Едва солнце стало подниматься из-за Невы, как Андрей
Иванович вылетел па улицу. Так еще было рано, что обще
ство, которое нашел он там, не совсем приличествовало его
званию. Охтянка с кувшинами молока, чухна в одноколке,
повара с дач за припасами, солдаты на смену и ни одной
чиновной особы! Не с кем было разделить время, встрепать
восход дневного светила, некому поклониться, а найти зна
комое лицо, уверить себя, что оно точно знакомо и раскла
няться с ним хоть издали, кто не знает, как это необходимо
и на воздухе и в четырех стенах? Честолюбие ведет не к доб
ру: чем выше сан, тем скучнее, тем больше становится около
вас этих чумных, с которыми не следует вам связываться.
Чиновник должен бы испытать тут весь ужас одиночества, всю
неприятность быть на улице, когда она полна разночинцами;
но он шел скоро, ему некогда было рассуждать, он спешил к
цели и щупал только боковой карман мундирного фрака,
желая, вероятно, унять биенье сердца или осведомиться, не
выскочил ли его бумажник в Неву. Под мышкой у него не было
портфеля, даже курьеры с чемоданами бумаг, когда
попадались ему навстречу, не привлекали его вниманья: так
охолодел он к своему ремеслу. Петербург просыпался весело:
казалось, что никто в нем не встанет с постели левой
ногой; несколько лучей солнца - и все изменилось: река,
камни, люди и чугун - все, кроме Андрея Ивановича. Он один
находился еще под влиянием месяца и продолжал грозную
ночь. Лицо его лоснилось, глаза съежились, фрак походил на
халат, а палка на перо. Он не смотрел никуда, его ноги
выбирали сами дорогу, он проносился по зеркалу тротуаров,
как дух, которого не может согреть солнце, освежить запах
моря и порадовать только что выметенная улица. Ему негде
было постоять, некуда прислониться, все здания отталкивали
его, прелестное утро гнало отовсюду, потому что он не
оставил ничего у себя дома, ничего не спрятал в своем
кабинете, а вынес на площадь все имущество своей души, ее
заботы, замыслы, надежды, вынес целую ночь свою. Она вся
была с ним, четко отпечатанная в его чертах. И Петербург
отказывался от него, люди не признавали его за брата, он
каким-то отверженным колесил по городу и нигде не встречал
второго себя, нигде не осталось унылых следов ночи, ни
одного предмета, истерзанного ее привиденьями, ни одного
лица, измятого бессонницей. У него под глазами богатая
столица отвечала на все требованья других; другие находили
тотчас, что им по сердцу: там везлись припасы, которые
съедятся, там бумаги, которые прочтутся. Петербург
бодрствовал, Петербург служил, Петербург ел уже. Какое ему
дело до чужой ночи! он и своей не помнит, где ему отыскать
ее теперь в глубоких безднах родного моря? С минуты на
минуту город жаднее кидался на рынки и становился не
сноснее; едва Андрей Иванович успевал подойти к дому, -
дом просыпался, изо всех окон выглядывали какие-то лица,
из каждой двери высыпали на улицу неугомонные нужды, новое
движенье, новый шум, все это прибавлялось, росло, и крик
новорожденного дня сильнее да сильнее преследовал
несчастного. Зачем выскочил он из-под своего тихого крова?
скоро не найти ему места, скоро лучи солнца заглянут во
все закоулки и бросятся ему под ноги. Он торопится
предупредить этот блеск, вредный для зрения, и вдруг, в
пылу убийственного эгоизма образованной столицы, наткнулся
на что-то однородное с собою, встретил сочувствие, нашел
дом, для которого, как и для него, утро еще не наступило,
дом, который спал. Ни на кровле, ни на окнах не было ни
одной ослепительной полоски, солнце не попортило еще
дикого гранита, дом стоял весь в тени, был неприступен,
важен и велик. Только сердце юноши могло обхватить его и
самое молодое воображение подняться выше. Андрей Иванович
стал как вкопанный, глаза его уперлись в стену, не смея
разгуляться по ее огромной площади, которая была ему не по
чину и не под лета. Обязанный службой и семейством, он
присмирел, сморщился. Бедность, красавица жена и почти
пятидесятилетний возраст на плечах придавили его к земле.
Дом был построен крепко, ни туда, ни оттуда, казалось, ни
входа, ни выхода, казалось, там или много было дела, или
уж ровно ничего. Какое ж сношение у человека, стоявшего
под открытым небом, с человеком, закупоренным в этих
стенах? Сквозь плотную массу их нельзя разговаривать,
ничего не слышна, а Андрей Иванович и не думал идти прочь;
напротив, он расположился, как дома, опять схватился за
карман, полез за пазуху, потом, конечно для большего
удостоверения, цело ли все, вынул пакет и начал ворочать
его. Таких пакетов мы не умеем делать в Москве. Впрочем,
этот не пример: он так тщательно был запечатан, из такой
роскошной бумаги, к тому же так сохранен, что даже буря
души не измяла и не запачкала его!.. Кто не догадается,
wrn тут было одно из первых сочинений Андрея Ивановича?
игрушка его воображенья, незаконный плод его ночи! Тонина
пакета показывала, что он пишет широкой кистью и
набрасывает только главные черты. Почтительно обращались
его пальцы с таинственным пакетом, как будто предвидели,
что до него удостоят прикоснуться другие руки; как будто в
нем хранились самые нежные чувства, излитые в самых нежных
стихах. Но стихи дело не офицерское, на это есть поэты;
чиновник, что ни принимался писать, а верно, написал
просьбу. Такое предположение было сообразнее с сущностью
обстоятельств, тем более, что он едва не на цыпочках
ступил на крыльцо и вошел в сени. Перед ним лестница, да
куда ведет она? над ним свод, да его не достанешь. Никто
не загораживает дороги, а идти страшно, а врожденное
чувство шепчет: "Ни шагу вперед". В таком положении
находились богатыри перед очарованными замками: сражаться
не с кем, нет ни души, только в воздухе раздается чей-то
голос и не велит шевелиться. Андрей Иванович не пошел
прямо, а стал поглядывать, нельзя ли обойтись ему без
торжественного шествия по парадной лестнице!.. В стороне
была дверь, тихо и скромно добрался он до нее, робко
дотронулся до замка, и рука у него задрожала: есть такие ж
минуты в жизни каждого из нас, какая была у Наполеона,
когда он с острова Эльбы ступил на берег Франции: пан или
пропал. Андрей Иванович отворил, и ему стало просторней на
земле. Картина, которая представилась, внушала больше
храбрости, чем картина сеней. Человек неизвестного звания,
в неприличной одежде, с заспанными глазами, с
всклокоченной головой, чистил сапоги и, несмотря на это
смиренное занятие, едва удостоил взглядом своего гостя в
мундирном фраке. Этот порывался вступить в обстоятельный
разговор, где б одно слово вязалось за другое, мысль
вытекала из мысли, тот действовал лаконически:
- Не можете ли вы доставить этот пакет его превосходи
тельству?
- Его превосходительство на даче.
- Ведь он каждое утро изволит приезжать.
- Что ж, вы все несите туда.
- Пакеты, кажется, принимаются здесь.
- Принимаются, да не я их принимаю...
Андрей Иванович никогда б не кончил, если б не прибег к
общеупотребительному средству; он, не в пример другим,
принос жертву, которая иным не в привычку; он служил давно
и рисковал своей собственностью в надежде, что получит то,
чего просит.
Через несколько дней ведено было ему явиться к началь
нику в десять часов утра.
IV
Чрезвычайно приятно дожидаться в приемной делового
человека!.. Тут между новыми лицами, между жителями осо
бенной части света вы встречаете и старых знакомых, их,
кого столько раз видали и привыкли видеть на улицах, на
балах, по гостиным, по ресторациям!.. тут в несколько
минут вы можете исправить ложные мнения, составленные вами
о людях. Один являлся везде и вечно с шумом да с криком, и
вы думали про него: какой беспокойный и опасный человек!
Другой оскорблял вас прыткостью лошадей, скакал мимо, как
будто хотел сломить голову, и вы воображали: этому жизнь
копейка! Все, что пугало вас: страшный рост, страшный чин,
блеск ума, непреклонность сердца, все, которые буйствуют
на гуляньях, превозносятся в гостиных, величаются перед
подчиненными, тешатся над лакеями, так смело любезничают с
дамами, что завидно; так крепко стоят, что, кажется, у их
mnc есть дубовые корни; так громко проповедуют, что уж,
конечно, не уступят ни вершка из своих заветных убеждений;
все эти юные головы, бешеные глаза, широкие плечи и
угрюмые усы, все, кого считали вы такими ветрениками, что
их может осчастливить только женская улыбка и приманить
один женский взгляд; все, кого нельзя умилостивить кучами
золота и совратить с пути истины никаким красноречием...
Души, очищенные светом наук, и души, грязные
невежеством... о, вы помиритесь с ними, вы их полюбите, вы
признаете в своих ближних своих братьев, вы увидите, что
они не так легкомысленны, как кажутся, не так вспыльчивы,
чтоб не могли владеть собой, п не такого гранитного
свойства, чтоб не растаяли на солнце. Сладко воротиться от
заблуждений, исправиться от зависти и улучить в жизни
минуту, когда имеешь право не свидетельствовать никому
почтенья; сладко с наглых улиц, из великолепных зал и даже
с Петербургской стороны перенестись в приемную!.. какой
ровный свет, какая тишина, какие открываются миротворные
звуки в человеческом голосе, какая легкость движений, что
за воздушная походка! Андрей Иванович давным-давно
наслаждался, потому что стоял у притолоки с незапамятных
времен. Это был не тот несчастный для начальников день, в
который ломится к ним всякий, - и кому нечего есть, и кто
сыт по горло, и кого ограбили, и кто награбил. Это было не
то ужасное утро, когда мало еще, что они вытерпливают
неисповедимую бессмыслицу просьб, позволяют дерзкому
человечеству проявлять свой эгоизм, бормотать дрожащим
языком о своих желаньях, о своем голоде и о своих
прихотях; когда мало, что они находятся в необходимости
отворачиваться беспрестанно то от слез, то от глупости,
уничтожать просителей или взглядом или словом, но должны
еще насладиться свиданьем с вежливыми и чувствительными
людьми, с теми, кому нет до них другого дела, кроме сер
дечной потребности, духовного влеченья, кому только и нуж
но, что приехать, постоять, поклониться и поклоном отвести
душу. А потому приемная не напоминала нисколько вави
лонского столпотворения; все в ней на этот раз было
просто, обыкновенно, неразнообразно; всех можно было
оглядеть на просторе с ног до головы и вывесть заключения,
свойственные мыслящему человеку. Андрей Иванович находился
не в многочисленном обществе, а между тем стоял у
притолоки так плотно, как будто испытывал давление масс.
Цвет невинности и цвет греха, белый и темно-зеленый,
давали приятный характер его одежде. Он прибрался по-
воскресному, он пришел в гости, и платье у него было
вычищено с особенной тщательностью, волосы причесаны глаже
обыкновенного, а белый галстук был завязан самым уютным
бантиком. Несмотря, однако ж, на такое старание сохранить
во всем чистоту, приличие, меру, несмотря на уменье и
скромно повязаться и развесить все свои права на гордость,
нельзя было сказать, что это праздник у Андрея Ивановича.
Любовь к жене, сила воли или алчность воображенья
перенесла его из затишья Невы в самый разлив Петербурга, -
он очутился, наконец, в сердце этого здания, мимо которого
со временя своей женитьбы не мог пройти равнодушно... все
дома как дома, этот один тревожил несчастного, на этот
один косился он и заглядывался всякий раз... грозил ли ему
опустошением, старался ль напитаться впечатлениями
неправды, чтоб сильнее выразить свои жалобы небу?.. робко,
полупристально, болезненно озирались глаза Андрея
Ивановича; с непривычки он, может быть, искал тут чего-
нибудь похожего на свою уютную квартиру, какой-нибудь нити
родства у начальника с подчиненным, искал птицы под пару
своему соловью... но все было ново, дико, неприязненно,
все как-то не так, как у людей. Ни одна мысль его не могла
подняться до этого высокого потолка, ни одно чувство не
приходилось впору по величию этих стен и окон. Было где
отдохнуть от письма, разломать свои члены, но этот простор
казался ему, видно, так же приятен, как широкая степь в
метелицу. Хотя почти на все предметы он осмелился
взглянуть исподтишка, самым учтивым образом, однако ж одна
дверь осталась неприкосновенной: на нее недостало у пего
духу обратить свое дерзкое любопытство. Другие, кто был в
комнате, обходились с этой дверью также осторожно; все
взгляды, даже и те, где более, чем у Андрея Ивановича
обнаруживалось способности к геройству, скользили только
по ней, ни один не смол упереться в нее. Дверь огромная,
дверь по росту великанов, которые когда-то хотели
вскарабкаться на небо. Тяжело висела она на своих
позолоченных петлях, блистал ее бронзовый замок. За нею
было тихо, за нею молчанье гробов; она заслоняла какой-то
чудный мир, откуда не приносилось ни звуков человеческого
голоса, ни шороха человеческих ног.
Там тянулся беспредельный ряд комнат, там начиналось
серебряное или золотое царство, где устанешь ходя, а не
встретишь ни души, не отыщешь сердца, которое б билось;
там также кто-нибудь коптел над письмом или в недоступном
уединении чистил ногти, погруженный в черную магию своей
силы. Испуганный ужасающими размерами дома, Андрей
Иванович принял решительное намерение не смотреть на эту
грозную дверь, чтоб сохранить остаток мужества и
присутствие ума, необходимое в таких обстоятельствах.
Глаза его перестали бродить по сторонам, а, следуя уже
самому естественному направлению, уставились прямо. Перед
ними очутился не мертвый предмет, не пища для мечты, не
запертая дверь, которая разгорячает воображение и
расслабляет душу, а два живых существа. Андрей Иванович
стоял, они сидели, Андрей Иванович в белом галстуке, они в
черных. Эти два посетителя до того погрузились в свой
разговор и в самих себя, что, по-видимому, не имели ни ма
лейшего понятия, есть ли кто еще в этой комнате и в целом
доме. Им не случилось ни разу повернуть головы на труже
ника службы; однако ж с той минуты, как он обратил на них
свою почтительную наблюдательность, небольшая перемена
последовала в их особах. Они почувствовали, вероятно, при
сутствие жертвы, которую можно растерзать, а потому один
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг