здесь - ну и что с того? Пусть ходят. Надо будет, я от них избавлюсь. На
их стороне упорство и опыт, длинные ноги и острый нос, а на моей -
воображение. Что бы такое вообразить? Ну, например, амнезийный гипноглиф,
продемонстрированный в нужном месте и в нужное время - скажем, прямо
сейчас. Подойти к этому тощему, к Глисту, достать амулет и сунуть в
физиономию... а потом - к Лиловой Рубахе...
- О чем мечтаешь? - Мартьянов потряс меня за плечо, и я очнулся. Мы уже
шагали по Шестой, два "хвоста", Глист и Лиловая Рубаха, тащились следом, и
никаких магических амулетов у меня с собою не было. Ни черного, ни белого,
ни голубого, на даже пестрой "веселухи"...
"На дачу нужно ехать". - промелькнула мысль. Нужно... Но как избавиться от
топтунов? Нельзя их за собой тащить... Нагрянут и возьмут вместе с
халатом, коробкой и амулетами... Тем более если наш разговор с
Косталевским подслушан...
Машинально перебирая ногами, стараясь не отстать от широко шагавшего
Мартьянова, я припоминал подробности утренней телефонной беседы. Было мною
сказано: посмотрел на черный амулет, нашел его на даче, но вряд ли это
являлось бесспорным признанием Важно не что сказано, а как и в каком
контексте; может, я просто подшутил над престарелым профессором? Таков мой
стиль общения, и остроносый Иван Иванович с ним уже познакомился, как
говорится, из первых рук. Так что ничем особенным я не рискую, в отличие
от Косталевского. Он-то ведь говорил всерьез! И признался, что конфликтует
со своими покровителями... А еще сказал, что навестит меня. Ждите, Дмитрий
Григорьич, и я приду! Придет и попадется в лапы Глисту и Лиловой Рубахе...
Какая-то смутная идея забрезжила в моей голове, что-то связанное с
Косталевским и истинными намерениями Скуратова, но тут Андрей Аркадьевич
толкнул меня локтем в бок:
- Ты что, друг мой? Спишь на ходу?
- Не сплю. Думаю.
- И что надумал?
- Нанять тебя, Мартьяныч. Чтобы твои ребята дали отсечку моим "хвостам".
Разик-другой... А с остальным я сам разберусь.
- В секретное место нужно сбегать?
- Вот именно, в секретное. На дачу мою, под Приозерском. Только без
топтунов. - Я покосился на другую сторону улицы, где, облизывая мороженое,
неторопливо шествовал Глист. Потом спросил: - Какой возьмешь гонорар,
Андрей Аркадьич?
- Никакого. Ты оказал мне услугу, я окажу тебе. И все в ажуре.
- Нет, не пойдет. Мои услуги были щедро оплачены. В твердой валюте,
насколько помнится. Так что и я готов платить.
- Тоже в твердой валюте? - насмешливо прищурился Мартьянов.
- В какой назначишь.
- Раз так, я назначаю доллар. Ровно один американский доллар - знаешь,
серенький такой, с портретом Джорджа Вашингтона. Есть у тебя доллар, друг
мой?
Доллара у меня не было, зато через каждые сорок шагов нам попадались
обменники. Я, скрывая улыбку, тормозил у каждого и спрашивал, не продадут
ли Джорджа Вашингтона, но попадались сплошь Франклины да Гранты, либо, в
крайнем случае, Джэксоны. Наконец искомое нашлось - в пункте
Промстройбанка, у молодой красотки с наклеенными ресницами. Пролистав мой
паспорт, она сунула в окошко доллар и сдачу, потом ехидно осведомилась:
- Справку на вывоз оформлять?
Я покачал головой:
- Не надо. Доллары я вывожу исключительно контрабандой. Зашиваю под кожу.
- А в какое место? - Девушка игриво хлопнула ресницами.
- В мошонку, - буркнул Мартьянов, сунул доллар в карман и потащил меня
дальше. Глист и Лиловая Рубаха шли за нами как приклеенные.
- Ну, шеф, какое будет задание? Отвезти на дачу под Приозерском и чтобы
без топтунов?
Я молча кивнул, размышляя о том, что Мартьяныч хоть и бывший милицейский,
а человек. Кстати, богатый человек: мы приближались к "Антарктиде", и за
ее огромными окнами уже сверкала шеренга белоснежных холодильников, сияли
серебром газовые и электрические плиты, громоздились на полках чайники и
утюги, вентиляторы и тостеры, мясорубки и микроволновки. При виде их
Мартьянов мечтательно улыбнулся и сказал:
- Договоримся так: ежели тебе на дачу ехать, ты звонишь и произносишь
пароль. Такой, к примеру... - Он запрокинул голову, опустил веки и
продекламировал: - Из Петербурга в Хамадан, чрез горы и моря, до
пограничников дошли раскаты Октября. Скажешь, и ровно через час подъедет
Паша Кирпичников, чтоб обрубить "хвосты" всяким шавкам. А если тебе в
какое другое место понадобится, скажешь другой пароль: отговорила роща
золотая березовым, веселым языком... Как дальше, помнишь?
- И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком, - закончил я
и, прощаясь, протянул ему руку.
Глава 14
Выходные дни и начало следующей недели выдались на удивление спокойными.
Никто нам с Дарьей не звонил, никто нас не тревожил, если не считать моей
постоянной клиентуры, но консультации были нужны пустяковые, и я выдавал
их с ходу, изредка заглядывая в компьютер. Все остальное время я
предавался занятиям, рекомендуемым для новобрачных в медовый месяц: ходил
с Дарьей по выставкам и музеям, любил ее ночью, преподносил цветы и с
аппетитом поглощал ее обеды. Еще размышлял об имени моей возлюбленной,
вдруг обнаружив, что в нем сокрыт вполне определенный смысл: Дарья -
значит, дар, ниспосланный мне провидением или каким-то особым божеством,
которое печется о математиках-холостяках. Кто бы это мог быть? Возможно,
Софья Ковалевская? Или графиня Ада Лавлейс, дочь великого Байрона, первый
программист на нашей планете? Говорят, была красавицей... И, несомненно,
умницей... Если у меня родится дочь, не назвать ли ее Адой? Или все-таки
Софьей?
Помимо этих важных дел я занимался и другими: листал фантазийные книжки с
Дарьиных полок, почитывал словарь (добравшись уже до саксаула, саксофона и
саламандры), знакомился с подвигами Рыжей Сони, а также обучал Петрушу
приличным выражениям: "прошу простить покорно" и "мерси". Но птица
попалась испорченная вконец; сколько ни старайся, а слышишь лишь всякие
глупости да гадости, уместные на сухогрузах: "Прр-ромах, прр-ридурок!
Прр-рокол, крр-ретин! Поррт, курр-вы! Прр-робка, штопорр, фужерр -
наливай!" Словом, порр-рок торр-жествует!
Но все-таки это могло считаться развлечением - в те часы, когда Дарья была
на работе. Еще одним моим занятием стали на первый взгляд бесцельные
прогулки - на почту или в магазин, в торговый комплекс у метро, на рынок,
в мебельный салон, в аптеку. Кроме продуктов, покупать мне, в общем-то,
было нечего, но я ходил по улицам, разглядывал витрины и прилавки,
спрашивал о тех или иных товарах, рылся в ящиках с фруктами, высматривал
белые вина, грузинские или рейнские, которые предпочитаю всем остальным.
Вскоре выяснилось, что мою любовь к прогулкам разделяют шестеро,
трудившиеся в три смены. Глист и Лиловая Рубаха (потом он появлялся в
других одеждах, но я звал его так) были самыми скучными спутниками - уныло
тащились за мной, поедая по пути мороженое да изредка пробавляясь пивом.
Другая пара выглядела повеселей. Молодой рыжеватый блондин, который
двигался приплясывая, посвистывая и поводя руками, получил кличку
Танцующий Койот; с ним корешился верзила Три Ноги в куртке с блестящими
блямбами, явно косивший под рокера. Он сильно потел и временами стаскивал
куртку, плотно сворачивал ее и засовывал сбоку под ремень, где она
болталась на манер недоразвитой ноги, как у трехногого марсианина,
пораженного с детства полиомиелитом. Два последних напарника казались мне
самыми симпатичными: Итальянец, смуглый парень с полоской щеголеватых
усиков и темными, как ночь, глазами, и Джеймс Бонд, высокий,
светловолосый, похожий на Роджера Мура.
Эта шестерка топтунов отслеживала меня изо дня в день, а кроме них, был
еще кто-то в белом неприметном "жигуле", девятая модель, под номером
Е-701ВБ. Пешие, как и положено, топали за мной пешком, автомобиль катился
на колесах, но неторопливо, в темпе вальса, а не марша. Иногда он замирал
где-нибудь на углу, поджидая, когда я доберусь со своим эскортом до
парикмахерской, почты или универсама, и будто намекал: от нас и на трамвае
не убежишь. Не скроешься, господин хороший, он же - фигурант Хорошев
Дмитрий Григорьевич!
Если я находился дома, один из моих соглядатаев сидел на скамеечке во
дворе, другой обычно гулял, разминая ноги, а что касается "жигуля", тот
дежурил в метрах пятнадцати от ближайшей троллейбусной остановки. Окна в
моей квартире выходят во двор, а в Дарьиной - на проспект, так что я мог
следить за топтунами в любой из указанных позиций, разглядывать их с
помощью бинокля и делать любезные жесты ручкой. Но это были реверансы
собственному самолюбию; я знал, что не заметил бы их, если бы не
Мартьяныч. Верней, заметил, но много позже и наверняка не всех; надо
отдать им должное, они умели сливаться с пейзажем.
Дачный выезд наметился у нас в четверг, в один из первых сентябрьских
деньков, когда воздух еще тепел и ласков, солнышко греет, стараясь из
последних сил, деревья еще щеголяют сочной зеленью без признаков багрянца
и желтизны, а яблоки, наша скромная северная радость, начинают румяниться
и розоветь. Птичку мою отпустили с обеда, она прилетела в четвертом часу
и, хоть трудилась денно и нощно неделю, потрясла меня своим цветущим
видом. Где ты, серая мышка, где?.. Глазки сверкают, локоны вьются, губки
алы - и никаких очков! Ни строгого серого тона в одежде, ни пепельных
колготок, ни босоножек "прощай, молодость"... Платье - зеленое, выше
колена, пуговки - изумрудные, шарфик - серебристый, пояс - золотой плюс
итальянские туфли на высоком каблуке да румянец во всю щеку... Верно
сказано, что красит женщину любовь! Как, впрочем, и мужчину: я натянул
новые джинсы, причесался и побрился.
А кроме того, собрал баул с провизией, сунул в него одежду и книжку о
Рыжей Соне, дал Петруше банан и позвонил по известному номеру, сообщив,
что раскаты Октября уже добрались из Петербурга в Хамадан. На том конце
линии хмыкнули и сказали: "Брось хулиганить, парень!" - и повесили трубку.
А тут и Дарья появилась, и вместе с ней - приятные занятия: шарфик снять,
пуговки расстегнуть, а то, что под ними, поцеловать. Раз поцеловать, два
поцеловать, потом - под ее визг и смущенный смех - расстегнуть что-нибудь
еще и вспомнить, что вроде бы собирались на дачу...
Времени заняться серьезным делом - увы! - не оставалось. Мы привели в
порядок шарфики и пуговки, распрощались с Петрушей (он напутствовал меня
мудрым советом "Порр-рох дерр-жи сухим, морр-рячок!") и спустились вниз.
Дежурили в тот день Койот и Три Ноги; сидели на скамейке за песочницей,
курили и изображали задушевный разговор. Потом поднялись и не спеша
последовали за нами.
Дарья рванулась по привычке на остановку троллейбуса, но я ее придержал,
сказав, что договорился с приятелем Пашей - заедет, мол, за нами на машине
и довезет до места.
- Когда заедет?
- Минуты через три-четыре, - ответил я, взглянув на часы.
- А что за приятель, Димочка? Ты мне о нем не рассказывал.
- Нарочно. Он - Казанова. Страшный ловелас! Боюсь, тебя отобьет.
- Хи-хи... А где он служит?
- По автомобильной части.
- А какая у него машина?
Об этом я понятия не имел и потому пришлось соврать:
- У него три машины. Не знаю, на какой он нас повезет. Думаю, на "Вольво",
а может, на "Тойоте" или...
Тут к нам со скрежетом подкатила "Волга" - голубая, слегка проржавевшая,
местами побитая и с легендарной фигуркой оленя на капоте. Паша Кирпичников
распахнул дверцу, высунул рыжую башку и доложил:
- Транспорт в вашем распоряжении, Дмитрий Григорьевич. Садитесь. - Потом,
поглядев на круглые коленки Дарьи и итальянские туфельки, добавил: - Даму
можно вперед!
- Вот уж фиг, - ответил я и запихнул мою птичку на заднее сиденье.
Она пребывала в некотором ошеломлении, но салон оказался просторным,
чистым, обтянутым светло-серым бархатом, а диванчик, на котором мы
устроились, - широким и мягким. Правда, машина тронулась с места
погромыхивая и екая, как томимый жаждой верблюд, но на скорости в тридцать
пять километров в час подозрительные звуки прекратились, и тряску сменило
ровное, плавное покачивание. Неторопливо и величественно мы плыли мимо
купчинских многоэтажек, а за нами, в столь же неспешном темпе, следовал
белый "жигуль-девятка" под номером Е-701ВБ. Тоже не бог весть что, однако
ж не "Волга" в бальзаковском возрасте.
К моей птичке, кажется, вернулся дар речи.
- Пашенька, - сказала она, - вы только, пожайлуста, не обижайтесь, но мы к
утру все-таки доберемся в Приозерск?
Паша поскреб макушку, хмыкнул (точь-в-точь, как мой приятель Андрей
Аркадьевич Мартьянов) и разразился лермонтовскими стихами, немного
подкорректированными к случаю:
- Какое право вам дано шутить святынею моею? Когда коснуться я не смею,
ужели вам позволено? Как я, ужели вы искали свой рай в моторе сем? Едва
ли! - Он перестал завывать и произнес нормальным деловым тоном: - Будем не
позже половины седьмого. Фирма веников не вяжет!
Дарья, приоткрыв рот, в изумлении уставилась на рыжий затылок Паши, а я
начал громким шепотом объяснять ей, что мой друг не только ловелас и спец
по автомобильной части, но еще и фанатик изящных искусств. Обожает русскую
поэзию, читает в подлиннике Апулея и меценатствует над кордебалетом Театра
варьете. Пока я об этом рассказывал (а Паша одобрительно хмыкал и гмыкал),
мы добрались до Софийской улицы, широкой и почти безлюдной в этот час.
Паша свернул - не налево, к центру, а направо, к окраине, где стояли
корпуса овощебазы и где улица упиралась в окружную железную дорогу. За
дорогой когда-то была свалка, а теперь тянулись бетонные стены пяти или
шести огромных кооперативных гаражей. Я там бывал; кое-кто из моих
знакомцев-неудачников держит свои тачки в этих отдаленных палестинах. Мимо
гаражей идет дорога к Московскому шоссе, разбитая грузовиками, очень
опасная для лиц несведущих и потому получившая название Гробиловки. Есть
на ней ямы, есть и камни, а также холмы, колдобины, канавы, пруды и
бетонные обломки с торчащей ежиком арматурой. Словом, все, чтобы водитель
поседел и выпал в кому.
Итак, "Волга" свернула направо, а рыжий Паша взглянул на зеркальце, где
рисовался смутный силуэт "девятки", и произнес:
- Держитесь!
Под капотом что-то взревело, машина скакнула вперед, Дарья взвизгнула,
инерция вжала нас в спинку сиденья, заставив откинуть головы; мне
показалось, что асфальт встал дыбом и через секунду обрушится на нас,
прихлопнув машину вместе с водителем и пассажирами. Стрелка на спидометре
ушла за цифру сто пятьдесят, за остеклением дверец с бешеной скоростью
промелькнули овощебазные корпуса, затем - чуть медленнее - домик у
переезда, шлагбаумы и рельсы; мы еще раз повернули, сбросили скорость,
взлетели на холм, рухнули в яму и помчались устанавливать рекорд
Гробиловки. Паша, автомобильный гений, лихо крутил баранку, стены и ворота
гаражей уносились назад под грозный рык мотора, Дарья пищала - не то от
ужаса, не то от восторга, - и прижималась ко мне, а я успокоительным
жестом гладил ее коленки. Наконец мы обогнали какой-то древний "Форд",
увернулись от встречного трейлера (его шофер с разинутым ртом крутил
пальцами у виска) и выехали на Московское шоссе. Паша обернулся, взглянул
на наши бледные физиономии и не без ехидства спросил:
- Ну, как?
- Зз-зачем? - выдавила Дарья. - 3-за-чем в-вы это сделали, Пашенька?
- Не надо было его подзаводить, - объяснил я. - Насчет того, когда мы
доберемся и куда. Теперь он нас вместо Приозерска в Тихвин отвезет.
Кирпичников ухмыльнулся, но повернул все-таки на север, а не на юг. От
белых "Жигулей" не осталось даже воспоминания.
Мы в бодром темпе пересекли город, сделали остановку в Парголове,
понаблюдали, не тащится ли за нами хвост, не обнаружили ничего, выпили
квасу и тронулись дальше - на скромной скорости сто десять, притормаживая
лишь у постов и засад ГАИ. Минут через сорок Паша начал крутить головой,
оглядываться, хмыкать и посматривать в зеркальце, потом сказал:
- Едет кто-то за нами. Катафалк на колесах за пятьдесят штук баксов. За
Парголовом привязался. Только не пойму - просто из любопытства или по делу?
Мы обернулись, рассмотрели "катафалк", и Дарья восхищенно произнесла:
- Ка-а-кой красавец!
- Джип "Чероки", - прокомментировал Кирпичников, и в этот момент
означенное транспортное средство, блистая черным глянцем, пронеслось мимо
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг