мне мою младенческую жизнь; быстро дошел я до тетушкина
кабинета... Все в нем оставалось на своем месте: ковер, на
котором я играл; в углу обломки игрушек; под зеркалом
камин, в котором, казалось, только вчера еще погасли
уголья; на столе, на том же месте, стояла косморама,
почерневшая от времени. Я велел затопить камин и уселся в
кресла, на которые, бывало, с трудом мог вскарабкаться.
Смотря на все меня окружающее, я невольно стал припоминать
все происшествия моей детской жизни. День за днем, как
китайские тени, мелькали они предо мною; наконец я дошел
до вышеописанных случаев между тетушкою и Полем; над
диваном висел ее портрет; она была прекрасная черноволосая
женщина, которой смуглый румянец и выразительные глаза
высказывали огненную повесть о внутренних движениях ее
сердца; на другой стороне висел портрет дядюшки, до
родного, толстого мужчины, у которого в простом, по-
видимому, взоре была видна тонкая русская сметливость.
Между выражением лиц обоих портретов была целая бездна.
Сравнивая их, я понял все, что мне в детстве казалось
непонятным. Глаза мои невольно устремились на космораму,
которая играла такую важную роль в моих воспоминаниях; я
старался понять, отчего в ее образах я видел то, что
действительно случилось, и прежде, нежели случилось. В
этом размышлении я подошел к ней, подвинул ее к себе и с
чрезвычайным удивлением в запыленном стекле увидел свет,
который еще живее напомнил мне виденное мною в моем
детстве. Признаюсь, не без невольного трепета и не отдавая
себе отчета в моем поступке, я приложил глаза к
очарованному стеклу. Холодный пот пробежал у меня по лицу,
когда в длинной галерее косморамы я снова увидел тот ряд
комнат, который представлялся мне в детстве; те же
украшения, те же колонны, те же картины, также был
праздник; но лица были другие: я узнал многих из
теперешних моих знакомых и наконец в отдаленной комнате -
самого себя; я стоял возле прекрасной женщины и говорил ей
самые нежные речи, которые глухим шепотом отдавались в
моем слухе... Я отскочил с ужасом, выбежал из комнаты на
другую половину дома, призвал к себе человека и рас
спрашивал его о разном вздоре только для того, чтоб иметь
возле себя какое-нибудь живое существо. После долгого
разговора я заметил, что мой собеседник начинает дремать;
я сжалился над ним и отпустил его; между тем заря уже
начала заниматься; этот вид успокоил мою волнующуюся
кровь; я бросился на диван и заснул, но сном беспокойным;
в сновидениях мне беспрестанно являлось то, что я видел в
космораме, которая мне представлялась в образе огромного
здания, где все - колонны, стены, картины, люди - все
говорило языком, для меня непонятным, но который
производил во мне ужас и содрогание.
Поутру меня разбудил человек известием, что ко мне
пришел старый знакомый моего дядюшки, доктор Бин. Я велел
принять его. Когда он вошел в комнату, мне показалось, что
он совсем не переменился с тех пор, как я его видел лет
двадцать тому назад; тот же синий фрак с бронзовыми
фигурными пуговицами, тот же клок седых волос, которые
торчали над его серыми, спокойными глазами, тот же всегда
улыбающийся вид, с которым он заставлял меня глотать ложку
ревеня, и та же трость с золотым набалдашником, на которой
я, бывало, ездил верхом. После многих разговоров, после
многих воспоминании я невольно завел речь о космораме,
которую он подарил мне в моем детстве.
- Неужели она цела еще? - спросил доктор, улыбаясь, -
тогда это была еще первая косморама, привезенная в Москву;
теперь она во всех игрушечных лавках. Как распространяется
просвещение! - прибавил он с глупо-простодушным видом.
Между тем я повел доктора показать ему его старинный
подарок; признаюсь, не без невольного трепета я переступил
чрез порог тетушкина кабинета; но присутствие доктора, а
особливо его спокойный, пошлый вид меня ободрили.
- Вот ваша чудесная косморама, - сказал я ему, показывая
на нее... Но я не договорил: в выпуклом стекле мелькнул
блеск и привлек все мое внимание.
В темной глубине косморамы я явственно различил самого
себя и возле меня - доктора Бина; но он был совсем не тот,
хотя сохранял ту же одежду. В его глазах, которые мне
казались столь простодушными, я видел выражение глубокой
скорби; все смешное в комнате принимало в очаровательном
стекле вид величественный; там он держал меня за руку,
говорил мне что-то невнятное, и я с почтением его слушал.
- Видите, видите! - сказал я доктору, показывая ему на
стекло, - видите ль вы там себя и меня? - С этими словами
я приложил руку к ящику; в сию минуту мне сделались
внятными слова, произносившиеся на этой странной сцене, и
когда доктор взял меня за руку и стал щупать пульс,
говоря: "Что с вами?" - его двойник улыбнулся. "Не верь
ему, - говорил сей последний, - или, лучше сказать, не
верь мне в твоем мире. Там я сам не знаю, что делаю, но
здесь я понимаю мои поступки, которые в вашем мире
представляются в виде НЕВОЛЬНЫХ ПОБУЖДЕНИЙ. Там я подарил
тебе игрушку, сам не зная для чего, но здесь я имел в виду
предостеречь твоего дядю и моего благодетеля от несчастия,
которое грозило всему вашему семейству. Я обманулся в
расчетах человеческого суемудрия; ты в своем детстве
случайно прикоснулся к очарованным знакам, начертанным
сильною рукою на магическом стекле. С той минуты я
невольно передал тебе чудную, счастливую и вместе
бедственную способность, с той минуты в твоей душе
растворилась дверь, которая всегда будет открываться для
тебя неожиданно, против твоей воли, по законам, мне и
здесь непостижимым. Злополучный счастливец! Ты-ты можешь
все видеть, - все, без покрышки, без звездной пелены,
которая для меня самого там непроницаема. Мои мысли я
должен передавать себе посредством сцепления мелочных
обстоятельств жизни, посредством символов, тайных
побуждений, темных намеков, которые я часто понимаю криво
или которые вовсе не понимаю. Но не радуйся: если бы ты
знал, как я скорблю над роковым моим даром, над ослепившею
меня гордостью человека; я не подозревал, безрассудный,
что чудная дверь в тебе раскрылась равно для благого и
злого, для блаженства и гибели... и, повторяю, уже никогда
не затворится. Береги себя, сын мой, - береги меня.... За
каждое твое действие, за каждую мысль, за каждое чувство я
отвечаю наравне с тобою. Посвященный! Сохрани себя от
рокового закона, которому подвергается звездная мудрость7!
Не умертви твоего посвятителя!"... Видение зарыдало.
- Слышите, слышите, - сказал я, - что вы там говорите? -
вскричал я с ужасом.
Доктор Бин смотрел на меня с беспокойным удивлением.
- Вы сегодня нездоровы, - говорил он. - Долгое пу
тешествие, увидели старый дом, вспомнили былое - все это
встревожило ваши нервы, дайте-ка я вам пропишу микстуру
- Знаешь ли, что там, у вас, я думаю, - отвечал двойник
доктора, - я думаю просто, что ты помешался. Оно так и
должно быть - у вас должен казаться сумасшедшим тот, кто в
нашем мире говорит языком нашего. Как я странен, как я
жалок в этом образе! И мне нет сил научить, вразумить себя
- так грубы мои чувства, спеленан мой ум, в слухе звездные
звуки - я не слышу себя, я не вижу себя! Какое терзанье! И
еще кто знает, может быть в другом, в высшем мире я кажусь
еще более странным и жалким. Горе! горе!
- Выйдемте отсюда, любезный Владимир Петрович, - сказал
настоящий доктор Бин, - вам нужна диета, постель, а здесь
как-то холодно; меня мороз по коже подирает.
Я отнял руку от стекла: все в нем исчезло, доктор вывел
меня из комнаты, я в раздумьи следовал за ним, как ребенок
Микстура подействовала; на другой день я был гораздо
спокойнее и приписал все виденное мною расстроенным
нервам. Доктор Вин догадался, велел уничтожить эту
странную космораму, которая так сильно потрясла мое
сильное воображение, по воспоминаниям ли или по другой
какой-либо неизвестной мне причине. Признаюсь, я очень был
доволен этим распоряжением доктора, как будто какой камень
спал с моей груди; я быстро выздоравливал, и наконец
доктор позволил, даже приказал мне выезжать и стараться
как можно больше искать перемены предметов и всякого рода
рассеянности. "Это совершенно необходимо для ваших
расстроенных нервов",- говорил доктор.
Кстати, я вспомнил, что к моим знакомым и родным я еще
не являлся с визитом. Объездив кучу домов, истратив почти
все свои визитные билеты, я остановил карету у Петровского
бульвара и вышел с намерением дойти пешком до
Рожественского монастыря, невольно я останавливался на
всяком шагу, вспоминая былое и любуясь улицами Москвы,
которые кажутся так живописными после однообразных
петербуржских стен, вытянутых в шеренгу. Небольшой
переулок на Трубе тянулся в гору, по которой рассыпаны
были маленькие домики, построенные назло всем правилам
архитектуры и, может быть, потому еще более красивые; их
пестрота веселила меня в детстве и теперь снова поражала
меня своею прихотливою небрежностию. По дворам, едва
огороженным, торчали деревья, а между деревьями развешаны
были разные домашние принадлежности; над домом в три этажа
и в одно окошко, выкрашенным красною краскою, возвышалась
огромная зеленая решетка в виде голубятни, которая,
казалось, придавливала весь дом. Лет двадцать тому назад
эта голубятня была для меня предметом удивления; я знал
очень хорошо этот дом; с тех пор он нимало не переменился,
только с бока приделали новую пристройку в один этаж и как
будто нарочно выкрасили желтою краскою; с нагорья была
видна внутренность двора; по нем величаво ходили дворовые
птицы, и многочисленная дворня весело суетилась вокруг
краснобая-пряничника. Теперь я глядел на этот дом другими
глазами, видел ясно всю нелепость и безвкусие его
устройства, но, несмотря на то, вид его возбуждал в душе
такие чувства, которых никогда не возбудят вылощенные
петербуржские дома, которые, кажется, готовы расшаркаться
по мостовой вместе с проходящими и которые, подобно своим
обитателям, так опрятны, так скучны и холодны. Здесь,
напротив, все носило отпечаток живой, привольной домашней
жизни, здесь видно было, что жили для себя, а не для
других и, что всего важнее, располагались жить не на одну
минуту, а на целое поколение. Погрузившись в философские
размышления, я нечаянно взглянул на ворота и увидел имя
одной из моих тетушек, которую тщетно отыскивал на
Моховой; поспешно вошел я в ворота, которые, по древнему
московскому обычаю, никогда не были затворены, вошел в
переднюю, которая, также по московскому обычаю, никогда не
была заперта. В передней спали несколько слуг, потому что
был полдень; мимо их я прошел преспокойно в столовую,
передгостиную, гостиную и наконец так называемую
боскетную, где под тенью нарисованных деревьев сидела
тетушка и раскладывала гранпасьянс. Она ахнула, увидев
меня; но когда я назвал себя, тогда ее удивление
превратилось в радость.
- Насилу ты, батюшка, вспомнил обо мне! - сказала она. -
Вот сегодня уж ровно две недели в Москве, а не мог
заглянуть ко мне.
- Как, тетушка, вы уж знаете?
- Как не знать, батюшка! По газетам видела. Вишь, вы
нынче люди тонные, только по газетам об вас и узнаем.
Вижу: приехал поручик ***. "Ба! - говорила я, - да это мой
племянник!" Смотрю, когда приехал - 10 числа, а сегодня
24-е.
- Уверяю вас, тетушка, что я не мог отыскать вас.
- И, батюшка! хотел бы отыскать - отыскал бы. Да что и
говорить, хоть бы когда строчку написал! А ведь я тебя
маленького на руках носила - уж не говорю часто, а хоть бы
в Светлое Воскресенье с праздником поздравил.
Признаюсь, я не находил, что ей отвечать, как вежливее
объяснить ей, что с пятилетнего возраста я мог едва
упомнить ее имя. К счастью, она переменила разговор.
- Да как это ты вошел? Об тебе не доложили: верно,
никого в передней нет. Вот, батюшка, шестьдесят лет на
свете живу, а не могу порядка в доме завести. Соня, Соня!
Позвони в колокольчик.
При сих словах в комнату вошла девушка лет 17-ти, в
белом платье. Она не успела позвонить в колокольчик...
- Ax, батюшка, да вас надобно познакомить: ведь она тебе
роденька, хоть и дальняя... Как же! Дочь князя
Миславского, твоего двоюродного дядюшки. Соня, вот тебе
братец Владимир Петрович. Ты часто об нем слыхивала; вишь,
какой молодец!
Соня закраснелась, потупила свои хорошенькие глазки и
пробормотала мне что-то ласковое. Я сказал ей несколько
слов, и мы уселись.
- Впрочем, не мудрено, батюшка, что ты не отыскал меня,
- продолжала словоохотливая тетушка. - Я ведь свой дом
продала да вот этот купила. Вишь, какой пестрый, да,
правду сказать, не затем купила, а оттого, что близко
Рожественского монастыря, где все мои голубчики родные
лежат; а дом, нечего сказать, славный, теплый, да и с
какими затеями: видишь, какая славная боскетная; когда в
коридоре свечку засветят, то у меня здесь точно месячная
ночь.
В самом деле, взглянув на стену, я увидел грубо вы
резанное в стене подобие полумесяца, в которое вставлено
было зеленоватое стекло.
- Видишь, батюшка, как славно придумано. Днем в коридоре
светит, а ночью ко мне. Ты, я чаю, помнишь мой старый дом?
- Как же, тетушка! - отвечал я, невольно улыбаясь.
- А теперь дай-ка похвастаюсь моим новым домком. С сими
словами тетушка встала, и Соня последовала за ней. Она
повела нас через ряд комнат, которые, казалось, были
приделаны друг к другу без всякой цели; однако же, при
более внимательном обзоре, легко было заметить, что в них
все придумано было для удобства и спокойствия жизни. Везде
большие светлые окошки, широкие лежанки, маленькие двери,
которые, казалось, были не на месте, но между тем служили
для более удобного сообщения между жителями дома. Наконец
мы дошли до комнаты Сони, которая отличалась от других
комнат особенною чистотою и порядком; у стенки стояли
маленькие клавикорды, на столе - букет цветов, возле него
старая Библия, на большом комоде старинной формы с бронзою
я заметил несколько томов старых книг, которых заглавия
заставили меня улыбнуться.
- А вот здесь у меня Соня живет, - сказала тетушка. -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг