из них важнее положил ногу на ногу, другой развалился в
креслах. Тот, кто был старше, сидел чинно, его благородная
осанка показывала, что он понял жизнь, заглянул на ее дно
и увидал, что не из чего хлопотать. Седые волосы внушали
почтение, правильные черты лица выражали бесстраснные
мудрости, тело было уже так тучно, что даже не имело
возможности изворачиваться в свете с тою угодительной лег
костью, какая необходима искателям счастья. Он чрезвычайно
медленно вертел свою табакерку и чрезвычайно степенно
слушал своего собеседника. Андрей Иванович казнился,
Андрей Иванович смотрел на пего с ужасом; старик обращался
с этой комнатой, как тот с своей квартирой; он сидел и не
удивлялся, что сидит; он прирос к креслам, он того и гляди
что останется в них обедать и после обеда отдыхать; мир
разрушится, а старик этого не заметит, отворится дверь, а
он не пошевелится. Молодой блистал летами, беспечностью
неопытного сердца, белокурые волосы вились неправильно на
его беззаботной голове, щеки горели румянцем; он весь был
невинность, забвенье, свобода; он не знал, что есть па
свете чины, ордена, деньги и безденежье; он дышал модой,
его окружала атмосфера нарядных дам, блестящих балов, он
раскидывался на креслах с такою изнеженностью, что, верно,
нес вздор своему знакомому... а между тем бедный чиновник,
по их милости, не знал, куда девать свои глаза: стены и
люди внушали равное благоговение... их черные галстуки, их
неприличные поступки, искажение всех обрядов, которым
выучился он на службе и которых идеал представляла его
одежда... ах, это были приятели, друзья, братья
начальника, ах, это были, конечно, сами начальники... Но
вдруг за дверью зазвенел колокольчик. Андрей Иванович
потер рукою по волосам, чтобы были поглаже, и вместе с тем
перевел дух... он с отчаянья смотрел еще на прежнее место,
но прежнее виденье исчезло, там не было ни воздушного
юноши, ни разочарованного мудреца; там давным-давно никто
не сидел; важные люди провалились сквозь землю, а на месте
их стояли такие же Андреи Ивановичи; ноги их не двигались
ни взад, ни вперед, а все шевелились, как будто имели
обязанность волноваться заодно с душою, как будто
спрашивали: "Куда прикажете?" Кто-то бросился в дверь, но
при этом общем смятении нельзя было различить, кто именно;
в таких смутных обстоятельствах легко ошибиться и принять
камердинера за чиновника, а чиновника за камердинера.
Тревога была фальшивая. Старик и молодой уселись опять, но
уже понапрасну: Андрей Иванович отменил вытяжку; он с
чувством собственного достоинства начал и сам
прохаживаться на пространстве аршина; для него не было уже
в этой комнате диких зверей, только в душе у него
гнездилась дума, способная поглотить целое существованье
человека. Все перебывали за дверью, все возвращались от
туда с явным расположением или насвистывать водевиль, или
задушить своего подчиненного. Оставалась очередь за
чиновником.
В комнате становилось просторней да просторней, и,
наконец, она до того опустела, что если б была ночь, то он
испугался б самого себя.
Долго пришлось ему томиться в пустыне приемной.
- Пожалуйте, - сказали и ему.
И для него отворилась дверь.
Андрей Иванович был не философ. Он в продолжение жизни
не работал над своей душой, чтоб приучить ее к
хладнокровному созерцанию человеческого величия. Он даже
под старость не верил еще, что все это суета. Ему некогда
было упражняться в мужестве и не у кого учиться не
устрашимости. В статской службе не то что в военной, все
одни перья, нет ни пуль, ни ядер, нет охотников лезть гру
дью вперед и хоть одному да вспрыгнуть на батарею, а по
тому и не настоит особенной надобности храбриться. Андрей
Иванович не бился головой об стену, чтоб лично для себя,
из собственного удовольствия вырвать с корнем из своей
груди какое-нибудь непристойное чувство: он, по примеру
других, пускал свое сердце на волю божью, это негодное
сердце, которое становится шире в присутствии четырнадца
того класса и ежится перед генералом. Следовательно, можно
вообразить, в каком положении находились его руки, ноги,
глаза, целый стан, целый образ божий, когда он шагнул в
дверь и очутился в генеральской атмосфере. Перед ним также
кабинет, также приют труда, но в другом роде. Солнце
светило в огромные окна. Что-то веселое, какая-то радость
оживляла угрюмую картину богатства. Не одни люди убрали
этот кабинет, само небо было к нему милостивей, чем к ка
бинету подчиненного, и посылало для освещения гораздо
больше лучей. Посередине стоял длинный стол, уложенный
книгами и бумагами. Много блистало на нем подсвечников с
разными выдумками в пользу драгоценного зрения, много
затей для каждой прихоти и ответов на каждую мысль. Не
отодвигаясь от него, не шевелясь с кресел, можно было все
счесть, все смерить, все узнать, обо всем справиться, про
глотить вкратце всю премудрость человека, всю подноготную
важных занятий и выйти на божий свет в полном вооружении,
как Минерва из головы Юпитера. Чего не поймешь, можно было
велеть, чтоб поняли; чего не захочешь понять, потому что
иногда длинно, велишь сделать извлечение. Всякий лист
бумаги написан четко, черными чернилами; какая вещь ни
попадется под руку, все это перламутр, золото, все это из
Англии да из Франции, так что по чувству приличия тут
неловко бы беседовать о народности. Ландкарты французские,
книги французские, гравюры, литографии французские, ковер
английский; с первого взгляда русского только и было, что
Андрей Иванович, да и тот находился в таком не
национальном расположении духа, что со страху мог легко
заговорить по-иностранному. На столе стояли еще велико
лепные часы и портрет женщины, которая своими чертами
одушевляла, вероятно, работу. Приятно в начальнике излия
ние чувствительности; приятно, когда над сухим и часто бес
человечным трудом мужчины носится женский образ, не от
летает добрый ангел. Кто входил, тому нельзя было видеть
портрета. Андрей Иванович сделал шаг, ступил на мягкий
ковер и занял своей особой такое маленькое пространство,
что, если б взглянули тут на него последователи Мальтуса,
то согласились бы, что, как люди ни размножайся, им ни
когда не будет очень тесно. Эта робость, это смущение, это
чинопочитание, которые он внес с собою в комнату, не по
давили, однако ж, в нем природного инстинкта. Что ни про
исходило у него на душе, а он не растерялся, он
дебютировал и между тем отгадал чувством, где что
находится в этой неведомой стороне, куда следует при входе
обернуться, в какой угол направить глаза. Положим, что
картины, бюсты, произведения искусства не могли ослепить
его, положим, что он был не женщина и не мог ни на секунду
заняться безделками роскоши, но какой же дух шепнул ему:
не гляди ни минуты на готические кресла, стоящие перед
столом, не соблазняйся ничем, что тебе представится, не
ищи себе подобного на том месте, где вечно находил ты
пишущих людей, а взгляни прямехонько направо, там, в дали,
в глубине... он то и сделал; мысль и луч его глаза, как
самая меткая пуля, отправились тотчас в цель, упали как
молния на главный предмет и в одно мгновение встретились с
бархатным сюртуком и человеческой спиною. Хозяин кабинета
писал стоя. Присутствие нового лица не обеспокоило его. Он
продолжал писать. Андрей Иванович бледнел, лицо его
сливалось с белым галстуком, а тело с воздухом, потому что
ни того, ни другого вовсе не было слышно. Час от часу
становилось ему страшнее. Молчанье вещь ужасная. Мы б
перестали бояться зверей, если б они хоть немножко
разговаривали.
Вдруг из-за спины послышалось:
- Что вам угодно от меня?
Хотя Андрей Иванович не принадлежал к числу тех, которые
смиренно отказываются от всякой деятельности и, вопреки
своему призванью, погребают себя в праздности и ни
чтожестве, только б не пришлось им беседовать с чьей-ни
будь спиною, однако ж этот спинной вопрос смешал и его.
- Ваше превосходительство, - проговорил он, бог знает
ужо каким голосом и запнулся. Опять последовало молчанье.
Начальник положил перо и оборотился. Это был мужчина
среднего роста, лот сорока, с привлекательной осанкой, с
благородным выражением в лице. Его черты, пега его дви
жений показывали человека, мастерски воспитанного, высо
кообразованного, человека, принадлежащего большому дому,
отборному обществу, мировым идеям. Оп был так изящен, что,
верно, не видывал в глаза ни одного мужика, и если при
самом начале оказал неважному человеку маленькую неучти
вость, то это была не его вина: занятия, власть, привычка,
обстоятельства, да и сами подчиненные... Он пошел к столу,
приятно разгоряченный своей работой, пошел важно, не
брежно, в забытьи, а Андрей Иванович в это время твердил у
дверей урок той мучительной ночи, когда клал за пазуху
кончики пальцев и вытягивался, как солдат; Андрей Иванович
превлатился в магнитную стрелку и тихо, неприметно, не
двигаясь с места, все вертелся к своему дорогому северу по
пословице: где мило - там глаза, но напрасно. Он не мог
добиться, чтоб заметили его. Природа назло ему сотворила
его добродетельным, дала силы помогать многим, когда они
ничего не делают, и не дала средств мешать им, когда они
заняты. Хозяин кабинета прохаживался, нюхал табак, смотрел
в потолок, то мерил глазами своего гостя, то наблюдал его
лоб, то гляделся в его пуговицу, словом был чрезвычайно
милостив, только молчал.
Андрей Иванович, конечно, догадывался, что такой
скромности требуют дела службы, не терпящие отлага
тельства.
- Да что ж вы молчите? - спросил начальник с живостию,
которая показывала, что он вспомнил свою обязанность и
почувствовал, наконец, надобность выгнать Андрея
Ивановича.
- Ваше превосходительство, - проговорил этот во второй
раз и впал в уныние. Приятно быть причиной такого страха,
приятно стоять перед тем, у кого от вас не ворочается
язык. Важные мысли, бремя занятий, гордость сана слетели с
лица начальника; он облокотился о стол и как-то
разнежился;
тело его сделалось гибче, глаза добрее, он быстро
перешел от совершенного пренебрежения к ласковому вниманью
и вежливо обратился к Андрею Ивановичу, как будто сжалился
над ним или узнал в нем старого знакомого, за которого
мучает совесть.
- Да таким образом я никогда не добьюсь, зачем выпросили
меня видеть; я занят, вы, пожалуйста, не держите ж меня,
скажите.
- Ваше превосходительство, я служил...
- Что ж, разве вы не довольны службой? - Начальник сел,
повалился на спинку готических кресел, вывернул ладони и,
зевая от усталости, вытянулся.
- Помилуйте, ваше превосходительство, как можно быть
недовольным!.. я хотел доложить, что служу почти тридцать
лет...
- Ну хорошо, что ж далее?
По мере того как начальник становился добрее, терпеливее
и вникал в нужды своего подчиненного, по мере того этот
делался развязней. Руки у него начинали при ином слове
отделяться от стана, в глазах замечалась дерзость, ноги
выходили из границ.
- Ваше превосходительство, я по мере сил трудился и
тружусь; я довольствовался куском хлеба, другие получали,
может быть, за службу более, но я думал: бог с ними, толь
ко б быть сыту да по мере возможности быть полезну, а там
что бог даст.
Такой нравственный образ воззрения на вещи поставил
начальника в положение известного Отелло, когда этот спра
шивал у своего друга: к чему клонится речь сия? душа его,
видимо, начинала возвращаться в то первобытное состояние,
в котором поворачивала спину, но Андрей Иванович уже
подрумянился.
- Ваше превосходительство, - сказал он с небольшим на
пором голоса, и этот титул был уже не просто учтивость или
подобострастие, а риторическая фигура повторения, чтоб
усилить речь. - Я на службе дожил до седых волос, имел
счастие получить эти знаки отличия, первый приходил в от
деление, последний уходил, дома не имел времени пропустить
в горло куска хлеба, не знал ночей, все умирал над делом и
не жаловался, да и на меня никто не пожалуется;
теперь же пришлось высказать правду, неволя говорит,
ваше превосходительство.
- Да что ж она говорит? - вскрикнул начальник полу
сердито; но чиновник пришел уже в такое нервное состояние,
что не мог оробеть. Как лошадь, которая закусила удила,
как трус, которого вывели из терпения, он сам вскрикнул в
том же тоне:
- Ваше превосходительство, вы меня обидели, чувстви
тельно обидели.
Начальник встал, смерил его глазами с ног до головы и
взглянул пристально ему в лицо, как будто хотел дознаться,
кто перед ним, - великий человек или безумный. Дерзкое
обвинение, едкие слова правды или наглость лжи изумили
его, он потерялся и, точно не знал, что делает, с кем
говорит, спросил тихо, рассеянно:
- Чем?
Андрей Иванович улыбнулся и горько и зло.
- Гм!.. чем? вы не знаете!.. У нашего брата в жизни
какая цель? было бы, как придешь домой, где отогреться,
угол, где прилечь, да было бы с кем перемолвить слово, раз
делить пополам горе и бедность, ваше превосходительство,
грех не пощадить седых волос, отнять у нищего рубашку; у
вас столько денег, что, если их разделить по нашей братьи
чиновникам, так каждому придется вдоволь; в этой одной
комнате столько сокровищ, что тысяча таких, как я, завтра
б... вам мало!.. да, боже мой, возьмите себе все, деньги,
почести, я одной милости прошу, я прошу немногого, оставь
те мне под старость мою милую жену.
Слезы брызнули из глаз Андрея Ивановича. Слезы трогают,
слезы Льстят, слезы уверяют вас, что вы богатырь, а что
другой ребенок; слезы сильное оружие, оттого-то с женщина
ми и не должно сражаться.
Андрей Иванович воспользовался своим расположением к
чувствительности.
- Ты сумасшедший, - сказал начальник довольно умеренно.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг