по моим волосам. Я поцеловал свою принцессу; на ее губах был вкус
шампанского, а маленькие твердые груди пахли лунными розами. Она вдруг
заплакала, вытирая ладошкой слезы и размазывая их по щекам, а я стал ее
утешать, целуя мокрые ресницы; потом она успокоилась, потом развеселилась
и сказала, что креолкам доценты совсем не нравятся, а любят они
исключительно математиков. Скромных, которые не пристают к девушкам в
темных коридорах.
Потом...
Ну, вы понимаете, что бывает потом, вслед за такими событиями, как цветы,
шампанское, слезы, смех и поцелуи.
Глава 19
Два следующих дня мне пришлось заниматься программой, игнорируя клиентуру.
Впрочем, звонков было немного и лишь один серьезный заказ, со ссылкой на
Мартьяныча: какой-то его приятель хотел открыть счета за рубежом, но
непременно в австрийских банках. Деньги он мог переправить сам, через
"коридор" на таможне, но без легальной "истории" австрийцы их не брали,
поскольку сумма была довольно приличной. Не миллион, однако и не пустяк в
пять тысяч баксов, что было предельной квотой для наличности без
соответствующих бумаг: где и каким образом наличность заработана и сняты
ли с нее налоги. Всех этих документов, называемых "историей" денег,
знакомец Мартьянова, конечно, не имел, а дробить свои средства на двадцать
вкладов в различных банках ему совсем не улыбалось. Я сказал, что займусь
его проблемой и разрешу ее не позже октября. Законы в Австрии суровы, но
не настолько, чтобы лишать доходов финансовую олигархию, а это значит, что
в законах есть лазейки. Например, такие: каждый крупный банк курирует две,
три и больше страховые компании и открывает счета их клиентуре без лишних
сложностей и проволочек. В целом схема выглядела так: мартьяновский
знакомец приобретает полис, а также рекомендацию страховщиков; по ней ему
открывают счет на сумму втрое-вчетверо больше страховки, и с этого вклада
перечисляются взносы в страховую компанию. Средства, вложенные в полис,
приносят пять-шесть процентов годовых и лет через десять возвращаются к
владельцу с изрядной прибылью. Все законно, все путем! Осталось лишь
подобрать надежную компанию и патронирующий банк да получить "добро" на
таможне... Но это уже не мой вопрос.
В четверг, закончив трудиться над программой, я инициировал оба варианта
текста, на русском и английском языках, занес их на дискеты, распечатал и
уничтожил в памяти компьютера. Чтобы случайно не наткнуться и не
прочитать. А чтоб не перепутать, кому какой материал, дискеты и распечатки
пришлось разложить по конвертам, изобразив на них стилизованных орлов:
двуглавого российского и американского, с одной башкой, но очень хищной. В
это историческое мгновение я ощущал себя дьяволом-обманщиком, этаким
агентом-двойником, который водит за нос британскую МИ-6 и ведомство папы
Мюллера, а может, кого-нибудь еще - МОССАД, ЦРУ или недоброй памяти
Лаврентия Палыча Берию. Но это были пустые фантазии. Пока что я обманул
по-крупному лишь одного человека, расколотив молотком алый гипноглиф и
черную пробку с бутылки от кетчупа.
Да, обманул!.. Не слишком достойный поступок, но что поделаешь... Амулет
власти являлся моей единственной надеждой и защитой, броней, отгородившей
меня от неприятностей и бед. От мелких и крупных, и от того, что случилось
с Сергеем Арнатовым. Крысоловы наивностью не отличаются, и я понимал, что
неизбежно наступит момент, когда моя жизнь повиснет на волоске - в тот
миг, когда отдам дискету, и до того, как ее прочитают. Когда прочитают,
все позабудут - о Косталевском, о гипноглифах и обо мне, но эти два
события могли разделяться минутами или часами. Это время нужно пережить.
Весьма опасный период, когда я стану не посредником, а лишним свидетелем,
коего, рассуждая логически, надо быстрее спровадить в ящик. Может, так не
случится, может, сперва решат прочитать, выяснить ценность доставленного,
но мне что-то не хотелось рисковать. Месяца не прошло, а пять покойников
уже маршировали в ад, и я не собирался стать шестым в их дружной шеренге.
Вот почему черный гипноглиф занял место алого в корпусе из-под часов, и
этот браслет я таскал весь день, а ночью, чтоб не заметила Дарья, прятал
под кроватью в тапки. Не потому, что боялся внезапных налетов и похищений,
а ради создания привычки. Привычка - вторая натура: где интеллект
подведет, где интуиция откажет, там выручит привычка. И, разумеется,
тренировка.
Для тренировки я показал свой амулет Петруше и принялся внушать ему
строгим голосом:
- Я - твой хозяин, хохлатый охальник. Слушай внимательно и повинуйся!
Во-первых, ты должен забыть все нехорошие слова. Если не понимаешь, какое
слово гадкое, а какое - нет, то позабудь их все. Уяснил алгоритм?
Выполняй! Теперь во-вторых: увидев меня, ты должен кричать: "Дмитррий,
прривет пррофессор!" Увидев Дарью: "Даррья, крреолка, кррасавица!" А еще -
"пррошу прростить покоррно!" И если хочешь банан, не вопи "жрать, жрать!",
а попроси, как полагается интеллигентной птице, - "фррукт, хочу фррукт!"
Понял, сухогрузный недоумок?
Во время этой речи я водил гипноглифом у петрушиного клюва, а он, склонив
хохлатую голову к крылу, косился круглым глазом на темную обсидиановую
спираль с мерцающими в глубине серебристыми искорками. Казалось, что он
поддается гипнотическому воздействию, что резонанс между сознательным и
подсознательным сейчас наступит и я услышу наконец: "Прошу простить
покорно". Или хотя бы: "Дмитрий, привет!" Но вот мощный изогнутый клюв
приоткрылся и раздалось:
- Прр-нография, прр-ридурок! Порр-тянка! Прр-резираю!
Я плюнул, вытащил радиотелефон, дар полномочного агента Бартона, и трижды
нажал кнопку "pause". Через минуту в аппарате пискнуло, потом заверещало,
и все кнопки озарились мертвенным зеленым сиянием. Сквозь эту иллюминацию
пробился гулкий голос:
- Гудмен? Сукин ты сын, Гудмен!
- А что такое? - спросил я с откровенным интересом.
- Ты что нам подсунул, Гудмен? Ты что обещал, немочь белесая? Ты обещал
бойца! Скорость реакции, уверенность, отвага и потрясающий прилив сил! Или
я в чем-то ошибся?
- А разве прилива сил не было?
Мой собеседник внезапно хихикнул:
- Был, но совсем в другом месте! Не там, где договаривались, понимаешь? Но
если разобраться, Гудмен, я не в обиде. Штучка-то забавная... редкостный
раритет, посильней виагры... как раз для белых извращенцев.
- Может, и другую подарю. Та - специально для черных, - пообещал я, вызвал
в памяти свою воображаемую схему и раскрасил рамочку команды бета в цвет
небесной голубизны.
- Ну, к делу! - распорядился Бартон. - Есть новости?
- Есть хорошие новости, мой чернокожий друг.
- Отлично! Хорошие новости нам пригодятся. Где и когда?
- Завтра. На том же месте, в тот же час.
- Машина будет ждать. А как твои... хм... спутники? Помощь нужна?
- Нет. Теперь уже нет. Спутники ко мне претензий не имеют.
Он снова хмыкнул и отключился. Я посидел минут пять, разглядывая
умолкнувший аппарат и размышляя, сколько штыков и сабель имеется в строю у
Бартона. Получалось, что не очень много, но и не так уж мало: он сам плюс
мормоныш, плюс шофер голубого "БМВ" и тот парень в цветочной лавочке,
мастер переодеваний; конечно, были и другие люди, раз отыскался тип,
похожий на меня. Но вряд ли они вникали в суть и смысл операции; вполне
возможно, кроме зулуса и мормоныша, в курсе был лишь один человек,
гипотетический резидент ЦРУ в Петербурге. Так или иначе, дискетка до него
доберется... до него и прочих заинтересованных лиц... Представьте, как ее
передают друг другу, все дальше и дальше, все выше и выше по служебной
лесенке, и каждый прочитавший текст недоуменно пожимает плечами, хмыкает и
тащит ее начальнику - мол, ознакомьтесь, сэр, какую чушь понаписали... сам
я уже позабыл про эти бредни, но вас они, возможно, развлекут... вот так,
сэр, а мне позвольте заниматься делом.
Дискетка, мой троянский конь, капля амнезийного бальзама... Я сознавал,
что, выпустив ее из рук, совершу насилие над личностью, над многими
личностями, в памяти коих внезапно возникнет трещина. Должен признаться,
эта мысль меня не радовала. Конечно, мы свыклись с насилием: оно
сопровождает нас на протяжении тысячелетий, и вся история хомо сапиенс -
сплошная эскалация насилия. Насилия над телом и насилия над духом... В
этом смысле Косталевский не изобрел ничего нового, так как идеология и
религия действуют тем же насильственным путем, как и его гипноглифы. Если
разобраться, что такое внешний стимул, который порождает те или иные
желания, двигает нас к тем или иным поступкам? Это символы и фетиши,
придуманные человечеством, это святые книги, непогрешимые догматы и
зажигательные речи... "Все это - прр-ропаганда - прр-ропади она
прр-ропадом!" - как сказал бы Петруша. Это запомни, в то поверь, а се -
позабудь...
Чтобы успешнее справиться с муками совести, я включил телевизор. Как
оказалось, два последних дня на российских просторах топтался красный
петух. Всюду что-то горело: горело просто так или сначала взрывалось, а уж
потом начинало полыхать. В Петрозаводске - от протечек газа, в Самаре - от
короткого замыкания, в Грозном - от канистр с бензином, в Нижнем Тагиле и
Ельце - от всеобщей безалаберности. Горели троллейбусы и храмы, вокзалы и
банки, тюрьмы и шахты, автомобили и резиденции мэров, воздушные лайнеры и
леса. Кроме того, в Новосибирске разгромили синагогу, а в Москве бабушка
за семьдесят зарезала дедушку под восемьдесят, который регулярно напивался
и бил ее ногами. На фоне таких событий мои намерения казались даже не
мелким злодейством, а так, каплей верблюжьей мочи на тропке меж аравийских
барханов.
Приободрившись, я позвонил остроносому и доложил, что описание готово.
Текст будет представлен в двух экземплярах, на гибком диске и на бумаге, с
грифом высшей секретности - перед прочтением сжечь (эту идею я
позаимствовал у братьев Стругацких).
- Сейчас приеду, - откликнулся Скуратов, намереваясь бросить трубку.
- Не спешите, Иван Иванович, - осадил я его. - Во-первых, документации у
меня еще нет, а будет завтра, после конспиративной встречи с профессором
Косталевским. Во-вторых, свидетели рандеву нам не нужны, так что отзовите
своих барбосов. А в-третьих, где благодарность? И где генерал?
- Доставим и то и другое прямиком из столицы, - пообещал остроносый. - Но
вот насчет барбосов... Тут вы, Дмитрий Григорьич, не правы, сильно не
правы! Недооцениваете сложность ситуации. Разве случай с Чернозубом вас
ничему не научил? Тоже хотите поплавать кверху задом? Представьте, что за
вами вслед пойдут не наши, а другие люди, и не барбосы, а ротвейлеры;
пойдут, накроют вас вместе с профессором, и конспирации конец. Что скажете
о таком варианте?
- Накроют, буду молчать, как партизан, - ответил я. - Итак, завтра у метро
"Горьковская", в семнадцать ноль-ноль. Скажите генералу, чтобы погладил
парадный китель.
* * *
Когда моя птичка прилетела в гнездышко после дневных трудов, я стоял в
прихожей ее квартиры с топором в руке и примерялся к стенному шкафу.
Стенка, в которую его вмонтировали, была у нас общей, то есть с другой
стороны, в моей прихожей, располагался точно такой же шкаф размерами метр
семьдесят на два шестьдесят. Не надо быть знатоком топологии, чтобы
додуматься до идеи: если снести шкафы, получится проем, объединяющий две
прихожие - и тем самым две квартиры, - в нечто более просторное,
величественное и пригодное для обитания. Этот "ап грейт" я и готовился
совершить.
Представьте теперь пейзаж: явилась девушка домой, а шкаф ее нараспашку,
коробки с обувью на полу, на них - простынки, пододеяльники и шляпки,
полотенца свалены на стуле, плащ и пальто - на вешалке, а шубка вообще
исчезла - может, валяется в ванной или утепляет холодильник. А в
довершение к этой картинке - добрый молодец с топором! Весьма законный
повод возмутиться. Уверен, девять женщин из десяти сказали бы: "Ах ты,
мерзавец!.." Реакция десятой была бы, вероятно, энергичней, с упоминанием
ненормативной лексики.
Но моя принцесса лишь поглядела на меня, на творившийся вокруг разор и
улыбнулась. Потом промолвила:
- Димочка, ты не устал? Этот топор такой тяжелый... Не принести ли молоток?
- Есть время для молотка, а есть - для топора, солнышко мое.
С этими словами я вышиб заднюю стенку шкафа. Протяжно заскрипели гвозди,
доски с грохотом рухнули в мою прихожую, сверху посыпалась штукатурка, и,
будто салютуя воссоединению, взметнулись клубы пыли. Я раскашлялся, Дарья
чихнула, а Петруша пронзительно завопил: "Карр-раул! Рр-рифы по куррсу!
Прр-ротечка, прр-ридурок!"
Пыль осела, и сделалось видно, что из двух маленьких прихожих получился
вполне приличный холл. Птичка моя уже озиралась по сторонам, вертела
каштановой головкой и, кажется, мысленно расставляла мебель: диванчик -
туда, столик - сюда, а вот на эту стену - полочки и что-нибудь яркое,
акварель или батальное полотно. Скажем, Рыжая Соня убивает гиперборейского
лазутчика... Разумеется, кочергой.
Наконец Дарья сморщила носик, взмахнула ресницами и с одобрительным видом
произнесла:
- Как хорошо получилось, Димочка! Как просторно! И на площадку не нужно
выходить... Знаешь, боюсь я этой площадки, темно там и страшно...
Я внимательно посмотрел на нее - то ли шутит, то ли правду говорит?.. И о
чем - заметьте! - думает? Какие там мысли вертятся под каштановыми кудрями
- кроме тех, куда приткнуть диванчик?
Но лицо Дарьи было воплощением невинности; стояла она, скромно потупив
глазки, сдвинув ножки в итальянских туфельках, и будто бы чего-то ждала. Я
решился, бросил топор на груду досок, обнял ее и кивнул в сторону пролома:
- Ты, надеюсь, понимаешь, что эта дыра - новый этап в нашей жизни?
Утвердительный взмах ресниц. Та же манера, что у Косталевского, но у
женщин это получается гораздо выразительней.
- Могу я предложить вам руку и сердце, прекрасная сеньорита? В дополнение
к официальным обязательствам?
Темные веера ресниц снова поднялись и опустились. Я чувствовал, как под
моей ладонью колотится ее сердце.
- Вы согласны? Вы окажете мне честь? Вы...
Она внезапно прижалась ко мне и шепнула, обдавая горячим дыханием щеку:
- Много говоришь, Димочка... Давай-ка лучше доски приберем.
...Когда мы уже лежали в постели и шептались в темноте, в гостиной
наметилось шевеление, будто Петруша расправлял крылья, проверяя клетку на
прочность, или шебуршился так, для моциона. Он скрипел, возился, щелкал
клювом и вдруг внятно, с паузами в нужных местах произнес:
- Даррья - крр-расавица... Дмитррий - фррукт, фррукт... Прр-рошу
прр-ростить по-коррно!
Дарья вздрогнула:
- Что это с ним? Не заболел ли? Может, тронулся умом? Как ты думаешь,
милый?
- Думаю, он от счастья орет. Теперь у него и хозяйка есть, и хозяин, -
объяснил я, поднялся и дал Петруше банан.
Глава 20
Утро выдалось ясное, теплое, какие случаются в сентябре: в небесах - ни
облачка, ветер спит, солнце сияет так, будто под ним не карельские мрачные
сосны, а андалусские пальмы и оливы. Проводив Дарью, я позавтракал, сложил
стопкой доски от разбитого шкафа и плотно их перевязал. Затем подошел к
окну, присмотрелся, однако знакомых топтунов не обнаружил. Ни Джеймса
Бонда, ни рыжего Койота, ни Итальянца, ни прочих остальных. Зато появились
два новых типа, коренастые и с усиками - вероятно, крупные специалисты по
ловле блох. День предстоял ответственный, и Скуратов, надо думать, выделил
лучших из лучших, не позабыв усилить их автотранспортом - "девятка"
"Жигули" дежурила, как обычно, со стороны проспекта. А коренастые-усатые
сидели на лавочке, но не на той, что у песочницы, а ближе к мусорным
бачкам.
И это было хорошо. Просто отлично! Я ведь не Косталевский, с сорока метров
гипнотизировать не умею, мне надо ближе подойти, чтобы бабахнуть прямой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг