Он спустился вниз по витой лестнице и вошёл опять в
спальню графини. Мёртвая старуха сидела окаменев; лицо её
выражало глубокое спокойствие. Германн остановился перед
нею, долго смотрел не неё, как бы желая удостовериться в
ужасной истине; наконец вошёл в кабинет, ощупал за обоями
дверь и стал сходить по тёмной лестнице, волнуемый
странными чувствованиями. По этой самой лестнице, думал
он, может быть, лет шестьдесят назад, в эту самую
спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причёсанный a
l'oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную шляпу,
прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в
могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня
перестало биться...
Под лестницею Германн нашёл дверь, которую отпер тем же
ключом, и очутился в сквозном коридоре, выведшем его на
улицу.
V
Три дня после роковой ночи, в девять часов утра,
Германн отправился в *** монастырь, где должны были
отпевать тело усопшей графини. Не чувствуя раскаяния, он
не мог однако совершенно заглушить голос совести,
твердивший ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной
веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что
мёртвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь,
- и решился явиться на её похороны, чтобы испросить у ней
прощения.
Церковь была полна. Германн насилу мог пробраться
сквозь толпу народа. Гроб стоял на богатом катафалке под
бархатным балдахином. Усопшая лежала в нём с руками,
сложенными на груди, в кружевном чепце и в белом атласном
платье. Кругом стояли её домашние: слуги в чёрных
кафтанах с гербовыми лентами на плече и со свечами в
руках; родственники в глубоком трауре, - дети, внуки и
правнуки. Никто не плакал; слёзы были бы - une
affectation. Графиня была так стара, что смерть её никого
не могла поразить и что её родственники давно смотрели на
неё, как на отжившую. Молодой архиерей произнёс
надгробное слово. В простых и трогательных выражениях
представил он мирное успение праведницы, которой долгие
годы были тихим, умилительным проготовлением к
христианской кончине. "Ангел смерти обрёл её, - сказал
оратор, - бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании
жениха полунощного". Служба совершилась с печальным
приличием. Родственники первые пошли прощаться с телом.
Потом двинулись и многочисленные гости, приехавшие
поклониться той, которая так давно была участницею в их
суетных увеселениях. После них и все домашние. Наконец
приблизилась старая барская барыня, ровесница покойницы.
Две молодые девушки вели её под руки. Она не в силах была
поклониться до земли, - и одна пролила несколько слёз,
поцеловав холодную руку госпожи своей. После неё Германн
решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и
несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном
ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойница,
взошёл на ступени катафалка и наклонился... В эту минуту
показалось ему, что мёртвая насмешливо взглянула на него,
прищуривая одним глазом. Германн поспешно подавшись
назад, оступился и навзничь грянулся об земь. Его
подняли. В то же самое время Лизавету Ивановну вынесли в
обмороке на паперть. Этот эпизод возмутил на несколько
минут торжественность мрачного обряда. Между посетителями
поднялся глухой ропот, а худощавый камергер, близкий
родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него
англичанину, что молодой офицер её побочный сын, на что
англичанин отвечал холодно: Oh?
Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в
уединённом трактире, он, против обыкновения своего, пил
очень много, в надежде заглушить внутреннее волнение. Но
вино ещё более горячило его воображение. Возвратясь
домой, он бросился, не раздеваясь, на кровать и крепко
уснул.
Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он
взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него
прошёл; он сел на кровать и думал о похоронах старой
графини.
В это время кто-то с улицы заглянул к нему в окошко, -
и тотчас отошёл. Германн не обратил на то никакого
внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в
передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный
по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но
он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая
туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье.
Германн принял её за свою старую кормилицу и удивился,
что могло привести её в такую пору. Но белая женщина,
скользнув, очутилась вдруг перед ним, - и Германн узнал
графиню!
- Я пришла к тебе против своей воли, - сказала она
твёрдым голосом, - но мне велено исполнить твою просьбу.
Тройка, семёрка и туз выиграют тебе сряду, - но с тем,
чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во
всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с
тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете
Ивановне...
С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям и
скрылась, шаркая туфлями. Германн слышал, как хлопнула
дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему
в окошко.
Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую
комнату. Денщик его спал на полу; Германн насилу его
добудился. Денщик был пьян по обыкновению: от него нельзя
было добиться никакого толка. Дверь в сени была заперта.
Германн возвратился в свою комнату, засветил там свечку и
записал своё видение.
VI
Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в
нравственно природе, так же, как два тела не могут в
физическом мире занимать одно и то же место. Тройка,
семёрка, туз - скоро заслонили в воображении Германна
образ мёртвой старухи. Тройка, семёрка, туз - не выходили
из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую
девушку, он говорил: "Как она стройна!.. Настоящая тройка
червонная". У него спрашивали: "который час", он отвечал:
"без пяти минут семёрка". Всякий пузатый мужчина
напоминал ему туза. Тройка, семёрка, туз - преследовали
его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела
перед ним в образе пышного грандифлора, семёрка
представлялась готическими воротами, туз огромным пауком.
Все мысли его слились в одну, - воспользоваться тайной,
которая дорого ему стоила. Он стал думать об отставке и о
путешествии. Он хотел в открытых игрецких домах Парижа
вынудить клад у очарованной фортуны. Случай избавил его
от хлопот.
В Москве составилось общество богатых игроков, под
председательством славного Чекалинского, проведшего весь
век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая
векселя и проигрывая чистые деньги. Долговременная
опытность заслужила ему доверенность товарищей, а
открытый дом, славный повар, ласковость и весёлость
приобрели уважение публики. Он приехал в Петербург.
Молодёжь к нему нахлынула, забывая балы для карт и
предпочитая соблазны фараона обольщениям волокитства.
Нарумов привёз к нему Германна.
Они прошли ряд великолепных комнат, наполненных
учтивыми официантами. Несколько генералов и тайных
советников играли в вист; молодые люди сидели, развалясь
на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В
гостиной за длинным столом, около которого теснилось
человек двадцать игроков, сидел хозяин и метал банк. Он
был человек лет шестидесяти, самой почтенной наружности;
голова покрыта была серебряной сединою; полное и свежее
лицо изображало добродушие; глаза блистали, оживлённые
всегдашнею улыбкою. Нарумов представил ему Германна.
Чекалинский дружески пожал ему руку, просил не
церемониться и продолжал метать.
Талья длилась долго. На столе стояло более тридцати
карт. Чекалинский останавливался после каждой прокладки,
чтобы дать играющим время распорядиться, записывал
проигрыш, учтиво вслушивался в их требования, ещё учтивее
отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою. Наконец
талья кончилась. Чекалинский стасовал карты и
приготовился метать другую.
- Позвольте поставить карту, - сказал Германн,
протягивая руку из-за толстого господина, тут же
понтировавшего. Чекалинский улыбнулся и поклонился,
молча, в знак покорного согласия. Нарумов, смеясь
поздравил Германна с разрешением долговременного поста и
пожелал ему счастливого начала.
- Идёт! - сказал Германн, надписав мелом куш над своей
картою.
- Сколько-с? - спросил, прищуриваясь, банкомёт, -
извините-с, я не разгляжу.
- Сорок семь тысяч, - отвечал Германн.
При этих словах все головы обратились мгновенно, и все
глаза устремились на Германна. - Он с ума сошёл! -
подумал Нарумов.
- Позвольте заметить вам, - сказал Чекалинский с
неизменной своею улыбкою, - что игра ваша сильна: никто
более двухсот семидесяти пяти семпелем здесь ещё не
ставил.
- Что ж? - возразил Германн, - бьёте вы мою карту или
нет?
Чекалинский поклонился с видом того же смиренного
согласия.
- Я хотел только вам доложить, - сказал он, - что,
будучи удостоен доверенности товарищей, я не могу метать
иначе, как на чистые деньги. С моей стороны я конечно
уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и
счетов прошу вас поставить деньги на карту.
Германн вынул из карман банковый билет и подал его
Чекалинскому, который, бегло посмотрев его, положил на
Германнову карту.
Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка.
- Выиграла! - сказал Германн, показывая свою карту.
Между игроками поднялся шёпот. Чекалинский нахмурился,
но улыбка тотчас возвратилась на его лицо.
- Изволите получить? - спросил он Германна.
- Сделайте одолжение.
Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов
и тотчас расчёлся. Германн принял свои деньги и отошёл от
стола. Нарумов не мог опомниться. Германн выпил стакан
лимонаду и отправился домой.
На другой день вечером он опять явился у Чекалинского.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг