создается прообраз будущей России. На наших глазах воплощается вековая
мечта россиянина о Белом озере, о тихой обители, где все обустроено по
справедливым Божеским законам...
Показалось, в суровых глазах мыслителя блеснули слезы, и я не выдержал,
перебил:
- Олег Яковлевич, неужели вы это всерьез? Тряхнул бородкой, на лицо
вернулось высокомерно-укоризненное выражение.
- Я, сударик мой, за всю жизню ни единого словечка не сказал шутейно, не
обдумав заранее. И не написал. Если читали мои книги, должны знать.
- Простите великодушно, сорвалось с языка... И что же будет дальше с этими
общинниками-добровольцами? Когда закончится опыт?
- Большинство вернутся в народ, просвещать темную массу. Благое дело... Вы
давеча наобум помянули проклятый режим, а я вот что скажу. У
сатанят-коммунистов тоже есть чему поучиться. Они хоть и врали безбожно,
но понимали наиглавнейшую вещь: россиянину для счастья мало кнута, ему
мечта необходима. В тех же лагерях не токмо морили людишек, но давали им и
духовную пищу...
Я уже потерял надежду выведать у писателя что-либо путное и приготовился
слушать с покорным вниманием, но нам помешали. Повизгивания в кустах вдруг
оборвались на громкой истерической ноте. На газон вывалилась натуральная
коза с тяжелым, волочащимся по земле выменем, за ней выскочила крупнотелая
бабенка в разодранном Комбинезоне и с окровавленным лицом, а следом
появился хмурый, сосредоточенный Чубайс, распаренный, будто из бани. Коза
и бабенка куда-то умчались, а великий приватизатор, поправив лямки, забрел
к нам в беседку.
- О-о, - приветствовал его Курицын. - Все свирепствуете, сударь мой? Все
никак не угомонитесь?
В голосе писателя зазвучали несвойственные ему почтительные интонации. Я
не удивился. Солнце сияло в полнеба трепетно дымилась зелень листвы. Морок
продолжался, и я уже не был уверен, что когда-нибудь проснусь.
Чубайс смотрел осоловелым взглядом. Вопроса не понял, но чего-то явно
ждал. Известная всему коммерческому миру статная фигура, благородное лицо
как-то особенно внушительно и загадочно выглядели на фоне хосписного
пейзажа.
- Чего говорите? - выдавил он наконец, скривясь в шкодливой гримасе, с
какой обычно объявлял об отключении зимой электричества в больницах.
- Мы-то ничего не говорим, - лукаво отозвался писатель. - Лучше ты нам
скажи, Толлша, неужто никогда не пресыщаешься?
Мой тезка минуту-другую пытался осмыслить эти слова, потом произнес почти
по слогам:
- Ищу бригадира Семякина.
- Понятно, - Курицын зачем-то мне подмигнул. - Не видели мы твоего
бригадира. В процедурной он, скорее всего. Ступай в процедурную. Толя. Там
тебя уважат.
Чубайс в растерянности покачался на пороге, вдруг протянул руку и жалобно
попросил:
- Дай! Хочу.
Я не сразу сообразил, что он просит сигарету. Зато мгновенно отреагировал
писатель:
- Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.
- Почему? - удивился я, - Пусть покурит, не жалко.
- Нельзя ему, сударик мой, - пояснил мыслитель, - ни табака, ни алкоголя.
Все это снижает потенцию, - и добавил, обращаясь к реформатору: - Ступай,
Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два лишних тюбика подарит.
- Правда? - просиял Чубайс.
- Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи, Семякин это любит.
Чубайс развернулся и чуть ли не бегом припустил к корпусу.
- Ничего не понимаю, - признался я, - Кто такой Семякин? Что все это
значит?
- Да нечего понимать. Семякин - его наставник... кстати, не знаю, как вы,
сударик мой, Виктор Андреевич, а эти чикагские мальчики не очень по душе.
Умом сознаю без них Россию не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет
нации, но не лежит душа - и все. Есть в них какая-то чернота. Нехристи
ведь они все. Чему научат россиянина? Денежки считать? Так у него их
отродясь не было и никогда не будет. Знаете почему?
- Нет.
- Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут прелюбопытная
коллизия. Россиянин к денежкам тянется и приворовать горазд, но когда их
много скапливается, у него наступает как бы помрачение ума. Спешит от них
скорее избавиться, разбазарить, прокутить, спустить... Поразительные есть
примеры. Вспомните, тот же Саввушка Морозов накрутил капитал - и будто
рассудком помутился. Кому казну передал? Не бедным и гонимым, жаждущим
вспомоществования, а исконным врагам отечества, сатанятам, революционерам.
Типичный вывих россиянского человека, коему подвалило богатство. Причина
здесь тонкая, деликатная. Россиянин нутром чует: каждая лишняя копейка, не
заработанная в поте лица, неправедная, на ней мета дьявола. Старается ее
сбагрить, но делает это подло, нелепо, как и все остальное. Улавливаете
суть?
- Пытаюсь... Олег Яковлевич, а каким образом тут оказался Чубайс? Или это
не тот Чубайс, который электричество прикарманил?
- Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу сказать: каждому
из нас отведена своя роль. Толяша призван для благороднейшей цели -
улучшить по возможности россиянскую породу. Замечательная,
архисвоевременная задача. Раньше мы как обычно делали? Выискивали
производителей за границей, в Германии, в Англии, и вот наконец научились,
образно говоря, выращивать их прямо в стойле. Великолепно! Возможности
открываются сказочные. Главное, впервые появился шанс покончить с
загадочным россиянским дебилизмом.
Тоска все круче сжимала мою грудь.
- Олег Яковлевич, может быть, вы знаете, какая роль отведена и мне?
- Никакой, - ответил мыслитель. - Вы, Иванцов, относитесь к тем, у кого
нет никакой роли.
- Почему такая дискриминация? - попытался я пошутить, но шутки писатель не
принял.
- Вы же интеллигент по определению. Доктор наук и прочее. Книжный червяк.
Интеллигенция в России - это исторический мусор. За два последних столетия
ее вина перед народом достигла таких размеров, что ее уже не искупить
никакими страданиями и покаяниями. Сказано про вас: образованны. Кстати,
летучее и едкое определение. Но не совсем точное. Вернее сравнить
интеллигенцию с окаменевшими каловыми массами в пищеводе нации. Чтобы
очиститься, вернуться к исконным корням, народу необходимо отрыгнуть
интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.
- Что же будет лично со мной?
- Полагаю, ничего особенного. Проверят на степень генетической прочности и
вернут восвояси, в прежнюю среду обитания. Для дальнейших наблюдений.
Меня уже не занимали его рассуждения, и я не пытался угадать их смысл.
Когда он назвал меня Иванцовым, я словно прозрел. Вероятнее всего, я
беседовал не со старцем из плоти и крови, а с его голографическим
изображением. Скоро и я превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь.
Руки и ноги, правда, были еще теплые, живые, кровь струилась по жилам,
язык ощущал вкус горьковатой слюны, но сумасшествие подобралось так
близко, что при желании я мог потрогать его кончиками пальцев.
7. ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН
К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился в хосписе и накануне
первого экзамена совершенно не волновался, хотя от его успешной сдачи, как
предупредил наставник Робентроп, зависела дальнейшая выбраковка. Я
спросил, что это такое - выбраковка, и Робентроп, внезапно разъярясь, чуть
не оторвав себе ухо, отрезал:
- Когда надо, узнаете, сэр!
Прошлое отступило, истаяло, и тоска в груди утихла. Я уже не горевал об
утраченной семье и о кое-как налаженном обетовании. В прошлом было,
конечно, много хорошего, но ведь и жалеть особенно не о чем. По крайней
мере здесь, в хосписе, я ни в чем не нуждался и не приходилось думать со
страхом о завтрашнем дне. Строгий, раз и навсегда заведенный распорядок,
стабильное лечение, долгий, беспробудный сон... Труднее всего было
привыкнуть к здешнему питанию: желеобразные, рвотные супы, вторые блюда -
протухшие мясо и рыба, в которых зубы увязали, как в глине, пирожные,
посыпанные каким-то порошком вроде птичьего дерьма. Все это поначалу плохо
удерживалось в желудке, но на третий, кажется, день, перед обедом мне
вкололи порцию универсального лекарства "Бишафилиус-герметикус",
штатовского производства, приготовленного, по уверениям
медсестры-давалыцицы, с использованием змеиного яда и спермы папуасов. И
буквально через час у меня открылся такой жор, что я попросил вторую
порцию рыбы-фри, которую мне, правда, не дали.
Медицинский персонал в основном относился ко мне хорошо, а уж с Макелой и
Настей наладились такие отношения, что хоть к жене не возвращайся. Добрые
женщины по нескольку раз в день забегали в комнату, приносили разные
сладости, гнилые фрукты, шоколадки, которые можно сосать, не чувствуя
вкуса, но которые резко поднимали потенцию, а вечером я сам приходил к ним
в гости во флигелек. Свидания проходили по одной и той же схеме, но
мойщицы иногда ссорились между собой, кого из них я должен первую
изнасиловать. Победительницей в споре обыкновенно выходила Макела, потому
что была физически намного крепче Насти. Я пил чай или прокисшее красное
вино без градусов и высокомерно, как турецкий султан, наблюдал за
перебранкой двух влюбленных женщин. Сперва они пикировались беззлобно,
пересчитывая, кто больше сделал для меня хорошего, потом начинали
вспоминать какие-то давние истории, незабытые обиды - и наконец с ужасными
воплями набрасывались друг на дружку, причем дрались не по-женски, не
царапали, не хватали за волосы, а, отступив на середину комнаты, наносили
мощные прямые кулачные удары до тех пор, пока одна из них, обычно Настя,
не валилась на пол. И тогда Макела выбивала каблуками остатки дури из
подруги, пока та не теряла сознание. Проделав все это, безумная мойщица,
еще разгоряченная победой, валилась на кровать и истомно, тоненьким
противоестественным голосишкой взывала:
- Ну что же ты медлишь, любимый!
По установленному ритуалу, я выходил за дверь и через секунду врывался в
комнату с разъяренным лицом и набрасывался на невинную жертву, аки вепрь.
Надо заметить, все комнаты хосписа были снабжены видеоглазками, кассета с
нашими ежевечерними развлечениями ходила по рукам, и я все чаще ловил на
себе уважительные взгляды сотрудников, включая мужчин. В прежней жизни я
никогда не считал себя исключительным любовником, да и никто не считал, и
поймал себя на том, что новый статус неудержимого самца, этакого буйного
мачо, тешит мое самолюбие. К слову сказать, я больше симпатизировал
беленькой Настене, и не в силу расовых предрассудков, а из вполне
понятного восхищения ее необыкновенным любовным упорством. Она знала, что
потерпит поражение, но раз за разом без всяких колебаний вступала в
неравную схватку. Наставник Робентроп по-научному растолковал феномен ее
поведения, сказал, задумчиво почесывая мошонку:
- Они обе, сэр, из одного мазка, потому ни в чем друг другу не уступят.
Вплоть до полного самоуничтожения. Как и заведено у одноклеточных.
Интересное объяснение по поводу моего будущего дал фельдшер Миша
Чингисхан, проводивший со мной утренние и вечерние процедуры. Приземистый
кривоногий мужичок монголоподобной внешности, отчего, вероятно, и
прозвище. С ним у нас сложились почти приятельские отношения. Он был
чистоплотен, брезглив, любил почесать языком и никогда не причинял лишней
боли и не перебарщивал с дозой. Не знаю, как с другими, а меня он
по-своему даже жалел, пару раз украдкой дал нюхнуть кокаина, который
заметно смягчал воздействие лекарств. По положению в хосписе Чингисхан
принадлежал к среднему звену, как и мойщицы Настя с Макелой, и это
означало, что у него не было прошлого и соответственно какие-то важные
участки сознания были наглухо заблокированы, зато в абстрактном, ни к чему
не обязывающем общении он был вполне вменяем, меня жалел подобно тому, как
каждый нормальный мужик жалеет скотинку, откармливаемую на убой. Правды не
скрывал, говорил откровенно, с сочувствием:
- Тебе, Толик, после экзамена сделают коррекцию, тогда ты уж никого из нас
не признаешь, но это не страшно. Главное, чтобы человек был хороший,
согласен со мной? Я пытался узнать подробности:
- Разве без коррекции никак нельзя обойтись?
- Невозможно. Даже не надейся. Размножение без коррекции все равно что
автомобильный движок без смазки. В любой момент заклинит.
- Значит, меня все-таки будут размножать?
- Тебя, Толик, уже давно размножают, токо ты не чувствуешь. Этого никто не
чувствует. Ты вот сейчас один, и вдруг вас будет много. Вынырнете, как
головастики из садка. В этом весь кайф.
Я не боялся правды Чингисхана: размножение так размножение, коррекция так
коррекция, какая разница...
О моих приятельницах фельдшер, в отличие от Робентропа, отзывался крайне
уважительно. Относил их к особям, у которых в процессе утилизации по
недосмотру медиков сохранились первоначальные женские инстинкты. Он
работал в хосписе около трех лет, всякого нагляделся и уверял, что это
редчайший случай. Большинство измененных типов перевоплощались в
функциональную личность со строго ограниченными параметрами
жизнедеятельности: наставник становился наставником, водитель - водителем,
сливняк - сливняком, повар - поваром, охранник - охранником, - и никакого
шажка в сторону. Макела и Настя, кроме того что были действительно
первоклассными мойщицами, каким-то чудом уберегли в себе женскую
суверенность и по-прежнему мечтали о тихой, сокровенной бабьей доле на
пару с самцом. Поэтому обе были обречены на выбраковку. На своем
любвеобилии они прокалывались и раньше, до меня, но их прощали, пытались
усиленной терапией сбить побочный настрой, но безрезультатно. Чингисхан с
грустью заменил, что после меня их наверняка угомонят окончательно.
Корпорация "Дизайн-плюс", как всякая крупная финансовая структура,
избегала держать в штате людей, сохраняющих признаки половой
индивидуальности, и выходки мойщиц терпела лишь потому, что проверяла на
них новейшие хичические средства ликвидации психогенных аномалий:
- Ты, Толик, последний, кто ими попользовался, - с грустью заметил
Чингисхан.
В вечер перед экзаменом я попробовал развить эту тему надеясь, как обычно,
выведать дополнительную информацию, После укола, разжижающего мозги, и
короткого подключения к аппарату "Энергия" я лежал на кушетке и задыхался,
как рыба, выброшенная на берег, а Чингисхан, нюхнувший кокаина, сидел
рядом, глядя на меня добрыми глазами.
- Потерпи, Толик, - бормотал сочувственно. - Сейчас отлегнет.
Домашняя обстановка в кабинете навеяла очередную иллюзию о возможном
человеческом контакте.
- Миша, а ты вроде сам не прочь побаловаться с Макелой?
- Эх, Толик, любой бы согласился, да не у всех твое здоровье.
- Неужто ты слабее меня?
- Не в том дело. Ты на допинге, а я на служебной пайке. Разницу чуешь?
Я еще не в силах был пошевелить ни рукой, ни ногой, но разницу чуял.
Каждый разговор в хосписе с кем бы то ни было - с мойщицами, с фельдшером,
с писателем Курицыным, со старшим наставником Робентропом, начинавшийся
как нормальный, обязательно заканчивался чудовищным нагромождением пустых,
каким-то образом вывернутых наизнанку фраз, в которых ускользал любой
смысл, будто хвост ящерицы в щелке. Разница между мной и, допустим, Мишей
Чингисханом была в том, что он безболезненно ориентировался в словесном
поносе, а у меня возникало тяжкое ощущение, что сошел или вот-вот сойду с
ума. Однако этот назойливый страх день за днем терял свою острую
первоначальную жуть.
Экзамен проходил в специальном помещении с белыми, покрашенными масляной
краской стенами, заставленном всевозможной аппаратурой, совершенно мне
незнакомой. Меня раздели до пояса и усадили в медицинское кресло посредине
комнаты. Опутали проводами и облепили датчиками с ног до головы. На сеансе
присутствовали рыженький, с рязанской мордой координатор Джон Миллер,
старший наставник Робентроп, беспрестанно дергающийся и гримасничающий,
двое санитаров, похожих на братков из телесериала "Бандитский Петербург",
а также представитель дирекции "Дизайна-плюс", господин японской
наружности, к коему все остальные относились как к Высшему существу.
Обращаясь к нему, многократно кланялись и с подчеркнутой почтительностью
начинали фразу словами:
- Ваше превосходительство, многоуважаемый Су Линь...
Наставник Робентроп торжественно объявил, что кандидат четвертого разряда
Иванцов к испытанию готов, после чего японец раздраженно бросил:
- Почему на нем разные носки?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг