- Зеленые глазки лукаво сощурились. - Проказлив бываю во хмелю... Я,
батюшка, сам-то семибратовский. Давеча гонец к нам прискочил, из Дуры -
мол, ждите двух попов, для вас и для кибуцников, и будут те попы в городке
на двадцать шестой сентябрьский День... А может, на двадцать седьмой, но
будут наверняка. Мол, приласкай лешак дубиной, ежели не так! Вот наш
паханито, староста дядька Иван, меня и послал навстречь... чтоб, значитца,
лучшего попа к себе от кибуцников перенять. Я в дуру приехал, встал у
корчмы и жду. День жду, другой, а на третий огибаловские прискакали,
выспросили, чего жду, и подвесили мне фонарь, - туг Проказа огладил синяк
под глазом, - чтоб попов вернее высмотреть, ежели ночью пожалуют. Ну, я без
обид, сам понимаешь, отец мой, их - четверо, я - один, у меня - старый
винтарь, у них - карабины... В общем, утерся, плюнул и поехал. Думаю,
встречу святых отцов по дороге... Вот и встретил!
- Отцом меня не зови, - сказал Саймон, размышляя над нехитрой Пашкиной
историей. - Отец Домингес - вот он, мертвый лежит. А я - брат Рикардо...
Рикардо-Поликарп Горшков из Рио-де-Новембе.
- Из столицы, значитца... ученый человек... - Проказа покивал с
уважением. - Как же ты, святой брат, от огибаловских отбился? Они ж изверги
лютые! Родную мать не пощадят!
У Саймона было уже заготовлено объяснение.
- Остановились мы, и я в кусты пошел... по нужде, понимаешь? Тут они
втроем и налетели; двое - к отцу Домингесу, а третий - ко мне. Мула
прикончил, а я его положил. Но к батюшке на помощь не успел. Убили его... И
дали деру, когда я вылез из кустов. Вроде как перепугались...
- Ну! - восхитился Проказа, оглядывая могучую фигуру Саймона. - Ну,
даешь, святой брат! Видать, до рясы в бандерах ходил? В бойцах? А может, в
стрелках либо отстрельщиках?
- Ходил, - согласился Саймон, решив, что причастность к отстрельщикам
авторитета ему не убавит. Кажется, в этом странном краю, в уругвайской
саванне, где жили мулаты и русские - а может, и кто-то еще, - бойцы и
стрелки ценились не меньше попов. Пока он размышлял над этим
обстоятельством, Пашка направился к оврагу, к мертвому мулу и бандиту.
Присмотревшись, рыжий хлопнул себя руками по бокам.
- А я ведь этого знаю! Знаю, чтоб мне в Разлом попасть! Огибаловский,
точно! Из бригады Хряща! К нам за данью ездил, блин тапирий! И в корчме
скалился, когда мне фонарь подвесили! Ловко ты, брат Рикардо, башку ему
отчекрыжил...
- Бог помог, - пробормотал Саймон, взял на руки тело отца Домингеса,
положил в повозку, на сено, а рядом пристроил свои сумки. Пашка к тому
времени вернулся с седлом и упряжью мула и с двумя окровавленными мачете,
обтер клинки сухой травой и тоже бросил в фургон, ворча, что не стоит добру
пропадать - ножики, мол, неплохие, да и седло потянет на пару песюков.
Затем он вежливо поддержал Саймона под локоть, когда тот забирался на
сиденье, сел сам, развернул упряжку, и они покатили на север, по дороге в
городок со странным названием Дура.
Рыжий был человеком разговорчивым, тянуть его клещами за язык не
приходилось, и Саймон, покачиваясь на жестком сиденье, припомнил слова
Наставника: сев на скакуна удачи, не шпорь его, зато гляди, как бы не
свалиться. Дела и впрямь разворачивались удачно: похоже, Четыре звезды,
затмившись в ярком солнечном свете, не позабыли о нем и продолжали слать
свои дары. К примеру, этого рыжего парня, болтливого, как попугай...
Вскоре Саймон обогатился массой сведений. Теперь он знал, что городок
на побережье, из коего ведет дорога в Дуру, именуется Сан-Филипом; что весь
этот край, от Ла-Платы на юге и до Негритянской реки на севере, зовется
Юго-Восточной Пустошью, ибо тут и правда пустовато: бандиты, коровы,
тапиры, заменяющие свиней, да полсотни деревень на четырех тысячах
квадратных лиг - может, и на пяти, поскольку никто эти земли не считал, не
мерил; что Пустошь является частью Уругвайского Протектората, и что столица
его, Харбоха, лежит на северо-западе, у реки Параши (так Проказа называл
Парану), и там есть "железка" - иными словами, рельсовый путь, которым
возят шерсть, серебро, руду и мясо: мясо, тапирье и говяжье, из Пустоши,
серебро - из аргентинских краев, что простираются за Ла-Платой и городком
Буэнос-Одес-де-Трокадера, а шерсть и руду, само собой, с предгорий. Еще он
узнал, что люди в Пустоши скромные и незлобивые, гуртовщики да
скотоводы-ранчеро, платят исправно "белое" властям и "черное" - дону Хорхе,
пьют умеренно, не буянят - разве только по праздникам; и что текла бы их
жизнь тихо-мирно, если б не кибуцники и отморозки. Кибуцники, как выяснил
Саймон, были пришельцами из городов, то ли сосланными в Пустошь, то ли
переселившимися добровольно; им отводили участки на орошаемых землях и
поговаривали, что вскоре воду станут делить - а летом с водой в этих краях
всегда проблемы. Что же касается отморозков, то они определенно были
изгнанниками - но не из тех, какие готовы выращивать скот или копаться в
навозе. Местные с ними как-то справлялись, но года четыре назад явился из
Рио дон Огибалов, бывший "плащ" либо "штык", и взял отморозков под крепкую
руку. Теперь все ранчеро платили дань - не только "белый" и "черный" налоги
(в чем их разница, Саймон понять не сумел), но также "особый огибаловский".
Что, впрочем, от грабежей и насилий не спасало, только звались они не
грабежами, а экспроприациями. Видно, дон Огибалов был человеком
образованным.
На вопрос, куда же смотрят власти, рыжий заметил, что смотрят они за
Парашку-реку, где гуляют в пампасах вольные гаучо. А как не смотреть? За
Харбохой "железка" идет к горам и к Санта-Севаста-ду-Форталезе, что в Чили,
за горами; река там широкая, не переплюнешь, а мост один - древний мост, но
крепкий, четыреста лет стоит, теперь такие строить не умеют. Захватят гаучо
мост, не будет в Рио, Херсусе и Дона-Пуэрто ни шерсти, ни руды. Шерсть, она
ведь тоже с гор, от лам, а с Пустоши шерсть не возьмешь, ламы тут дохнут -
от жары, поноса и общей слабости. Так что властям на Пустошь плевать, у ней
заботы поважнее: мост, Харбоха и гаучо. Особенно гаучо. За голову полсотни
монет дают, на трех лошаков хватит!
Саймон хотел полюбопытствовать насчет врагов народа из Харбохи,
растерзанных возмущенными жителями, а заодно и о том, гуляют ли гаучо лишь
за Параной или и в Пустошь заглядывают, но колеса фургона уже грохотали по
деревянному мосту, за коим возвышались первые городские строения. Над
мостом была арка с надписью: "Добро пожаловать в Дурас", и под ней Проказа
натянул поводья и остановил фургон.
- Ты, брат Рикардо, ряску не снимешь? Одежонка-то заметная... Вдруг
огибаловские в корчме сидят? А нам мимо ехать...
Саймон молча стянул рясу, оставшись в распахнутой на груди рубахе. У
шеи она не сходилась; так как шея у него была мощной, под стать плечам, и
рубаха покойного священника уже трещала под мышками.
Рыжий, наклонившись, шарил под сиденьем и чертыхался вполголоса.
Наконец он извлек огромное ружье и патронташ, пересчитал патроны и с лязгом
передернул затвор. Блик света попал в глаза Саймону, он сощурился,
покосился на оружие и вдруг почувствовал, как у него холодеет под сердцем.
Это была реликвия, музейный экспонат, но вполне ухоженный, надраенный до
блеска и готовый к бою. Массивный вороненый ствол, рукоять затвора с
шариком на конце, приклад, отполированный прикосновением ладоней...
Трехлинейка... Винтовка Мосина, двадцатый век... Точнее, самое его
начало...
- Откуда? - произнес Саймон, с невольным трепетом погладив нагретый
солнцем ствол.
- Хороший винтарь... Такого в городе не встретишь, разве что в наших
краях. Конечное дело, не карабин, но хоть стар, да верен, - откликнулся
Пашка-Пабло и пояснил: - От дядьки Ивана, от паханито нашего. Он дал. У нас
в Семибратовке четыре таких винтаря. Пули сами льем, а вот порох...
- Погоди. - Саймон поднял реликвию в ладонях, ощущая ее надежную
тяжесть. Весила она побольше, чем русская винтовка "три богатыря" с
подствольным гранатометом и огнеметом, что выпускалась в Туле для
спецчастей ООН, и была, разумеется, не столь смертоносной, но что-то их
роднило: так в лице потомка проглядывают черты прадеда. Снова погладив
оружие, Саймон спросил: - Откуда она вообще взялась? Ей же пятьсот лет,
парень!
Проказа хитро прищурился.
- Ты - человек ученый, брат Рикардо, тебе виднее. А я скажу, что от
Мигеля слышал: дескать, когда наши драпали из Одессы от срушников, то
грабанули военные склады со старым добром - все вывезли подчистую, что
уместилось в их корытах. Потом была свара с дружинниками и дому; тиками,
Большой Передел и куча Малых... Винтари у народа поотбирали, да только все
не отберешь - винтарь такая штука, что сам к рукам липнет. Да разве один
винтарь? Вон, в Колдобинах, пулемет есть, "максимом" прозывается... Однако
неразговорчивый, без лент.
"Дальше в лес, больше дров, - подумал Саймон, стараясь извлечь самое
ценное из этого ливня информации. - Большой Передел и куча Малых... свара с
дружинниками и домушниками... а еще - когда наши драпали из Одессы... из
той Одессы, где нынче ветер гуляет над пепелищем..." Сотня вопросов
вертелась у Саймона в голове, но, не желая пришпоривать скакуна удачи, он
спросил лишь об одном:
- Этот Мигель... Кто он такой, Проказа?
- Учитель наш и писарь, из городских, из Рио. Ссыльный, хоть и не враг
народа. Попал за какие-то вины в кибуц, на свекле чуть не подох, да дядька
Иван его на бычков сменял. Голова! Одно слово, городской! Будет тебе, брат
Рикардо, с кем умные речи говорить, а заодно и кружку опрокинуть.
- Я не пью, - сказал Саймон.
- Никто не пьет, батюшка. Все только выпивают. С этими словами рыжий
хлестнул мулов, и они въехали в городок. Саймон, ожидавший увидеть дома из
бревен, кaк в Смоленске, с просторными окнами, крылечками и верандами, был
разочарован: тут строили по южноамериканским образцам, и беленые глиняные
стены под черепичными кровлями тянулись вдоль пыльной улицы глухим и жарким
монолитом. Его рассекали лишь узкие двери, закрытые или распахнутые. Иногда
путнику удавалось заглянуть во дворик - тоже вымощенный утоптанной глиной,
с неизменным деревом посередине, с очагом и крохотным бассейном или
цистерной для воды. Но эти патио, как и знакомый быт небольших городков
Латмерики и Южмерики, не занимали Саймона; он глядел на людей. Белых и
смуглых, с кожей оттенка бронзы или цвета густого кофе, с негроидными или
славянскими чертами, с глазами голубыми, карими и темными, как бразильская
ночь, с шапкой курчавых черных волос или с льняной, выгоревшей на солнце
гривой, с каштановыми локонами, с рыжими патлами, точно такими, как у Пашки
Проказы... Это было поразительное зрелище - не потому, что в Разъединенных
Мирах не случалось смешения рас, но совсем по иной причине: инстинктивно
Саймон готов был услышать испанскую речь, португальскую или английскую,
однако здесь говорили по-русски. И это казалось странным, будто он внезапно
сделался зрителем какой-то неправдоподобной оперетты. Обличья - вавилонское
столпотворение, а язык - один... Тот самый, что вывезен из Одессы - со
всем, что уместилось в кораблях... "Где они, кстати?.. - мелькнула мысль. -
Где флот, преодолевший океан? Сгнил? Проржавел? Или пошел в переплавку?"
Раздумья Саймона прервались; фургон выехал на площадь. Она была
прямоугольной, и в дальнем узком ее конце стояла церковь со звонницей -
маленький белый храм о пяти маковках с крестами, в привычном Саймону
православном стиле. Казалось, его должны окружать бревенчатые избы и
терема, но на церкви русский колорит кончался: четыре других строения на
площади были низкими длинными белыми касами, крытыми оранжевой черепицей.
Два - слева, два - справа. Слева - полицейский участок (перед ним слонялся
служивый в синей форме, с кобурой на ремне) л почтовая контора под
вывеской: трубящий в рожок всадник; справа - лавка со всякой всячиной и
корчма под названием "Салун". Рядом с участком виднелось некое странное
сооружение, похожее на колодец, - обнесенная невысокой кирпичной стенкой
яма, а над ней - то ли ворот, то ли лебедка с толстой цепью, на которой
болтались кандалы. У полицейских и почтарей узкие окна были зарешечены, а
над крышами торчали антенны. "Значит, есть радиосвязь", - подумал Саймон,
пытаясь в то же время догадаться о назначении ямы и ворота; лавку украшали
три широкие, распахнутые настежь двери, сквозь которые можно было
разглядеть прилавок и полки с товаром, а при корчме имелся навес, на
столбиках с перилами. На перилах сидел бородач с ружьем на колене, а рядом
были привязаны четыре лошади и мул покойного отца Домингеса. Пашка, зыркнув
на бородача, пробормотал: "Здесь они, вражье, семя!" - и вознамерился
подхлестнуть мулов.
- Правь к церкви, - распорядился Саймон. Над вратами храма был выложен
мозаичный крест, а под ним - что-то странное: изображение монеты в одно
песо, выкрашенное серебряной краской. Такие же непонятные символы были на
остальных строениях: корчму украшала резная фигура в длинном плаще, лавку -
намалеванные на дверях зубастые крокодилы, почтовую контору - большой
деревянный "штык" под стрехой, а полицейский участок - пушка. Старинная
пушка на огромных колесах, выбитая из жести, напомнившая Саймону нечто
знакомое: герб родного. города Смоленска.
С недоумением пожав плечами, он велел Проказе остановиться, спрыгнул
на землю, обошел фургон и бережно поднял на руки тело отца Домингеса. Потом
направился в церковь - пустоватую, но опрятно прибранную, - поискал
взглядом место поприличней и опустил свою ношу под иконой Христа-Спасителя.
Сзади послышались шаги, потом - деликатное покашливание. Саймон
обернулся. Дьячок... Пожилой, маленький, тощий, с бородкой клинышком и
мутноватыми глазками... Кожа белая, бородка пегая, однако нос приплюснутый,
с широкими негроидными ноздрями...
- Ох, горе, горе... Творят бесчестие, убивцы, на радость Сатане... Кто
на этот раз, сын мой?
- Отец Леон-Леонид Домингес из Рио, - ответил Саймон, вытащил из
кармана кошель и сунул его в руку дьячка. - Вот сорок песо. Положить во
гроб, отпеть и похоронить в освященной земле. И крест поставить. Лет ему
было сорок три. .
- Все исполнится, сын мой, - кивнув, дьячок шмыгнул Носом. - Вечор
батюшке доложу, отцу Якову.
- А сейчас где он? - спросил Саймон, оглядывая пустую Церковь.
Дьячок смущенно потупился:
- Спит... Вчера, вишь, дитя крестили. Невинный младенец, хоть от
Кобелины, помощника огибаловского. Кобелино-то девку силком взял, дочь
Симона-плотника, но от отцовства не отказался. Редкий случай! Крестины
вчерась закатил, упоил вусмерть, а допрежь всего - отца Якова. А как с ним
не выпьешь? Сегодня не выпьешь, завтра не выпьешь, а после в Голый овраг
попадешь. Огибаловские и так попов не любят...
- Отчего же? - поинтересовался Саймон.
- Оттого, - пояснил дьячок, - что справный поп в народе веру в
справедливость держит, а такая вера бандеросам ни к чему. Ни огибаловским,
ни тем, что в столице сидят. Они бы нас всех вырезали, ежели б не дон
Хайме... - Тут он испуганно перекрестился, уставился на Саймона и дрожащим
голосом произнес: - А ты-то, сын мой, из каковских будешь?
- Из своих, - успокоил его Саймон. - Послан сюда вместе с отцом
Домингесом и буду служить в семибратовской церкви. Братом Рикардо меня
зовут.
- А одет отчего не по чину? Без рясы и креста? - Теперь дьячок глядел
на Саймона с подозрением.
- Казнь буду вершить. Для того церковное облачение - наряд
неподходящий.
Он зашагал к выходу, но на пороге остановился и, обернувшись,
произнес:
- Ты сказал, что справные попы в народе веру в справедливость держат.
А батюшка ваш Яков - справный поп? Или из тех, что веру на бутылку
променяли? И пьют с бандитами?
Дьячок потупился и развел руками:
- Как с ними не выпьешь, как не уважишь? Жизнь всякому дорога... и
своя жизнь, и семейства...
Очутившись на раскаленной пыльной площади, Саймон увидел, что народу
там прибавилось. Перед участком торчали пятеро в синем, один - с
серебряными шнурами, свисавшими на грудь, и в фуражке с лакированным
козырьком - опирался спиной о ворот; у почтовой конторы маячил чернокожий
грузный мужчина, тоже в мундире, а при нем - две хорошенькие девушки,
беленькие да румяные; в дверях магазинчика толпились любопытные, общим
числом тринадцать душ, и еще столько же выглядывали из корчмы-салуна -
бородатые, усатые и бритые, простоволосые и в шляпах с широкими полями,
всех цветов кожи, но с одинаковым жадным любопытством в глазах. А перед
корчмой, у коновязи, картинно подбоченясь, стояли трое: Хрящ с крестом отца
Домингеса за поясом и пара его подручных, бородач и коренастый - тот,
который сопровождал Хряща в набеге.
Саймон неторопливо направился к салуну, размышляя о том, что двое из
этой троицы, а, возможно, и третий, знают о гибели брата Рикардо, а значит,
стали ненужными свидетелями. Ведь брат Рикардо жив! И всякий, кто усомнится
в этом, рискует головой. Собственно, почти ее потерял: и как свидетель, и
как палач невинных жертв. Учитывая важность своей миссии, Саймон считал оба
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг