тревоги. Хватит и того, что в нем поселился пришелец со звезд, дух из ядра
Галактики! Теперь почти что брат, с которым можно разделить сознание и
мысли... Однако к Икрамову Ким не испытывал братских чувств.
- Если я поделюсь с ним душой, что останется мне самому? - промолвил
он. - Это, знаешь ли, слишком щедрый подарок! Для Дашеньки берегу и для
друзей-товарищей, а не для всяких проходимцев!
"Нет повода для беспокойства, - отозвался Трикси. - Я ведь сказал,
что передача души - гиперболическое выражение. На самом деле я сформирую
психоматрицу по образу из твоей памяти и перешлю ее другому человеку. Надо
лишь выбрать подходящий образ".
Поднявшись, Ким в волнении забегал по комнате от камина к камину.
Томас, дежуривший на террасе, сразу насторожился - свистнул напарника, и
теперь они следили за гостем в четыре глаза. Но это Кима не тревожило, он
только перешел со второй сигнальной на третью.
"Ты что же, имеешь в виду внедрение души какого-то героя? Гамлета,
Пьера Безухова или мадам Бовари?"
"Твоих представлений об этом герое, - уточнил Трикси. - Но женщина не
подойдет - объект у нас слишком маскулинный. Тут надо что-то..."
"...кавказское, - продолжил Ким. - Помнишь, мы говорили о выдающихся
кавказцах? Может быть, один из них?"
"Сейчас я пороюсь в твоей памяти, - мгновенно отреагировал Трикси и
через секунду предложил: - Георгий Саакадзе? Есть масса информации о нем --
шесть томов, четыре тысячи страниц, "Великий моурави", автор --
Антоновская... Подходит?"
"Ни в коем случае! Военный гений, великий тактик и стратег! Нам что,
второго Дудаева не хватает?"
"Тогда Руставели. О нем - почти исчерпывающие сведения".
"Откуда? - удивился Ким. - Я даже не помню фактов его биографии!"
"Факты не важны, важен психоэмоциональный образ, запечатленный в
собственных творениях писателя или поэта. По этой причине твоих коллег легче
всего реконструировать. Когда-то ты прочел поэму "Витязь в тигровой шкуре" и
хоть не помнишь из нее ни строчки, она хранится в твоей памяти, в одном из
запечатанных сосудов. Я ознакомился с ней. Я могу гарантировать, что ее
автор был человеком мирным, добрым, благородным. Не воином, а великим
поэтом!"
"Поэт, я думаю, годится", - сказал Ким и посмотрел на часы. Время,
отпущенное для размышлений, истекало, и не успели стрелки отметить нужную
позицию, как дверь распахнулась, и на пороге возник Анас Икрамович Икрамов с
троицей черноусых. На этот раз они принесли не еду, а прочный мешок, веревки
и пару тяжелых гантелей.
- Подумал? Время кончилось и... - произнес Икрамов, но вдруг,
схватившись за сердце, пошатнулся. На миг глаза его стали бессмысленными,
словно стеклянные зрачки слепого, потом на лице отразилась гамма новых
чувств - восторг, изумление, мечтательность и, наконец, почти ярость. Он
посмотрел на столик с миской и пустой бутылью из-под воды, затем резко
повернулся к черноусым.
- Эт-то что? Что, я спрашиваю? Тебя спрашиваю, Чавбиб! Вас, Чавчан с
Чавгуром! Гостя в моем доме кормят пищей нищего... Это с каких же пор? Это
кто позволил так меня позорить? Кто забыл слова Пророка: гость в дом - бог
в дом? Это кому надоело быть у меня в услужении? Это...
- Анас Икрамович, но вы же... - забормотал один из черноусых, то ли
Чавбиб, то ли Чавчан, то ли Чавгур.
- Ма-алчать! - громыхнул хозяин. - Заткнуться и ма-алчать! Барашка
сюда! Немедленно!
- Нэт барашка... сэгодня барашка нэ заказывали...
- Смерти моей хочешь? - рявкнул Анас Икрамович. - Что есть, хакзад?
- Индэйка ест...
- Индейку, быстро! Лаваш, салаты, икру с осетриной, омаров! Персики,
виноград! Вино французское и итальянское! Коньяк, мартини и шербет! Холодный
чтобы был! А кофе - горячий! Живо, сыновья ослов! И накрыть на большом
столе! И дочки пусть придут, Хавра с Айзой, да спляшут гостю!
- Это, Анас Икрамович, лишнее... ей богу, лишнее! - промолвил
потрясенный Ким. - Выпить-закусить я с полным удовольствием, а плясок,
пожалуй, не надо. Пляски мешают процессу пищеварения.
- Как скажешь, дорогой. - Икрамов обнял его, прижал к груди,
расцеловал и усадил к столу. Черноусые джигиты забегали с подносами, посудой
и бутылками; пробки вылетели вмиг, английский фарфор украсил скатерть, легла
на блюдо огромная, величиной со страуса, индейка, и упоительный аромат
жаркого поплыл в воздухе. В ближайшие двадцать минут Ким жевал и глотал,
глотал и жевал, восполняя запасы белков, жиров и углеводов, а хозяин, в
лучших кавказских традициях, все извинялся за скромность угощения и сетовал
на нищету. Притом - ни слова о Пал Палыче, ни звука про кабак и ни намека
на мешок с веревками...
"Переродился! - думал Ким, обгладывая индюшачью ножку. - Совсем как
новый стал! Не голем, человек... ха-ароший человек, и стол у него
отменный... Ай да Трикси!"
Мгновенная метаморфоза Икрамова поразила его больше и сильней, чем
чудеса, происходившие с собственной психикой и телом - быть может, потому,
что он наблюдал преображение другого человека, был как бы очевидцем,
зрителем со стороны. Дрянной человек - да что там дрянной!.. опасный,
страшный! И вот все изменилось; частица гения проникла в его душу, преодолев
века в словах, записанных когда-то на бумаге. Конечно, постарался Трикси, но
это половина волшебства; другая - все-таки слова, бессмертные строки,
целительные песни, могучая личность поэта... "Сумею ли я так
когда-нибудь?.." - с внезапной тоской подумал Ким, вздохнул и принялся за
осетрину.
- Что вздыхаешь? - встревожился Икрамов и тут же виновато усмехнулся.
-- Что ж это я! Кормлю, пою, а позабыл, что не питьем и пищей весел человек!
Чем пожелаешь развлечься? Беседой? Или все-таки дочек позвать, Хавру и Айзу?
Они у меня загляденье... А как танцуют! Хочешь, танго, хочешь, рэп...
- Не надо рэпа, - сказал Ким, намазывая на лаваш икру. - Беседа
предпочтительней.
- Мудрые слова! - Хозяин восхищенно вскинул руки. - Знаешь, что мы
сделаем? Турнир устроим! Поэтический! Ты писатель, а я, как-никак, кончал
восточный факультет в Баку, пятью языками владею и не чужд поэзии. Пьем
рюмку, говорим стихи - свои, от сердца! Кто проиграл, вторую пьет!
Согласен?
- Пить-то что будем? - спросил Кононов, приканчивая лаваш. - Вино
или коньяк?
- Коньяк, разумеется. - Икрамов наполнил рюмки. - Ну, поехали!
- Поехали, - отозвался Ким и, проглотив последний кусок, выплеснул в
рот янтарную жидкость. Потом спросил: - Я первый читаю?
- Первый, первый! Гость всегда первый!
Года два назад Ким написал историю о путешествии Конана вместе с Нией,
девушкой-рабыней, певицей и танцовщицей. В конце концов попали они в город
Прадешхан, что на краю земли, в стране Уттара, и угодили прямиком на
поэтическое состязание. На уттарийском Конан знал одни охальные слова, так
что пришлось ему читать стихи по-киммерийски, а Ния их переводила - как бы
переводила, а на самом деле сочиняла заново. Куда тут денешься? У
киммерийцев была напряженка с поэзией, и самый их героический эпос выглядел
примерно так:
Руби, руби пиктов, мой топор,
Руби, руби ванов, мой топор,
Руби, руби асов, мой топор,
Пусти кровь гиперборейцам!
В общем, для певицы Нии Ким написал множество стихов, и огласить их
было совсем не стыдно. Вполне кондиционные стишата - правда, слишком
романтические.
Он откашлялся и произнес:
Я - пепел, я - пыль,
Я дым на ветру,
Мой факел уже погас.
Там, где я не был,
Там, где я был,
Забвенье царит сейчас.
Я в сумраке
Серых Равнин бреду,
Тенью в мире теней.
Как птица,
Смерть взвилась надо мной,
И жизнь улетела с ней.
Икрамов зааплодировал.
- Великолепно! С большим чувством, только мрачновато, мрачновато.... Я
бы сказал понежнее, полиричнее... Вот так:
Закружилась листва золотая
В розоватой воде на пруду,
Словно бабочек легкая стая
С замираньем летит на звезду...
- Не ваше это, Анас Икрамович, - промолвил Ким, закусывая салатом с
креветками. - Увы, не ваше! Сергея Есенина. Был такой поэт, но застрелился.
По сухим губам Икрамова скользнула смущенная улыбка.
- В самом деле? Да-да, я припоминаю... Виноват! - Он налил и выпил
стопку коньяка, и тут же снова наполнил рюмки. - По второй?
- По второй!
Опрокинули, и Кононов прочитал:
Могильный холм зарос травой,
Над ним хмельной гуляет ветер,
И меч бойца, тяжел и светел,
Спит с ним в постели луговой...
- Хорошо! - признался Икрамов. - Хорошо, особенно про меч! Тяжел и
светел... Образ, да... А я о кинжале скажу. Для нас, горцев, кинжал
драгоценнее жены! - Он повернулся к висевшим на стене клинкам и
продекламировал:
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
- Лермонтов, Михаил Юрьевич, - с оттенком сожаления заметил Ким. --
Вы, Анас Икрамович, в русской поэзии просто Копенгаген! Но мы договорились
читать свое. - Он ухватил персик посочнее и впился в него зубами.
- Вспомнил - Лермонтов! - Хозяин с покаянным видом понурил голову.
-- Просто морок какой-то на меня! Пью штрафную...
После штрафной выпили третью, и Ким, придя в лирическое настроение,
произнес:
Я сошью свою печаль
Светлым,
Повяжу ей за спиной
Крылья,
Пусть летит она
Степным ветром,
И развеется
Шальной пылью...
- Не хуже, чем у Есенина! - восхитился хозяин. - Только почему все
про травы да степные ветры? Татар у тебя в роду не было?
- Не знаю, - сказал Ким, обгладывая персиковую косточку. - Может, и
были, Анас Икрамович. Любого русского поскребешь, татарином запахнет.
Икрамов кивнул, задумался, потом, поднявшись, встал в позу: правая рука
вытянута, левая прижата к сердцу. Лицо его посуровело, голос зарокотал,
пробуждая эхо под высокими сводами.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа!
- Ну, уже до Пушкина добрались, - вздохнул Ким и принялся ощипывать
килограммовую гроздь винограда. - Кто теперь на очереди? Брюсов, Блок,
Некрасов? Только Маяковского не стоит, не люблю.
Крякнув, хозяин помотал головой, хлопнул себя по лбу и опрокинул
штрафную. Затем выпили по четвертой, закусили, и Кононов решил, что надо бы
восстановить метаболизм, уже отклонившийся от нормы. Трикси справился с этим
за секунду, так что речи Кима были вполне разборчивы.
Я - гончий пес,
Пока я жив,
Все мчусь куда-то.
Куда, скажи?
Я - сокол быстрый,
Кружусь над полем,
Ищу чего-то...
Чего, скажи?
Икрамов долго размышлял и хмурился, являя напряженную работу мысли,
потом лик его посветлел, а глаза озарились дивным сиянием. Шагнув к стене,
увешанной клинками, он с нежностью погладил рукоять дамасской сабли, провел
ладонью по чеканным ножнам и выдохнул: "Меч!" Он что-то пытался вспомнить,
но этот процесс шел, кажется, нелегко; его зрачки то вспыхивали, то
тускнели, морщины прорезали лоб, слова, едва родившись, таяли в безмолвии.
"Мучается человек, - подумал Ким и предложил: - Помоги ему, Трикси!"
Помощь оказалась действенной. Икрамов снова произнес: "Меч!" - и, со
свистом втянув воздух, стал декламировать стихи:
Меч отбросил я далеко
И прекрасную тигрицу
Обхватил двумя руками,
Словно царь свою царицу.
Грозно хищница рычала
И рвала когтями кожу.
Обезумел я от боли
И ее прикончил тоже.
[Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре"]
Он сел и вымолвил, глядя на Кима с тревогой и надеждой:
- Мое? На этот раз - мое?
- Ваше. Это - ваше! - склонил голову Кононов и потянулся к бутылке.
-- Не смею спорить с классиком! Э, коньячок-то у нас того...
- Чавгур! Не видишь, пусто на столе!
Бутыль "Наполеона" возникла, словно из пятого измерения. Оприходовав
штрафную, Ким с сожалением вздохнул, поглядел на часы и сказал:
- Хорошо посидели, Анас Икрамович, лучше не бывает! Однако же мне
пора. Дел невпроворот, и все какие-то неприятные, скандальные... Взять хотя
бы эту историю с Черновым...
- С его женой-красавицей? - уточнил Икрамов. - Ну, тут я на Пашку
гроша не поставлю! Ты молодец-молодцом, а он...
- А он ей развода не дает. - Ким снова взглянул часы. - Вот,
встретиться с ним хочу, потолковать, как мужчина с мужчиной... Прямо
сегодня. Сейчас.
- Здравая мысль, - одобрил хозяин. - Хочешь, вместе поедем?
- Спасибо, но вопрос уж больно деликатный... Такие проблемы лучше
решаются тет-а-тет... Но если машину дадите с водителем, буду весьма
благодарен.
- Машину! Да я тебе... - начал Икрамов, широко разводя руками. Это,
вероятно, означало, что нет пределов его гостеприимству.
Они поднялись; хозяин пошатнулся, но Ким стоял твердо.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг