поспешностью, что забыли отключить всю внутреннюю аппаратуру, и Фомин
получил возможность сесть за пульт связи с "Большим голубым идеалом", на
что собственно и расчитывал: у этих юмористов были все привилегии отдела,
которыми они никогда не пользовались. "Большой голубой идеал" относился к
позитивному юмору равнодушно и на все их запросы отвечал: "Да пошли вы", -
и отключался.
Трясущимися от волнения руками Фомин снял трубку, набрал общий номер и,
назвав себя, попросил у "Голубого идеала" разрешения задать ряд вопросов.
- Валяйте, - добродушно пробасил "Голубой идеал". - А я был уверен, что
Вас уже вырубили.
- Известно ли вам, - осторожно спросил Владимир Иванович, - что кто-то из
нашей группы...
- Мне все известно, - перебил его "Идеал", - кроме того, что никому не
известно. И если вы имеете спросить: "Кто конкретно?", - Отвечу: "Не знаю".
- Но, может быть , у Вас есть личное мнение? - Заискивающе спросил Фомин.
- Моим личным мнением имеет право интересоваться только начальник отдела,
- отрезал "Идеал". - Вопросов больше нет? Отключаюсь.
- Подождите, ради бога! - С отчаянием воскликнул Фомин. - Могу ли я
изложить вам собственные прикидки - с тем, чтобы вы, с присущей вам
любезностью, оценили степень их корректности?
- А зачем Вам это нужно? - Грубовато спросил "Идеал". - На вашем месте я
бы поменьше суетился.
- Видите ли, - с предельной доверительностью сказал Владимир Иванович, -
мне хотелось бы очистить свою психику от необоснованных подозрений.
"Идеал" хмыкнул, но не отключился, и Фомин осмелел.
- Подозреваю Гамлета Мгасапетова, - произнес он торжественно, как
общественный обвинитель.
- Основания? - Деловито спросил "Идеал".
- Нечеловеческая мягкость, - начал перечислять Владимир Иванович, -
излишняя терпимость, я бы сказал, всетерпимость, граничащая с
равнодушием...
- Вы лжете, Фомин! - Резко перебил его "Идеал". - Я знаю Гамлета, он не
таков. Это азартный человек, в душе игрок, хотя и несколько робок. Очищаю
вас от этого подозрения.
- В таком случае, Роберт Ахябьев, - с меньшей уверенностью проговорил
Владимир Иванович. - Основания - умение оперировать с девятизначными
числами в уме, болезненная склонность к завиральным идеям, к
необоснованным гипотезам и к бесстыдному юмору.
- Как вы сказали? - Переспросил "Идеал". - К бесстыдному юмору?
Он зашипел и надолго умолк. Только через минуту осипший от беспрерывных
криков "Але! Але! " Фомин услышал вновь бархатный бас "Голубого идеала":
- Да вы шалун, Володя. Меня чуть не задушил хохот. Запомните, мой
мальчик: Есть юмор и есть бесстыдство. Бесстыдство - очень серьезная вещь.
Серьезная и мрачная.
- Так очищаете?... - Робко спросил Владимир Иванович.
- Ну, нет, голубчик, - весело сказал "Идеал". - Тут больше зависти, чем
подозрения. С этим и оставайтесь. Кто дальше?
- Один Путукнуктин... - Пробормотал Фомин. - Вот никогда бы не подумал.
Хотя, с другой стороны...
- Что вы там бормочете? - Поторопил его "Идеал". - Имейте в виду, вы
исчерпали свой полугодовой лимит машинного времени. Одна минута разговора
со мной стоит полтора миллиона. До нового года вам придется считать на
пальцах. Если придется вообще.
Да, да, конечно, - поспешно проговорил Фомин. - Я сознаю и готов нести
ответственность. Но Слава Путукнуктин... Конечно, он молод, имеет привычку
задавать нелепые вопросы, длинноволос, не по-земному миловиден... И потом,
простите, у него практически не растет борода!
- У Наполеона, между прочим, тоже не росла борода, - заметил "Идеал". -
Это все Ваши подозрения?
- Все.
- Не густо, Вова. Отпускаю вам Ваши грехи. Что бы ни случилось -
мужайтесь.
И "Голубой идеал" отключился.
Между тем, остальные пришельцы, кое-как отобедав, вернулись к себе в
отдел. Молодой Путукнуктин был совсем плох. По галерее Мгасапетов и
Ахябьев вели его чуть ли не под руки: он ослабел от переживаний и еле
волочил ноги. Огромная толпа сослуживцев, покинув кафетерий, устремилась
было за ними, но группа молодых ребят, взявшись за руки, перекрыла проход
на галерею, и только несколько прорвавшихся шли в отдалении,
останавливаясь всякий раз, когда Ахябьев оглядывался.
Однако, войдя в триста пятнадцатую и заняв свое рабочее место, Слава
Путукнуктин несколько приободрился. К пушистым щекам его вернулся румянец,
глаза заблестели. С детским любопытством Путукнуктин принялся разглядывать
стены комнаты, шкафчики, пульты, особенно его умилял хитроумный оконный
переплет.
- Как будто впервые увидел! - Повторял Путукнуктин с восторгом. Ей-богу,
как будто впервые!
Он посмотрел на хмурого Ахябьева и разразился заливистым смехом.
- Прелестная зверушка! - Приговаривал он, тыча в Роберта пальцем. -
Очаровательное двуногое!
Со стороны можно было подумать, что Путукнуктин пьян. Но приступ веселья
кончился так же внезапно, как и начался. Славик побледнел, умолк, дыхание
его участилось, взгляд стал блуждающим, глаза потемнели и запали.
- Воздух, - сказал он с беспокойством. - Вы чувствуете? Воздух. Сплошной
сернистый газ. Роберт, у тебя не щиплет в глотке?
Ахябьев отрицательно покачал головой.
- Послушайте! - Воскликнул Путукнуктин. - Мне плохо! У меня сожжены все
легкие, я умираю!
Он судорожно схватился за горло, лицо его исказилось. И тут Гамлет
Варапетович, который до сих пор сидел нахохлясь за своим пультом и не
произносил ни звука, второй раз за сегодняшний день проявил свою власть.
- Мальчишка! - Гаркнул он, побагровев от натуги. - Перестаньте морочить
нам голову! Вы шесть месяцев у меня на глазах дышали этим воздухом и
чувствовали себя превосходно! Ваши легкие рассчитаны на этот воздух,
другого вы и не заслуживаете!
Путукнуктин перестал корчиться, отпустил свой накрахмаленный воротничок и
с недоумением уставился на Гамлета.
- Что вы хотите этим сказать? - Пролепетал он в полнейшей растерянности.
Но Гамлет Варапетович был настолько разгневан, что не смог выговорить
больше ни слова, хотя рот его был открыт, а глаза вращались в орбитах.
- Видишь ли, Славик, - вкрадчиво сказал Роберт Аркадьевич, быстро
оценивший ситуацию и уже успевший найти в ней определенную долю юмора. -
Шеф имеет в виду, что тебе удалось одурачить себя самого, но нас не так
легко одурачить. Ты внушил себе, что прислан извне, но, к сожалению, твое
воображение сильнее логики. Пришелец как устройство специально рассчитан
на земные условия, и для него сернистый газ в воздухе - совершенно
естественная и необходимая приправа, вроде постного масла к редьке. Кто
угодно будет задыхаться от смога, только не пришелец.
- Да, но... - Начал было Путукнуктин и задумался. Он машинально поправил
галстук, достал расческу и принялся приводить в порядок свои длинные
локоны. При этом лицо его все больше и больше грустнело. - Жаль... -
Проговорил он наконец и покраснел. - В рамках этой гипотезы многое нашло
бы свое об'яснение.
- Например? - Вежливо поинтересовался Ахябьев.
- Например, моя Люся считает, что я в некотором роде... Не стандартен. И
уж, во всяком случае, не от мира сего.
- Ей, конечно, виднее, - сказал Ахябьев. - Но для нас твоя Люся не
авторитет. В том-то вся и штука, что пришелец должен быть абсолютно
типичным. Как всякая модель, построенная на основе общих представлений...
Постойте, постойте! - Вдруг оживился Ахябьев. - Я, кажется, что-то
нащупал. Предположим, мы строим модель коровы, способной автономно
функционировать в стаде и не возбуждать подозрения у остальных коров, а
также у пастуха. Включим ли мы в программу ящур, бруцеллез или рак вымени?
Скорее всего, нет. Эти признаки характерны, но не системны. У меня,
например, старинные нелады с печенью. Гамлет, а у тебя? Сдается мне, что
ты здоров, как бык. Как типичный бык, я имею в виду. Или, пользуясь
терминологией люси Путукнуктиной, как бык стандартный. А, Гамлет?
- Ну, если не считать стенокардии... - Задумчиво сказал Мгасапетов. - Но
мне она не мешает функционировать.
- Тебе не мешает, пришельцу помешало бы, - возразил Ахябьев. - Пришельцу
стенокардия без нужды. Хорош был бы наш "луноход" со стенокардией. Или с
холециститом.
- Ты забываешь, Робик, - сказал Гамлет Варапетович, - что "луноходу" нет
нужды вживаться в стадо.
- Экая важность! - Отмахнулся Ахябьев. - Да не будь у тебя стенокардии, я
бы и глазом не моргнул. При всем моем к тебе уважении. Ты мне подходишь
даже совершенно здоровый. Короче, Гамлет, как это ни прискорбно, мы с
тобой отпадаем. Славик, у тебя, кажется, хронический насморк?
Путукнктин молча кивнул.
- Довольно странная характеристика для пришельца. Итак, остается Фомин.
Наш любезный Владимир Иванович, который так загадочно отсутствует.
- У Володи повышенное давление, - заметил Мгасапетов. - Сто семьдесят на
сто десять.
- М-да, многовато, - с неохотой признал Роберт Аркадьевич. - Значит, моя
исходная гипотеза некорректна. Действительно, если вдуматься, любому
современному человеку присуща та или иная современная хворь. Они ее
включили в функциональное описание человеческой модели и оказались
совершенно правы. Человек, которого изнутри ничто не гложет, выглядел бы
неприличным бодрячком. А ну-ка, зайдем с другого конца. Скажите мне,
друзья мои, может ли типичная человеческая модель скончаться? Иными
словами, дать дуба, отбросить копыта?
- Вообше-то, это для человека характерно, - сказал мгасапетов. - Но, с
другой стороны, смерть от телесного недуга они вряд ли стали бы
предусматривать.
- Ну, а несчастный случай? - Живо спросил Ахябьев. - Скажем, удар
электрическим током? Слава, дорогой, рядом с тобой на стене розетка. Сунь
туда пальчик, будь любезен.
Путукнуктин покосился в сторону розетки и не сдвинулся с места.
- Я запрещаю подобные эксперименты, - сухо сказал Мгасапетов.
- Правильное решение, - одобрил Ахябьев. - В таком случае я выхожу из
игры. И если в конце концов пришельцем окажется Роберт Ахябьев, не
говорите, что он был слепым орудием в чужих руках. Он мучился и страдал.
Роберт Аркадьевич встал. Его лицо было светло и бесстрастно. И если бы
Мгасапетов обладал хоть малейшим даром предвидения, он бы тигром кинулся
на Ахябьева и придушил бы его на время или каким-либо иным способом лишил
возможности действовать. Но Мгасапетов даром предвидения не обладал.
Единственное, что его занимало, было расстояние между Ахябьевым и
розеткой, за которым он зорко следил.
Однако Роберт Аркадьевич и не собирался приближаться к розетке. Он
постоял у своего стола, задумчиво взял в руки настольный вентилятор - и
вдруг, резко наклонившись, вцепился зубами в электрический провод.
Роберт! - Не своим голосом завопил Мгасапетов и, опрокинув стул, вскочил.
Путукнуктин последовал его примеру - с некоторым опозданием, вызванным
замешательством.
Но все было уже кончено. С перекушенным проводом в зубах Роберт
Аркадьевич выпрямился. Глаза его были полуприкрыты - как будто он с
недоумением прислушивался к себе. Гамлет Варапетович схватил его за один
локоть, Слава Путукнуктин - за другой. Ахябьев и не думал сопротивляться.
- Все ясно, - сказал он сквозь зубы и медленно опустился на стул.
Мгасапетов схватил один конец провода и потянул в свою сторону,
Путукнуктин - другой.
- Кончена карьера, - тихо проговорил Ахябьев и, поведя плечами,
освободился от дружеских рук. - Ну, что ж, будем действовать сообразно. -
Он посмотрел на Мгасапетова, потом на Путукнуктина, грустно улыбнулся. -
Двести двадцать вольт, - сказал он задумчиво, - в отдельные моменты до
двухсот пятидесяти. Болевой шок, паралич речевых, слуховых, зрительных
центров, прекращение сердечной деятельности - и, как говорится, можно
сливать воду.
Гамлет Варапетович и Слава Путукнуктин в ужасе отступили от Ахябьевского
стола.
- Займите свои места, - ласково сказал им Роберт Аркадьевич, - и давайте
почтим память Ахябьева молчанием. Он был неплохим человеком и пал жертвой
научного эксперимента.
Мгасапетов и Путукнуктин повиновались. Минуту в триста пятнадцатой
комнате стояла жуткая тишина. Потом лицо Славы Путукнуктина мелко
задергалось, он уронил свою голову на стол и заплакал навзрыд. Гамлет
Варапетович заморгал и, не нашарив в кармане платка, вытер глаза рукавом
замшевой куртки.
- Ну, что ж, - как ни в чем не бывало сказал Ахябьев, - приступим к делу.
Гамлет, дорогой, пригласи сюда Никодимова.
В глубокой задумчивости Владимир Иванович Фомин возвращался к себе на
третий этаж. Чтобы избежать встречи с сотрудниками института, он отказался
от услуг лифта и шел пешком по пустынной парадной лестнице.
Вдруг Владимир Иванович приостановился. Навстречу ему поднимался
начальник отдела пересчета Борис Борисович Никодимов. Начальник шел, глядя
прямо перед собой, и избежать столкновения было невозможно. Собственно,
взгляд Никодимова был устремлен поверх головы Фомина, но впечатление
пристальности осталось, и даже неприязни.
Оказавшись лицом к лицу с начальником отдела, Владимир Иванович с
достоинством кивнул и сделал шаг в сторону, чтобы Борис Борисович мог
пройти своим путем, не посторонившись. Но Никодимов также сделал вежливый
шаг в сторону и даже остановился, пропуская Фомина мимо себя. Здесь,
собственно, должно было последовать беглое замечание ("Пешком решили
прогуляться?" - Или что-нибудь в этом роде), но не последовало, и Фомин
(не проходить же молча) вынужден был произнести нечто невнятное:
- Вот, Борис Борисович, вниз, так сказать, иду.
Никодимов усмехнулся и ответил в том же неопределенном тоне:
- А я, Владимир Иванович, так сказать, вверх. С вашего позволения.
И впечатление неприязни усилилось настолько, что Фомин счел за благо
промолчать. Он еще раз кивнул и, приглаживая редкие жесткие волосы, пошел
вниз. Колени у него дрожали. Спиной он чувствовал, что Никодимов стоит на
той же ступеньке вполоборота и через плечо смотрит ему вслед. Как смотрит,
с усмешкой или без, Фомин судить не мог, но никакие земные блага не
заставили бы его оглянуться.
Три года Владимир Иванович любовался своим начальником отдела, тщательно
фиксировал в памяти жесты его и манеры, а тихий голос Бориса Борисовича
казался ему идеальным для современного руководителя. Причем ответного
внимания Фомину не было нужно, оно его обеспокоило бы и отяготило.
Борис Борисович был человеком сдержанным и культурным. Местоимение "я" он
употреблял только в косвенных падежах, даже если ему для этого приходилось
выискивать замысловатые обороты: скажем, вместо "я не согласен" у
Никодимова получалось "мне представляется это сомнительным", - ну и тому
подобное. Но в отличие от Гамлета Мгасапетова, Борис Борисович не был
помешан на деликатности, и "мне бы хотелось" у него звучало как "вы,
дорогой мой, обязаны". Эта частность поведения, наверно, не была самой
главной, но Владимиру Ивановичу льстила мысль, что на месте Никодимова он
держал бы себя точно так же.
До сегодняшнего дня Фомин был уверен, что Борис Борисович, хотя и не
держит его на примете, как Роберта Ахябьева, но все же неосознанно на него
полагается - как на исполнительного, надежного, пусть даже "фонового"
работника. Теперь же в этом пришла пора усомниться. "Фоновых" работников
не замечают оттого, что в них уверены, но уж никак не оглядывают с
неприязнью. Вообразите, что вы бегло взглянули на стену своей комнаты и
вдруг почувствовали к ней сильнейшую неприязнь. Наверно, где-то в
подсознании у вас уже бродит мысль содрать с этой стены обои либо
загородить ее каким-нибудь шифоньером, а то и вовсе проломить ее и сделать
сквозной проход.
Ни та, ни другая, ни третья возможность не устраивали Владимира
Ивановича. И ему впервые стало очень неуютно в здании института. Даже
приказ Г. К. Цереброва вызвал у Фомина лишь приступ жажды деятельности, но
вовсе не поколебал уверенности в том, что уж кто-кто, а он-то здесь, в
институте, определенно на своем месте. Теперь от этой уверенности не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг