ночного немощного света цветов. Это он сделал для Клавдюши,
которой мало владел, но тем более питал к ней озабоченную
нежность.
После цветов Чепурный и Копенкин оделись и направились
берегом реки - по влажному травяному покрову. Чевенгур отсюда
казался теплым краем - видны были освещенные солнцем босые
люди, наслаждающиеся воздухом и свободой с непокрытыми
головами.
- Нынче хорошо, - отвлеченно проговорил Чепурный. - Вся
теплота человека наружи! - И показал рукой на город и на всех
людей в нем. Потом Чепурный вложил два пальца в рот, свистнул и
в бреду горячей внутренней жизни снова полез в воду, не снимая
шинели; его томила какая-то черная радость избыточного тела -
и он бросился сквозь камыш в чистую реку, чтобы там изжить свои
неясные, тоскующие страсти.
- Он думает, весь свет на волю коммунизма отпустил:
радуется, бродяга! - осудил поступок Чепурного Копенкин. - А
мне ничего здесь не видится!
В камышах стояла лодка, и в ней молча сидел голый человек;
он задумчиво рассматривал тот берег реки, хотя мог бы туда
доплыть на лодке. Копенкин увидел его слабое ребристое тело и
болящий глаз.
- Ты Пашинцев или нет? - спросил Копенкин.
- Да, а то кто же! - сразу ответил тот.
- Но тогда зачем ты оставил пост в ревзаповеднике?
Пашинцев грустно опустил свою укрощенную голову.
- Я оттуда низко удален, товарищ!
- А ты бы бомбами...
- Рано их разрядил, оказалось, - и вот зато теперь
скитаюсь без почета, как драматический псих.
Копенкин ощутил презрение к дальним белым негодяям,
ликвидировавшим ревзаповедник, и ответную силу мужества в самом
себе.
- Не горюй, товарищ Пашинцев: белых мы, не сходя с коня,
порасходуем, а ревзаповедник на сыром месте посадим. Что ж у
тебя осталось нынче?
Пашинцев поднял со дна лодки нагрудную рыцарскую кольчугу.
- Мало, - определил Копенкин. - Одну грудь только
обороняет.
- Да голова - черт с ней, - не ценил Пашинцев. - Сердце
мне дороже всего... Есть кой-что и на башку и в руку. -
Пашинцев показал вдобавок еще небольшой доспех - лобовое
забрало с привинченной навеки красной звездой - и последнюю
пустую гранату.
- Ну, это вполне тебе хватит, - сообщил Копенкин. - Но
ты скажи, куда заповедник твой девался, - неужели ты так
ослаб, что его мужики свободно окулачили?
Пашинцев имел скучное настроение и еле говорил от скорби.
- Так там же, тебе говорят, широкую организацию совхоза
назначили - чего ты меня шаришь по голому телу?
Копенкин еще раз оглядел голое тело Пашинцева.
- Тогда - одевайся: пойдем вместе Чевенгур обследовать -
тут тоже фактов не хватает, а люди сон видят.
Но Пашинцев не мог быть спутником Копенкина - у него, кроме
нагрудной кольчуги и забрала, не оказалось одежды.
- Иди так, - ободрил его Копенкин. - Что ты думаешь,
люди живого тела не видали? Ишь ты, прелесть какая - то же
самое и в гроб кладут!
- Нет, ты понимаешь, какой корень зла вышел? -
разговаривая, перебирал Пашинцев свою металлическую одежду. -
Из ревзаповедника меня отпустили исправным: хоть и опасным, но
живым и одетым. А в селе - свои же мужики видят, идет какой-то
прошлый человек и, главное, пораженный армией - так всю одежду
с меня скостили, - бросили вслед два предмета, чтобы я на
зорях в кольчуге грелся, а бомбу я при себе удержал.
- Аль на тебя целая армия наступала? - удивился Копенкин.
- Да а то как же? Сто человек конницы вышло против одного
человека. Да в резерве три дюйма стояли наготове. И то я сутки
не сдавался - пугал всю армию пустыми бомбами, да Грунька -
девка там одна - доказала, сукушка.
- Ага, - поверил Копенкин. - Ну, пойдем, - давай мне
твои железки в одну руку.
Пашинцев вылез из лодки и пошел по верным следам Копенкина в
прибрежном песке.
- Ты не бойся, - успокаивал Копенкин голого товарища. -
Ты же не сам обнажился - тебя полубелые обидели.
Пашинцев догадался, что он идет разутым-раздетым ради
бедноты - коммунизма, и поэтому не стеснялся будущих встречных
женщин.
Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева,
она закрыла платком глаза, как татарка.
"Ужасно вялый мужчина, - подумала она, - весь в родинках,
да чистый -
шершавости в нем нет!" - и сказала вслух:
- Здесь, граждане, ведь не фронт - голым ходить не вполне
прилично.
Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую
жабу - она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то
Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет. Все же
Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое
забрало, оставив большинство тела наружи.
- Так лучше, - определил он. - Подумают, что это форма
новой политики!
- Чего ж тебе? - посмотрел Копенкин. - Ты теперь почти
одет, только от железа тебе прохладно будет!
- Оно от тела нагреется, - кровь же льется внутри!
- И во мне льется! - почувствовал Копенкин.
Но железо кольчуги не холодило тела Пашинцева - в
Чевенгуре было тепло. Люди сидели рядами в переулках, между
сдвинутыми домами, и говорили друг с другом негромкие речи; и
от людей тоже шло тепло и дыхание - не только от лучей солнца.
Пашинцев и Копенкин проходили в сплошной духоте - теснота
домов, солнечный жар и человеческий волнующий запах делали
жизнь похожей на сон под ватным одеялом.
- Мне чего-то дремлется, а тебе? - спросил у Пашинцева
Копенкин.
- А мне, в общем, так себе! - не разбирая себя, ответил
Пашинцев.
Около кирпичного постоянного дома, где Копенкин
останавливался в первый раз по прибытии, одиноко посиживал
Пиюся и неопределенно глядел на все.
- Слушай, товарищ Пиюся! - обратился Копенкин. - Мне
требуется пройти разведкой весь Чевенгур - проводи ты нас по
маршруту!
- Можно, - не вставая с места, согласился Пиюся.
Пашинцев вошел в дом и поднял с полу старую солдатскую
шинель - образца 14-го года. Эта шинель была на большой рост и
сразу успокоила все тело Пашинцева.
- Ты теперь прямо как гражданин одет! - оценил Копенкин.
- Зато на себя меньше похож.
Три человека отправились вдаль - среди теплоты чевенгурских
строений. Посреди дороги и на пустых местах печально стояли
увядшие сады: их уже несколько раз пересаживали, таская на
плечах, и они обессилели, несмотря на солнце и дожди.
- Вот тебе факт! - указал Копенкин на смолкнувшие
деревья. - Себе, дьяволы, коммунизм устроили, а дереву не
надо!
Редкие пришлые дети, которые иногда виднелись на прогалинах,
были толстыми от воздуха, свободы и отсутствия ежедневного
воспитания. Взрослые же люди жили в Чевенгуре неизвестно как:
Копенкин не мог еще заметить в них новых чувств; издалека они
казались ему отпускниками из империализма, но что у них внутри
и что между собой - тому нет фактов; хорошее же настроение
Копенкин считал лишь теплым испарением крови в теле человека,
не означающим коммунизма.
Близ кладбища, где помещался ревком, находился длинный
провал осевшей земли.
- Буржуи лежат, - сказал Пиюся. - Мы с Японцем из них
добавочно души вышибали.
Копенкин с удовлетворением попробовал ногой осевшую почву
могилы.
- Стало быть, ты должен был так! - сказал он.
- Этого нельзя миновать, - оправдал факт Пиюся, - нам
жить необходимость пришла...
Пашинцева же обидело то, что могила лежала неутрамбованной
- надо бы ее затрамбовать и перенести сюда на руках старый
сад, тогда бы деревья высосали из земли остатки капитализма и
обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма; но Пиюся и сам
считал трамбовку серьезной мерой, выполнить же ее не успел
потому, что губерния срочно сместила его из председателей
чрезвычайки; на это он почти не обиделся, так как знал, что для
службы в советских учреждениях нужны образованные люди, не
похожие на него, и буржуазия там приносила пользу. Благодаря
такому сознанию Пиюся, после своего устранения из должности
революционера, раз навсегда признал революцию умнее себя - и
затих в массе чевенгурского коллектива. Больше всего Пиюся
пугался канцелярий и написанных бумаг - при виде их он сразу,
бывало, смолкал и, мрачно ослабевая всем телом, чувствовал
могущество черной магии мысли и письменности. Во времена Пиюси
сама чевенгурская чрезвычайка помещалась на городской поляне;
вместо записей расправ с капиталом Пиюся ввел их всенародную
очевидность и предлагал убивать пойманных помещиков самим
батракам, что и совершалось. Нынче же, когда в Чевенгуре
имелось окончательное развитие коммунизма, чрезвычайка, по
личному заключению Чепурного, закрыта навсегда и на ее поляну
передвинуты дома.
Копенкин стоял в размышлении над общей могилой буржуазии -
без деревьев, без холма и без памяти. Ему смутно казалось, что
это сделано для того, чтобы дальняя могила Розы Люксембург
имела дерево, холм и вечную память. Одно не совсем нравилось
Копенкину - могила буржуазии не прочно утрамбована.
- Ты говоришь: душу добавочно из буржуев вышибали? -
усомнился Копенкин. - А тебя за то аннулировали, - стало
быть, били буржуев не сплошь и не насмерть! Даже землю
трамбовкой не забили!
Здесь Копенкин резко ошибался. Буржуев в Чевенгуре перебили
прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать,
потому что после тела у них была расстреляна душа.
У Чепурного, после краткой жизни в Чевенгуре, начало болеть
сердце от присутствия в городе густой мелкой буржуазии. И тут
он начал мучиться всем телом - для коммунизма почва в
Чевенгуре оказалась слишком узка и засорена имуществом и
имущими людьми; а надо было немедленно определить коммунизм на
живую базу, но жилье спокон века занято странными людьми, от
которых пахло воском. Чепурный нарочно уходил в поле и глядел
на свежие открытые места - не начать ли коммунизм именно там?
Но отказывался, так как тогда должны пропасть для пролетариата
и деревенской бедноты чевенгурские здания и утварь, созданные
угнетенными руками. Он знал и видел, насколько чевенгурскую
буржуазию томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не
имел против него. Пробыв председателем ревкома месяца два,
Чепурный замучился - буржуазия живет, коммунизма нет, а в
будущее ведет, как говорилось в губернских циркулярах, ряд
последовательно-наступательных переходных ступеней, в которых
Чепурный чувством подозревал обман масс.
Сначала он назначил комиссию, и та комиссия говорила
Чепурному про необходимость второго пришествия, но Чепурный
тогда промолчал, а втайне решил оставить буржуазную мелочь,
чтоб всемирной революции было чем заняться. А потом Чепурный
захотел отмучиться и вызвал председателя чрезвычайки Пиюсю.
- Очисть мне город от гнетущего элемента! - приказал
Чепурный.
- Можно, - послушался Пиюся. Он собрался перебить в
Чевенгуре всех жителей, с чем облегченно согласился Чепурный.
- Ты понимаешь - это будет добрей! - уговаривал он
Пиюсю. - Иначе, брат, весь народ помрет на переходных
ступенях. И потом, буржуи теперь все равно не люди: я читал,
что человек как родился от обезьяны, так ее и убил. Вот ты и
вспомни: раз есть пролетариат, то к чему ж буржуазия? Это прямо
некрасиво!
Пиюся был знаком с буржуазией лично: он помнил чевенгурские
улицы и ясно представлял себе наружность каждого домовладельца:
Щекотова, Комягина, Пихлера, Знобилина, Щапова, Завын-Дувайло,
Перекрутченко, Сюсюкалова и всех их соседей. Кроме того, Пиюся
знал их способ жизни и пропитания и согласен был убить любого
из них вручную, даже без применения оружия. Со дня своего
назначения председателем чрезвычайки он не имел душевного покоя
и все время раздражался: ведь ежедневно мелкая буржуазия ела
советский хлеб, жила в его домах (Пиюся до этого работал
двадцать лет каменным кладчиком) и находилась поперек революции
тихой стервой. Самые пожилые щербатые личности буржуев
превращали терпеливого Пиюсю в уличного бойца: при встречах со
Щаповым, Знобилиным и Завын-Дувайло Пиюся не один раз бил их
кулаками, а те молча утирались, переносили обиду и надеялись на
будущее; другие буржуи Пиюсе не попадались, заходить же к ним
нарочно в дома Пиюся не хотел, так как от частых раздражений у
него становилось душно на душе.
Однако секретарь уика Прокофий Дванов не согласился подворно
и явочным порядком истребить буржуазию. Он сказал, что это надо
сделать более теоретично.
- Ну, как же - сформулируй! - предложил ему Чепурный.
Прокофий в размышлении закинул назад свои эсеровские
задумчивые волосы.
- На основе ихнего же предрассудка! - постепенно
формулировал Прокофий.
- Чувствую! - не понимая, собирался думать Чепурный.
- На основе второго пришествия! - с точностью выразился
Прокофий. -
Они его сами хотят, пускай и получают - мы будем не виноваты.
Чепурный, напротив, принял обвинение.
- Как так не виноваты, скажи пожалуйста! Раз мы революция,
то мы кругом виноваты! А если ты формулируешь для своего
прощения, то пошел прочь!
Прокофий, как всякий умный человек, имел хладнокровие.
- Совершенно необходимо, товарищ Чепурный, объявить
официально второе пришествие. И на его базе очистить город для
пролетарской оседлости.
- Ну, а мы-то будем тут действовать? - спросил Чепурный.
- В общем - да! Только нужно потом домашнее имущество
распределить, чтобы оно больше нас не угнетало.
- Имущество возьми себе, - указал Чепурный. -
Пролетариат сам руки целыми имеет. Чего ты в такой час по
буржуазным сундукам тоскуешь, скажи пожалуйста! Пиши приказ.
Прокофий кратко сформулировал будущее для чевенгурской
буржуазии и передал исписанную бумагу Пиюсе; тот должен по
памяти прибавить к приказу фамильный список имущих.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг