угасшим, безжизненным. Конечно, она была красива, но в эти минуты Саймон не
замечал ее красоты; ведь женская красота - это жизнь, блеск глаз, взмах
ресниц, трепет губ, улыбка, милая гримаса... Однако не верилось, что эта
девушка умеет улыбаться. Ужас владел ее душой, страх давил гнетущим камнем,
воспоминания о прошлом не покидали ее; она отвечала, если спрашивали, ела,
когда велели, и, кажется, не собиралась умирать. Но жить не хотела тоже.
Саймон знал, что такое случается - после стресса или испуга, особенно
с людьми, обладающими тонкой душевной организацией. Это лечилось -
медикаментами, гипнозом, психотерапевтическими приемами или с помощью
доун-установки, погружавшей больного в целебный сон. Но обо всех этих
средствах и способах тут, на Земле, давно позабыли; тут главным лекарством
от всех телесных болезней считалось спиртное, а все нуждавшиеся в духовном
утешении могли молиться или тайком покуривать дурь.
- Держись, шелупонь! - внезапно рявкнул Петр-Педро, выворачивая
штурвал. Суденышко, огибавшее мыс, накренилось, паруса заполоскали, но тут
же снова поймали ветер. Саймон откинулся на спину, на теплые прочные доски
палубы, вытянул ноги и обхватил Марию за пояс; у мачты хохотал Кобелино и
чертыхался Проказа - ему испортили бросок. Филин сочувственно хмыкал, а Дан
и Васко, двадцатилетние братья-близнецы, звенели медяками и поторапливали
Пашку - мол, всякое на реке бывает, кидай!
Четвертый день они плыли вдоль берегов, где бурый парус и потемневшие
доски баркаса сливались с древесными стволами, с песком и глинистыми
оползнями, с камнями и выгоревшей травой. Не плыли - крались, ибо в дневное
время Петр-Педро не решался удаляться от спасительной суши. Мимо редких и
малолюдных городов они проплывали ночью, при виде плотов и барж спускали
парус, и Саймон знал, что эти предосторожности - не лишние. Река - верней,
все реки и оба океана - считались вотчиной "торпед"; за все, что плавало с
товаром и пассажирами на борту, взималась дань, а неплательщиков
скармливали пираньям или пускали на доске по бурным водам, прибив к ней
крепкими гвоздями - а иногда поставив на живот банку с порохом и горящим
фитилем. Так что Петр-Педро в самом деле рисковал - и баркасом, и своей
головой, и сыновьями.
У себя в деревушке он считался человеком зажиточным - в молодые годы
довелось ему плавать на разных судах, принадлежавших, разумеется,
"торпедам", и хоть он не был членом клана, но смог приобрести баркас.
Теперь он занимался речными перевозками: возил людей и грузы вверх и вниз,
но лишь в пределах сотни километров от Харбохи. Эта дистанция определялась
пропуском, полученным от "торпед", и размерами "черного" налога в двести
тридцать песюков; иная договоренность, разрешавшая плавать по всей реке,
стоила бы иных денег. Каких, Саймон не любопытствовал, а Петр-Педро не
говорил, храня в секрете свою бухгалтерию, но, вероятно, дань была немалой
и съедала возможную прибыль. Риск сгореть на контрабанде тоже был велик,
но, с другой стороны, пять лошадей, полученных от Саймона, являлись слишком
веским аргументом - и капитан, поразмыслив, решился доставить путников в
Эстакадо.
Берег, тянувшийся справа, был пологим и низким, а дальше, до самого
горизонта, простиралась степь, почти такая же, как в Пустоши, - травы
посочней, деревьев побольше, зато холмов и вовсе нет. Над степью и рекой
поднималось солнце, Жгло, палило, выжимало влагу из почвы и человеческих
тел, заставляло щурить глаза. Над отмелями висел туман, и сквозь зыбкую
белесую пелену просвечивали туловища рептилий, неподвижных, как застрявшие
в песке бревна. Саймон замечал, что девушка старается не глядеть в их
сторону.
- Жарко... - пробормотал он и потянул через голову рубаху.
Мария повернулась к нему, в темных карих глазах промелькнул огонек, и
лицо на мгновение ожило, сделавшись грустным, задумчивым и каким-то
беззащитным. Тонкие пальцы легли на плечо Саймона, погладили звездочку
шрама, скользнули к запястью, где розовел ожоговый рубец; их прикосновение
было ласковым, осторожным.
- Кто?.. - Язык плохо повиновался ей. - Кто... тебя?..
- Крыса.
- Это - огонь... - ее ладошка снова погладила запястье, - это -
пуля... Таких крыс не... не бывает.
- Бывает, - возразил Саймон. - С виду будто бы человек, а на самом
деле - крыса.
Она кивнула головой; видимо, поняла, о чем речь.
- Это... это случилось в Пустоши?
"Прислушивалась к разговорам, -отметил Саймон про себя, - знает,
откуда идем. Хорошо! Сегодня слушает, завтра - заговорит".
Накрыв ладонью пальцы девушки, он произнес:
- Не в Пустоши. Далеко отсюда, не на Земле. Там!
Его рука протянулась вверх, к бирюзовому небосводу. В глазах Марии
снова вспыхнул огонек, который Саимон счел признаком удивления или
интереса. Вспыхнул и погас, будто его и не было.
- Там, в небе? - равнодушно спросила она.
- На звездах. Ты знаешь, что на звездах тоже живут люди?
- Улетевшие с Земли?
-Правильнее сказать - переместившиеся. Слышала о трансгрессоре? Это не
космический корабль, да и нет кораблей, способных долететь до звезд.
Трансгрессор - как врат между мирами: сделал шаг, и ты на планете другой
звезды, Солнца или альфы Центавра, в созвездии Кассиопеи или другой
Галактике. Подумай, один только шаг!
Глаза Марии снова потускнели, ладонь безвольно соскользнула с плеча
Саймона. Ни вздоха, ни изумленного восклицания, ни жеста недоверия, ни
насмешливой улыбки.,. Безразличие. Мертвый человек в живом прекрасном теле.
Саймон мрачно уставился в воду, соображая, как он может ей помочь. Не
может - должен! Спасти ее - ради нее самой, ради себя и ради девушки,
которую любил когда-то в Чимаре и с которой расстался. Ради Чии, милой
нежной Чии, пусть не совсем человека, но, несомненно, женщины. Чии,
вернувшейся к нему в земном обличье.
Спасти! Каким же образом? Он мог справляться только со своими ранами,
не с чужими; чужие он не умел исцелять, чем бы их ни нанесли - оружием,
страхом или жестокостью. Как всякий воин-тай, он владел искусством цехара и
мог погрузиться в транс, смысл коего был различным в зависимости от
обстоятельств: отдых или концентрация сил, поиск душевного равновесия или,
наоборот, состояния яростной, почти безумной готовности к бою. В последнем
случае транс подстегивал метаболизм, обмен веществ и выброс специфических
гормонов, превращая медитирующего в берсерка либо стимулируя регенерацию
пораженных тканей, которая шла на порядок быстрее обычного. Все зависело от
цели, а цель задавалась определенными психофизическими приемами, игравшими
роль начальной настройки.
Мог ли он поделиться этим знанием с Марией? Обучить, как обучал его
Чочинга?
Склонив голову, Саймон посмотрел на нее. Темно-каштановые волосы,
карие глаза, бледно-смуглая кожа, точеные черты. Лицо - узкое, с маленьким
круглым подбородком и высоковатыми скулами, изящно вылепленный носик, брови
- как взмах крыла летящей птицы, а под ними - веера ресниц, на удивление
густых и длинных. Очень похожа на Чию, едва ли не точная ее копия.
Имелись, конечно, различия, но главное состояло не в том, что у его
подружки из Чимары было слишком много рук, иное устройство вестибулярного
аппарата и уши с укороченной мочкой. Подобные детали казались Саймону
несущественными, и, сравнивая двух девушек, он размышлял о другом, о том,
что Чия никогда не была одинокой: два отца, две матери, сестра - а теперь,
вероятно, мужья и дети. У Марии же не было никого; она являлась в гораздо
большей степени неприкаянной, чем сам Ричард Саймон - ко-тохара, как
говорили тай.
"Но мы встретились, и мы больше не одиноки", - подумал он, чувствуя,
как при этой мысли теплеет под сердцем.
* * *
В полдень Петр-Педро подогнал баркас к берегу, как делал всегда, чтобы
переждать дневные часы в укромной бухточке, под защитой развесистых
деревьев. Пашка с Филином принялись раскладывать костер, близнецы,
вооружившись ножами и крючьями, бродили на мелководье в поисках черепах, а
Кобелино развалился в тени, играя костяшками: подбрасывал их вверх и
старался поймать в стаканчик. Саймон пнул его и велел доставить из трюма
Мигеля - пусть спит, но на свежем Воздухе. Голова у Мигеля уже не болела,
кровоподтек на лбу отливал не багровым, а голубым, тошнота прошла, аппетит
вернулся, и Саймон считал, что все обошлось: сотрясение мозга, но легкое.
Убедившись, что Кобелино спускается в трюм, он сунул за пояс мачете,
взял плащ и повернулся к Марии.
- Пойдем. Самое время прогуляться по бережку.
Она последовала за ним без возражений, даже не спросив, куда и зачем
ее ведут; безвольная кукла, манекен, принявший облик Чии. Платье,
подвязанное ремешком, болталось на ней цветастой тряпкой; этот наряд
принадлежал супруге капитана, особе дородной и мощной, превосходившей Марию
почти во всех измерениях. Но временами ветер, задувая с реки, натягивал
ткань, и Саймон мог заметить, что девушка гибка, высока и стройна, что
груди ее тверды и упруги, а очертания длинных ног, изящных и в то же время
сильных, наводят на мысль о ее профессии. Вероятно, она была хорошей
танцовщицей; она и сейчас шла, будто танцуя, и эти движения казались
непроизвольными и такими же естественными, как трепет листвы и трав под
ветром.
Берег зарос деревьями, напоминавшими Саймону ивы, со множеством
воздушных корней и сероватой гладкой корой; их поникшие ветви полоскались в
воде, стволы оплетали лианы, но роща была невелика и изрезана тропинками.
Увидев следы копыт и отпечаток когтистой лапы, Саймон решил, что их
суденышко пришвартовалось у звериного водопоя. За, рощей берег плавно
поднимался, переходя в травянистую пампу, ровную, как стол; в отличие от
окрестностей Семибратовки здесь не было ни холмов, ни оврагов, не росли
кактусы, похожие на огромные подсвечники, не возвышались закругленные
конусы термитников. Тихое, безопасное место, каких, вероятно, не так уж
много в этом мире...
Вытащив мачете, Саймон скосил траву, сложил ее охапкой, бросил сверху
плащ и показал на него клинком:
- Садись. Так, чтобы солнце светило слева. Мария послушно села,
скрестив ноги. Подол цветастого платья лег на траву кольцом, ветер взметнул
темные локоны, и казалось, что она сейчас поднимется вверх и улетит, словно
огромная яркая бабочка. Саймон воткнул мачете справа от нее и тоже
опустился на землю, пристально всматриваясь в лицо девушки.
- Тебе удобно?
Она вяло кивнула.
- Стебли не колют тебя? Под ними нет камней? Новый кивок.
- Посмотри налево и вверх. Что ты видишь? Она немного повернула
голову, прищурилась, пробормотала:
- Небо... солнце...
- Солнце, - подтвердил Саймон. - Солнце, огонь, жар, жизнь. Слева.
Запомни это. Что справа?
- Нож...
- Какого он цвета? Что напоминает?
- Серебристого, - покорно ответила она. - Похож на зеркало, на ручей,
на дорожку лунного света в темной воде... Саймон кивнул.
- Верно. Запомни: справа - луна, холод, сон, покой... Теперь не
шевелись, расслабь мышцы, и пусть двигаются только твои глаза. Смотри на
солнце, потом - на клинок-луну и повторяй про себя: жар, холод, огонь,
покой... Не торопись, делай это медленно. Взгляд - слово, слово - взгляд.
Жар, холод, огонь, покой...
Ее зрачки задвигались, губы шевельнулись, потом застыли, и Саймон
довольно кивнул. Таинство цехара начиналось с концентрации внимания, а для
этого в клане Теней Ветра использовали горящую свечку и стальной нож,
символы жара и холода, солнца и луны. Опытный человек умел погружаться в
медитацию без этих предметов, однако медитирующему впервые они были так же
необходимы, как блестящий шарик гипнотизера.
Зрачки девушки продолжали двигаться. Налево, направо... Солнце, луна,
огонь, покой, жар, холод, жизнь, сон...
- Теперь быстрее, - велел Саймон. - Пусть слова, которые ты
повторяешь, живут и звучат сами собой, не мешая думать. Думай! Думай о
чем-нибудь хорошем, о матери, которая научила тебя танцевать, о танце...
Представь, что ты танцуешь, - тебе ведь это нравилось, верно? Ты скользишь,
едва касаясь земли, наклоняешься и кружишься, протягиваешь Руки, прыгаешь,
и прыжок твой длится долго, бесконечно - тяжесть исчезла, ты весишь меньше
пушинки, ты паришь, летишь... И кто-то - уже не ты - все повторяет и
повторяет: солнце, луна, огонь, покой, жар, холод, жизнь, сон... Быстрее!
Еще быстрее!
Теперь взгляд Марии метался стремительным маятником, отсчитывающим не
секунды, доли секунд. Мышцы ее были Расслаблены, пальцы не дрожали, лицо
застыло, и только длинная прядь шелковистых волос развевалась на ветру.
Кажется, она умела погружаться в такое состояние - пусть бессознательно,
инстинктивно, как всякий хороший танцор, способный к воображаемому танцу:
когда звучит мелодия, тело становится легким, почти невесомым и сказочно
послушным, и музыка несет его, будто океанский вал, заставляя взлетать и
опускаться, кружиться и скользить.
Входит в транс, отметил Саймон, и запел. Слова не имели значения,
важен был ритм - мерный, успокоительный, торжественный, и потому он пел на
тайятском, пел Песню Представления, которой, вернувшись из дальних опасных
странствий, приветствуют друга-воина, родича или соратника. Конечно, на
склонах Тисуйю-Амат не пели таких песен женщинам - ведь им, подобно воинам,
не приходилось странствовать, подвергаться насилию, бороться за жизнь,
ранить, убивать и получать удары - равно как болтаться в мешке над стаей
разъяренных кайманов; но Мария прошла через это испытание, а значит, была
достойна Песни, какой приветствуют мужчин. Саймон пел:
Я - Тень Ветра, носивший дневное имя Дик Две Руки;
так звал меня Наставник в дни юности в Чимаре.
Я - Тень Ветра, чей отец Саймон Золотой Голос -
да пребудут с ним Четыре прохладных потока!
Я - Тень Ветра, чья мать Елена Прекрасная
ушла в Пещеры Погребений.
Я - Тень Ветра, воин-тай, защитник и мститель;
прочен мой щит, верен мой глаз, и на клинках алеет кровь..
Я - Тень Ветра, пришелец со звезд, вестник надежды,
и нет на моем Шнуре крысиных клыков.
Я - Тень Ветра, одинокая тень в мире людей и в мире тай,
ибо нет у меня ни брата-умма, ни сестры-икки.
Я - Тень Ветра, а ты - Тень Земли, мертвая тень;
но стоит тебе ожить, и мы улетим к звездам.
Я - Тень Ветра, но если ты хочешь, я стану твоей тенью.
Дыхание Марии сделалось глубоким, редким, размеренным, лицо застыло -
но не маской покорного равнодушия, а так, будто она спала и находилась
сейчас на грани пробуждения, между сном и явью. Кожа девушки побледнела,
голубая жилка билась на виске, веки приспустились, и по их частому дрожанию
Саймон знал, что она несется в стремительном воображаемом танце, продолжая
отсчитывать про себя: солнце, луна, огонь, покой, жар, холод, жизнь, сон...
- Замри! - приказал он. - Замри и постарайся извергнуть свой страх.
Солнце, огонь, жар, жизнь... Они помогают тебе, даруют победу и мощь.
Чувствуешь это? Чужие руки коснулись тебя - злые руки, сильные, но ты -
сильней. Ты - гибкий стебель в сухой траве, полный жизненных соков; ты
гнешься, но не ломаешься, выскальзываешь из когтей, обвиваешься вокруг
пальцев, тебе не страшны ни клык, ни нож, ни хлыст, ни пуля. Ты не боишься
их, верно?
Губы девушки шевельнулись.
- Верно... - прошептала она. - Верно... Я не боюсь... Я -
сильнее... Я - это я...
- Ты - это ты, - подхватил Саймон. - Солнце, Небесный Свет, дарующий
силу, поддерживает тебя; Луна - лишь тень Небесного Света, не властная над
тобой. Ты помнишь о том, что случилось ночью; помнишь о людях, пытавших
тебя ужасом, помнишь о мраке, о темной воде, о чудищах, круживших под
ногами... Помнишь, но не боишься!
- Помню... Не боюсь... - эхом отозвалась Мария. Все эти слова,
похожие на заклинания, не являлись целительным лекарством - они лишь
напоминали погрузившемуся в транс, где лежит необходимый ему источник. Этих
источников было множество; в каждой человеческой душе струились ручьи
спокойствия, бушевали потоки ярости, плескались озера забвения,
фонтанировали гейзеры силы, били ключи любви, кружились водовороты
ненависти. Слова помогали найти дорогу к нужным водам, однако пить
приходилось самому; и весь смысл искусства цехара заключался в том, чтобы
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг