потеряла связи с материальным миром. А
сегодня седьмой день, и душа Винокура перешла на следующую ступень
освобождения. Она может...
- Избавьте меня от глупостей! - воскликнул Виктор. - Нас расстреляют, вы
это понимаете?
- Да, - кивнул раввин, - но я не понимаю - почему.
В отличие от Чухновского, я понимал причину происходившего. Собственно,
этого следовало ожидать, и Виктор обязан был продумать заранее вариант
вмешательства МУРа. Действительно: в Москве происходит серия смертей
(гибель спецназовцев Мельникова в серию не вписывается и выделяется в
отдельное производство). Естественно возникает версия о заказе, а это уже
компетенция МУРа. Между тем Хрусталев с муровскими оперативниками
сотрудничать не желает, несет околесицу о дьявольских ладонях и в
свидетели берет раввина - личность маловразумительную. После того, как
Хрусталев совершил попытку изъятия улик из опечатанной квартиры своего
бывшего сотрудника, за него взялись всерьез. А Виктор уже "поплыл" - он
хотел все понять сам, он и мысли не допускал, что муровцы с их методами
типа "взять, выбить, уничтожить" способны будут разобраться в деле, в
котором, даже по его сугубо материалистическим представлениям, не могло
обойтись без сил, с этим миром не связанных.
Я не видел деталей, сознание Чухновского металось, как привязанная к будке
собака, но ясно было, что Хрусталев явился к раввину и сказал, что им
обоим необходимо скрыться из Москвы хотя бы на время - до новой
юридической переквалификации серии преступлений. Пусть муровцы убедятся в
том, что заказа не было, а бытовуху расследовать они не станут, пусть хоть
батальон поляжет.
Идея исчезнуть была глупой, и сейчас Хрусталев это прекрасно понимал. Но
почему он понял это только теперь? И что нужно было ему здесь, в десяти
километрах от кольцевой авиатрассы?
- Барух ата адонай... - пробормотал Виктор. - Вы помолитесь за меня?
Пожалуй, молиться было поздно. Люди в кустах были скорее всего неразличимы
с высоты полукилометра, но полицейские наверняка глядели не за борт, а на
экраны, где две излучавшие тепло массы, а равно все биологические объекты
размером больше собаки, выпукло обозначились коричневым контуром на
зеленом фоне. Катер дорожной полиции пошел на посадку, а за ним следовали
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг