Видишь, как все у ней к месту приставлено; нечего сказать,
чистоплотная девка; одна у нас с нею только беда: работы
не любит, а все любит книжки читать. Ну, сам ты скажи,
пожалуй, что за работа девушке книжки читать, да еще все
по-немецки - вишь, немкой была воспитана.
Я хотел сказать несколько слов в оправдание прекрасной
девушки, которая все молчала, краснела и потупляла глаза в
землю, но тетушка прервала меня:
- Полно, батюшка, фарлакурить! Мы знаем, ведь ты
петербуржский модный человек. У вас правды на волос нет, а
девка-то подумает, что она в самом деле дело делает.
С этой минуты я смотрел на Соню другими глазами: ничто
нас столько не знакомит с человеком, как вид той комнаты,
b которой он проводит большую часть своей жизни, и недаром
новые романисты с таким усердием описывают мебели своих
героев; теперь можно и с большею справедливостью
переиначить старинную поговорку: "Скажи мне, где ты живешь
- я скажу, кто ты".
Тетушка была, по-видимому, смертная охотница покупать
дома и строиться; она подробно рассказывала мне, как она
приискала этот дом, как его купила, как его переделала,
что ей стоили подрядчики, плотники, бревна, доски, гвозди.
А я отвечал ей незначащими фразами и со вниманием знатока
рассматривал Соню, которая все молчала. Она была, нечего
сказать, прекрасна: рассыпанные по плечам a la Valiere
(Наподобие Ла Вальер (франц.)) русые волосы, которые без
поэтического обмана можно было назвать каштановыми, черные
блестящие глазки, вострый носик, маленькие прекрасные
ножки - все в ней исчезало перед особенным гармоническим
выражением лица, которого -нельзя уловить ни в какую
фразу... Я воспользовался той минутой, когда тетушка
переводила дух, и сказал Соне: "Вы любите чтение?"
- Да, я люблю иногда чтение...
- Но, кажется, у вас мало книг?
- Много ли нужно человеку! Эта поговорка, примененная к
книгам, показалась мне довольно смешною.
- Вы знаете по-немецки. Читали ли вы Гете, Шиллера,
Шекспира в переводе Шлегеля?
- Нет.
- Позвольте мне привезти вам эти книги...
- Я вам буду очень благодарна.
- Да, батюшка, ты Бог знает чего надаешь ей, - сказала
тетушка.
- О, тетушка, будьте уверены...
- Прошу, батюшка, привезти таких, которые позволены.
- О, без сомнения!
- Чудное дело! Вот я дожила до 60 лет, а не могу понять,
что утешного находят в книгах. В молодости я спросила
однажды, какая лучшая в свете книга? Мне отвечали:
"Россияда" сенатора Хераскова. Вот я и принялась ее
читать; только такая, батюшка, скука взяла, что я и десяти
страниц не прочла; тут я подумала: что ж, если лучшая в
свете книга так скучна, что ж должны быть другие? И уж не
знаю, я ли глупа или что другое, только с тех пор, кроме
газет, ничего не читаю, да и там только о приезжающих.
На эту литературную критику тетушки я не нашелся ничего
отвечать, кроме того, что книги бывают различные, и вкусы
бывают различные. Тетушка возвратилась в гостиную, мы с
Софьею медленно за ней следовали и на минуту остались
почти одни.
- Не смейтесь над тетушкою, - сказала мне Софья, как бы
угадывая мои мысли, - она права: понимать книги очень
трудно; вот, например, мой опекун очень любил басню
"Стрекоза и Муравей"; я никогда не могла понять, что в ней
хорошего; опекун всегда приговаривал: ай да молодец
муравей! А мне всегда бывало жалко бедной стрекозы и
досадно на жестокого муравья. Я уже многим говорила,
нельзя ли попросить сочинителя, чтобы он переменил эту
басню, но над мной все смеялись.
- Не мудрено, милая кузина, потому что сочинитель этой
басни умер еще до французской революции.
- Что это такое?
Я невольно улыбнулся такому милому невежеству и
постарался в коротких словах дать моей собеседнице понятие
о сем ужасном происшествии.
Софья была видимо встревожена, слезы показались у нее на
глазах.
- Я этого и ожидала, - сказала она после некоторого
молчания.
- Чего вы ожидали?
- То, что вы называете французскою революциею, не
пременно должно было произойти от басни "Стрекоза и
Муравей".
Я расхохотался. Тетушка вмешалась в наш разговор:
- Что у вас там такое? Вишь, она как с тобою рас
кудахталась - а со мной так все молчит. Что ты ей там
напеваешь?
- Мы рассуждаем с кузиной о французской революции.
- Помню, помню, батюшка; это когда кофей и сахар
вздорожали...
- Почти так, тетушка...
- Тогда и пудру уж начали покидать; я жила тогда в
Петербурге; приехали французы - смешно было смотреть на
них, словно из бани вышли; теперь-то немножко попривыкли.
Что за время было, батюшки!
Долго еще толковала тетушка об этом времени, пере
путывала все эпохи, рассказывала, как нельзя было найти ни
гвоздики, ни корицы; что вместо прованского масла делали
салат со сливками и проч. т. п.
Наконец я распростился с тетушкой, разумеется, после
клятвенных обещаний навещать ее как можно чаще. На этот
раз я не лгал: Соня мне очень приглянулась.
На другой день явились книги, за ними я сам; на третий,
на четвертый день - то же.
- Как вам понравились мои книги? - спросил я однажды у
Софьи.
- Извините, я позволила себе заметить то, что в них мне
понравилось...
- Напротив, я очень рад. Как бы я хотел видеть ваши
заметки!
Софья принесла мне книги. В Шекспире была замечена
фраза: "Да, друг Горацио, много в сем мире такого, что и
не снилось нашим мудрецам". В "Фаусте" Гете была отмечена
только та маленькая сцена, где Фауст с Мефистофелем скачут
по пустынной равнине.
- Чем же особенно понравилась вам именно эта сцена?
- Разве вы не видите, - отвечала Софья простодушно, -
что Мефистофель спешит; он гонит Фауста, говорит, что там
колдуют; но неужели Мефистофель боится колдовства?
- В самом деле, я никогда не понимал этой сцены!
- Как это можно? Это самая понятная, самая светлая
сцена! Разве вы не видите, что Мефистофель обманывает
Фауста? Он боится - здесь не колдовство, здесь совсем
другое... Ах, если бы Фауст остановился!.
- Где вы все это видите? - спросил я с удивлением.
- Я.... я вас уверяю, - отвечала она с особенным
выражением.
Я улыбнулся; она смутилась... "Может быть, я и оши
баюсь",- прибавила она, потупив глаза.
- И больше вы ничего не заметили в моих книгах?
- Нет, еще много, много, но только мне бы хотелось ваши
книги, так сказать, просеять...
- Как просеять?
- Да! Чтобы осталось то, что на сердце ложится.
- Скажите же, какие вы любите книги?
- Я люблю такие, что, когда их читаешь, то делается
жалко людей и хочется помогать им, а потом захочется
умереть.
- Умереть? Знаете ли, что я скажу вам, кузина? Вы не
рассердитесь за правду?
- О нет; я очень люблю правду...
- В вас много странного; у вас какой-то особенный взгляд
на предметы. Помните, намедни, когда я расшутился, вы мне
сказали: Не шутите так, берегитесь слов, ни одно наше
слово не теряется; мы иногда не знаем, что мы говорим
нашими словами!" Потом, когда я заметил, что вы одеты не
совсем по моде, вы отвечали: "Не все ли равно? Не успеешь
трех тысяч раз одеться, как все пройдет: это платье с нас
снимут, снимут и другое, и спросят только, что мы доброго
по себе оставили, а не о том, как мы были одеты?"
Согласитесь, что такие речи до крайности странны, особливо
на языке девушки. Где вы набрались таких мыслей?
- Я не знаю, - отвечала Софья, испугавшись, - иногда что-
то внутри меня говорит во мне, я прислушиваюсь и говорю,
не думая, - и часто что я говорю, мне самой непонятно.
- Это нехорошо. Надобно всегда думать о том, что
говоришь, и говорить только то, что вы ясно понимаете...
- Мне и тетушка то же твердит; но я не знаю, как
объяснить это, когда внутри заговорит, я забываю, что
надобно прежде подумать - я и говорю или молчу; оттого я
так часто молчу, чтобы тетушка меня не бранила; но с вами
мне как-то больше хочется говорить... мне, не знаю отчего,
вы как-то жалки...
- Чем же я вам кажусь жалок?
- Так! Сама не знаю - а когда я смотрю на вас, мне вас
жалко, так жалко, что и сказать нельзя; мне все хочется
вас, так сказать, утешить, и я вам говорю, говорю, сама не
зная что.
Несмотря на всю прелесть такого чистого, невинного
признания, я почел нужным продолжать мою роль моралиста.
- Послушайте, кузина, я не могу вас не благодарить за
ваше доброе ко мне чувство; но поверьте мне, вы имеете
такое расположение духа, которое может быть очень опасно.
- Опасно? Отчего же?
- Вам надобно стараться развлекаться, не слушать того,
что, как вы рассказываете, внутри вам говорит...
- Не могу - уверяю вас, не могу; когда голос внутри
заговорит, я не могу выговорить ничего кроме того, что он
хочет...
- Знаете ли, что в вас есть наклонность к мистицизму?
Это никуда не годится.
- Что такое мистицизм?
Этот вопрос показал мне, в каком я был заблуждении. Я
невольно улыбнулся.
- Скажите, кто вас воспитывал?
- Когда я жила у опекуна, при мне была няня-немка,
добрая Луиза; она уж умерла..
- И больше никого?
- Больше никого.
- Чему же она вас учила?
- Стряпать на кухне, шить гладью, вязать фуфайки, ходить
за больными....
- Вы с ней ничего не читали?
- Как же? Немецкие вокабулы, грамматику... да! я забыла:
в последнее время мы читали небольшую книжку...
- Какую?
- Не знаю, но постойте, я вам покажу одно место из этой
книжки. Луиза при прощанье вписала ее в мой альбом; тогда,
может быть, вы узнаете, какая это была книжка.
В Софьином альбоме я прочел сказку, которая странным
образом навсегда напечатлелась в моей памяти; вот она:
"Два человека родились в глубокой пещере, куда никогда
не проникали лучи солнечные; они не могли выйти из этой
пещеры иначе, как по очень крутой и узкой лестнице, и, за
недостатком дневного света, зажигали свечи. Один из этих
людей был беден, терпел во всем нужду, спал на голом полу,
едва имел пропитание. Другой был богат, спал на мягкой
постели, имел прислугу, роскошный стол. Ни один из них не
видал еще солнца, но каждый о нем имел свое понятие.
Бедняк воображал, что солнце - великая и знатная особа,
которая всем оказывает милости, и все думал о том, как бы
ему поговорить с этим вельможею; бедняк был твердо уверен,
что солнце сжалится над его положением и поможет ему.
Приходящих в пещеру он спрашивал, как бы ему увидеть
солнце и подышать свежим воздухом - наслаждение, которого
он также никогда не испытывал; приходящие отвечали, что
для этого он должен подняться по узкой и крутой лестнице.
Богач, напротив, расспрашивал приходящих подробнее; узнал,
что солнце - огромная планета, которая греет и светит;
что, вышедши из пещеры, он увидит тысячу вещей, о которых
не имеет никакого понятия; но когда приходящие рассказали
ему, что для сего надобно подняться по крутой лестнице, то
богач рассудил, что это будет труд напрасный, что он
устанет, может оступиться, упасть и сломить себе шею; что
гораздо благоразумнее обойтись без солнца, потому что у
него в пещере есть камин, который греет, и свеча, которая
светит; к тому же, тщательно собирая и записывая все
слышанные рассказы, он скоро уверился, что в них много
преувеличенного и что он сам гораздо лучшее имеет понятие
о солнце, нежели те, которые его видели. Один, несмотря на
крутизну лестницы, не пощадил труда и выбрался из пещеры,
и когда он дохнул чистым воздухом, когда увидел красоту
неба, когда почувствовал теплоту солнца, тогда забыл,
какое ложное о нем имел понятие, забыл прежний холод и
нужду, а, падши на колени, лишь благодарил Бога за такое
непонятное ему прежде наслаждение. Другой остался в
смрадной пещере, перед тусклой свечою и еще смеялся над
своим прежним товарищем!"
- Это, кажется, аполог Круммахера, - сказал я Софье.
- Не знаю, - отвечала она.
- Он не дурен, немножко сбивчив, как обыкновенно бывает
у немцев; но посмотрите, в нем то же, что я сейчас
говорил, то есть, что человеку надобно трудиться, сравни
вать и думать...
- И верить, - отвечала Софья с потупленными глазами.
- Да, разумеется, и верить, - отвечал я с
снисходительностью человека, принадлежащего XIX-му
столетию Софья посмотрела на меня внимательно.
- У меня в альбоме есть и другие выписки; посмотрите, в
нем есть прекрасные мысли, очень, очень глубокие
Я перевернул несколько листов; в альбоме были отдельные
фразы, кажется, взятые из какой-то азбуки, как например:
"Чистое сердце есть лучшее богатство". "Делай добро
сколько можешь, награды не ожидай, это до тебя не
касается". "Если будем внимательно примечать за собою, то
увидим, что за каждым дурным поступком рано или поздно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг