может в отделении положить перо, заняться приятными
разговорами и послушать умных' людей!.. За ним, перед ним,
кругом его все идет, едет, вертится, шумит; для глаз
столько красок, для ушей столько звуков, для ума столько
бессмыслицы, для сердца такая пытка, как тут не
развлечься!.. а она, бедная, где в эту минуту? в какую
глушь завез ты ее? какими замками запер? с кем ей
перемолвить слово? в чем выехать? Шить да шить, но ведь
это стоит твоего письма!.. Мысль о жене приметно гналась
по его пятам, и, если он пропускал мимо генерала, звезду,
как пропускает стрелок, не поднимая ружья, птицу, которая
вьется под небом, в соседстве облаков, то жена, то ее
тень, то ее нежная особа, сотворенная со всеми причудами
природы, вынуждали его тут на многие неблаговидные
поступки, что бывает со многими, когда они очень заботятся
о жене и детях. Вероятно, для жены он позволял себе
смерить глазами иной высокий дом; для нее ускорял шаги, не
догонит ли кареты четверней, для нее взгляды его
перескакивали через улицу, хотели прорваться сквозь стены
Александрийского театра и вдруг тихо Опускались на землю,
подергивались мгновенной грустью: там, в этом театре, были
прекрасные ложи, где ни разу не сидела его прекрасная
жена. Поздно пришел он в отделение, рано ушел. Кто знал
его кантовскую точность, тот только может судить о тревоге
его сердца. По отделению мелькнуло перед ним два-три
молодых человека, которых он прежде не замечал, потому что
прежде делал дело, а не занимался пустяками. Ни один из
них не сел пописать, не сказал с ним ни слова, не взглянул
на него; они поговорили между собой по-французски, а с его
начальниками на неизвестном языке, приехали в каретах,
прошлись да в каретах и уехали. Но эти желанья, мученья и
картины, хотя все в них было ново и внезапно для Андрея
Ивановича, хотя он сам не мог бы отдать себе отчета,
откуда что взялось у него, откуда такое сумасбродство
после жизни, доведенной спокойно до седых волос и, что еще
лучше, до объятий завидной женщины, все-таки говорю, это
странное нашествие ада па его душу но должно бы до того
растревожить желчь мужа, чтобы страдала жена. Не должно бы
по-настоящему подействовать на его ровный нрав таким
образом, чтоб это было заметно и отравило семейное
счастие. Конечно, он был не Талейран; но, исписавши
столько бумаг, где иные упражняются в том, чтоб скрывать
талант, полученный от бога, скрывать, что и у них есть
здравый смысл, как бы не научиться и ему притаить кое-что?
со всем тем, едва он ступил на порог своей квартиры,
домашние могли тотчас заметить в нем перемену: не было на
нем прежнего лица, которое за версту, бывало, просило уже
обедать. Можно б подумать, что он на целый век лишился
аппетита. Что с ним? чем он так взволнован? Нет, это уже
не Невский проспект сидит у пего в голове. Ему хочется
принарядить жену, показать ее в люди, хочется денег, Анны
на шею; да, боже мой, кому ж этого не хочется? да о чем же
хлопочет весь мир? Но мир ведет себя пристойно, он
обрабатывает свои дела потихоньку, это кабинетные тайны;
он добьется до креста и не наденет его, он набьет в
карманы денег и с постной физиономией будет проповедовать,
что богатый не внидет в царство небесное. Поэтому
выражение в чертах Андрея Ивановича нельзя было приписать
какой-нибудь обыкновенной естественной причине, которую
всякий носит у себя в сердце и от которой на у кого не
меняется лицо. Любопытно б, однако ж, объяснить себе его
расстройство, отгадать истину, дорыться до корня его
отчаянья. Но иногда приходят в голову все вещи известные,
тертые, все деньги да чины, и никак не припомнишь, что еще
глубже трогает человека. Правда, одно слово, сказанное на
ухо, может убить старого мужа, один почерк пера может
уничтожить давнослуживого чиновника.
- Что с тобой сделалось? - спросила жена, потому что
этого вопроса нельзя было избежать; но спросила без суетли
вости, без испуга, с каким подбегает жена к осерженному
мужу, когда он или моложе ее, или, если старше, может по
смерти оставить что-нибудь.
- Сделается, - отвечал муж, - как сидишь целое утро, но
разгибая спины, когда другие прогуливаются у тебя под но
сом и ходят так прямо, точно проглотили аршин. - В первый
раз Андрей Иванович солгал на службу. Именно в это-то утро
он и не имел права роптать, в это-то утро он почти и не
сгибал спины. Женино любопытство ограничилось одним
вопросом, потом она надулась сама, села. к<п< правая, к
окошку, подперлась локтем и стала смотреть па улицу.
Чрезвычайно приятно, когда молоденькая женщина сидит,
молчит и дуется; благороден порыв независимости и слабом
существе и извинительно пренебрежение в красавице. Она не
навязывалась с утешеньями, не приставала:
"Раздели со мною пополам твое горе". Что тут делить по-
пустому! Из всех разделов это, конечно, самый чувствитель
ный, но зато и самый несносный: делишь, делишь, а все оста
нешься при своем; никто тебя не обидит и не возьмет чужо
го! Она не прибегла к кошачьим ласкам, чтоб умилостивить
разъяренного льва, спросила, повернулась и села. Ее равно
душие может показаться странным, всякий имеет право ска
зать: ей должно было хоть притвориться, да изъявить больше
участия, потому что всякий догадался уже, какая сила свела
эту жену с этим мужем. Нищета выдала ее головою. Он дал ей
крышу, он поил, кормил и одевал ее, но вот и все, а
удовлетворение первых нужд не ставит никого в совершенную
зависимость. За такое содержание в обрез, за кусок хлеба
никто не благодарит; кусок хлеба только сердит и при
нимается, как должное, как исполнение христианской запо
веди. Вот если б жена знала, что муж в состоянии выполнить
причуды ее воображения и тщеславия, что он ужо привезет ей
ложу в театр, завтра подарит модный браслет, о, тогда дело
другое! тогда, разумеется, она не села бы к окошку и не
подперлась бы локтем. Лишнее милее необходимого, и
льстить, угождать, ухаживать за ложу или за браслет не так
стыдно перед собой, не так отвратительно, как за насущный
хлеб. Чиновница похорошела, чиновник подурнел. Они
принялись обедать. Она не ела и того, чего хотелось; он ел
и то, чего не хотел. Она взглядывала беспрестанно на все
четыре стороны, на все безделицы, не стоящие внимания, но
так искусно, что муж, который сидел перед нею почти лицом
к лицу, ни разу не попался ей на глаза. Он не смотрел на
безделицы. Она, после первого блюда, хоть их всего было
два с половиной, положила на стол салфетку; ему салфетка
была необходима до самого конца, потому что он утирался
чаще обыкновенного. Нельзя было предвидеть, чем кончится
такое разногласие в действиях: попросит ли муж у жены
прощенья, что воротился домой сердит и несчастен, или
жена, вопреки обычаю, спустит ему несчастие без наказания!
Тем трогательней была эта сцена, что случилась за обедом,
Тут бедность и очевиднее и чувствительнее. Комнаты свои
Андрей Иванович по-убрал, но едва ли не на счет своего
стола. Комнаты для людей, стол для себя, а с собою многие
у нас поступают без всякой церемонии. Что-то неизмеримое
разделяло мужа с женой. Резче выдалась особенность
каждого. Чем более продолжалось убийственное молчание, тем
более жена становилась тут не у места. Это была гравюра с
английской подписью на постоялом дворе, в горнице русского
мужика: однако ж Андрей Иванович выглядывал исподлобья так
значительно, как будто умел читать по-английски. Впрочем,
он, казалось, и не думал о водворении мира в своем
семействе, казалось, в душе у него не было уже и речи о
домашнем счастии. Видеть жену, которая после первого блюда
кладет салфетку, смотрит на все, кроме вас, и сидит пред
вами в двух шагах, поджавши губки, - затруднительно,
беспокойно; у всякого в этих случаях прибавляется
неловкости, у Андрей Ивановича - нет; он ничего не разбил
и не пролил, он был неловок по-прежнему; что-то мертвое
очутилось у него в глазах, какое-то равнодушие к
собственным страданьям и к страданьям целого человечества.
"Да что ты так смотришь на меня? на мне узоров нет, а
портретов писать еще не выучился",- сказала жестокосердая
жена, повертывая голову в сторону, так что слова ее
относились прямо к стене. "Да помилуй, друг мой, за это
еще с мужей пошлины не берут",- заметил несчастный муж и
потупился в тарелку. "Да что ж я тебе на смех, что ли,
досталась?" Жена вскочила и выбежала из комнаты. Муж
сделал на стуле медленный полуоборот, кинул ей вслед
дальновидный взгляд и потом постепенно пришел в прежнее
положение. В самом деле, было отчего вскочить:
девятнадцатилетняя женщина сидела за обедом и сама не
обедала. День был теплый, в доме душно, а на ее розовые
щеки, в ее ясные очи валил пар от русских щей; а перед нею
неопрятные остатки самой нехитрой, но самой сытной пищи;
тесный столик, уставленный измаранными тарелками, и
человеческий рот, который все ест да ест, не скажет милого
слова, не поцелует ручки; перед нею покраснелый Андрей
Иванович, его отяжелелая особа и его лукавые, пристальные,
непостижимые взгляды. Мерно поднимал он их на нее, долго
останавливал на ней, точно искал в вечно прекрасном лице
какого-нибудь выражения врасплох, какой-нубудь тонкой
черты, где виднее душа. Жена портила картину, мужу
следовало быть наедине с этим обедом. Жена убежала. Муж
приподнялся и помолился.
II
На плечах у Андрея Ивановича был тот же бухарский халат,
та же сальная свеча догорала в его кабинете, и такая ж
ночь светилась под окном. Воротился вчерашний час, все
явилось на смотр в прежнем виде; опять старая сказка,
опять гранит, ангел и месяц; опять, куда ни взгляни, нет
средства смотреть: все великолепно, очаровательно,
чудно!.. Петербург стоял на том же месте, морские волны не
смыли его, ни одна из них не вспрыгнула на берег, а Андрей
Иванович сумел перетерпеть кораблекрушение. Петербург был
тот же - чиновник переменился. Кипа бумаг лежала еще тут,
перёд ним, да уж ему до них не было дела. Он не сидел, он
не писал, он просто ходил. Это беззаботное препровождение
времени предполагает или много денег, или бунт страсти, а
так как мы видели, что по деньгам нельзя оставить Андрея
Ивановича в подозрении, то следует думать, что у него
кипела душа. Впрочем, он не выходил из границ. Даже в этом
непривычном состоянии не позволял себе никакого своеволия,
никаких порывов, которые б разноречили с его зрелыми
летами и с его прошедшим миролюбием. Все движенья
мятежного Андрея Ивановича были разумны, проникнуты опытом
жизни и знанием человеческого сердца. Так, например, он
вдруг останавливался по середине комнаты, правую руку, то
есть кончики пальцев, клал за пазуху халата, левую
закладывал на поясницу, нагибал голову со всем станом
немного вперед и, потупив глаза, держался в этом
почтительном положении несколько минут. То стоял он немым,
то шевелил губами, как будто произносил речь, как будто
украл из классической трагедии монолог наперсника; но и
его, как наперсников, нельзя было расслышать: глубина
смиренья или пыл чувства задушали звуки голоса. Потом, это
ему не нравилось, он опускал руки, как солдат, как солдат
вытягивался с тою только разницей, что не отменял
наклоненья головы и потупленных глаз. Правда, пробовал он
приподнять голову, вскинуть глаза, выдвинуть одну ногу, но
это ему не удавалось, к этому не было у него призванья. А
между тем сияла бледная ночь, а между тем широкие полосы
света и тени падали с неба на громадные созданья человека.
Все было близко, что льстит гордости, что убеждает нас в
прочности наших строений, все, от чего исчезает земля под
ногами. Но иные тем охотнее припадают к ней, чем больше
величия у них под боком. Долго переходил Андрей Иванович
из одного положения в другое, долго вырабатывал из себя
статую, согласную с его идеей и с требованьями века, долго
трудился оп обдуманно, отчетливо, без опрометчивости, -
дьявольское наваждение коверкало его члены в ночное время,
когда люди или спят, или пишут. Дорого ему стоило это. Он
не учился танцевать. Тело его не было выломано и
приготовлено искусством для всяких театральных положений.
Андрея Ивановича бросило в краску, у Андрея Ивановича
откуда ни взялась живость молодости. Бывало, с середины
комнаты до письменного стола он пройдет чинно и сделает
пять крошечных шагов. Теперь это расстояние вместилось в
один огромный шаг. Растрепался халат на его груди, и,
может быть, в первый раз сверкнули степенные глаза. Он
опомнился, он взглянул на свои бумаги, он с раскаяньем
блудного сына кинулся к ним: сколько часов погублено в
праздности, в действиях законопротивных, отдано на
съеденье бог знает каким преступным мыслям!.. Горячая
жажда честной работы проснулась в нем, жажда труда все-
таки почтенного, который до сих пор кормил его без укориз
ны!.. с необыкновенной жадностью рылись его руки в бума
гах, точно скупой между куч золота не досчитывался червон
ца!.. Наконец он вытащил лист самой лучшей почтовой бума
ги, поднес к свече, полюбовался произведением петергофской
фабрики и сел. Минутный пыл прошел, обычный свет рас
пространился по его лицу, как лучи утра по небу. Андрей
Иванович может писать неправильно, но сидит за письмом
всегда в правильном состоянии души. Андрей Иванович не
пишет очертя голову. Почтовая бумага была положена к сто
роне, перед ним лежала серая: уже на волос от нее шевели
лось его перо, он наклонялся к ней, отшатывался от нее и
не спускал с нее глаз, заглядывал то справа, то слева, а
все не решался приступить. Опять странность, то ли было
прежде! прежде писанье текло у него как по маслу. Наконец
сомнения прекратились, начало сделано, но и тут беда: не
успевало слово явиться на бумаге, как он медленно, важно и
без малейшего негодованья зачеркивал его. Куда девался
золотой век переписыванья? Завтра спросят у Андрея Иванови
ча: "Перебелили вы?"-а он уже не скажет: "Перебелил";
Андрей Иванович не перебеливает, Андрей Иванович сочи
няет. После каждой строки, которая оставалась неопорочен
ною, которая была ему по душе, он чуть-чуть, самым нежным
образом повертывал голову и немного искоса взглядывал- на
дверь: из-за нее волшебной невидимкой налетало на него
бесплотное вдохновение, за нею хранилась эта казна, откуда
можно брать, без позволения начальства, сокровища дорогих
мыслей и ярких слов,
III
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг