произведение хорошо и в художнике виден талант, но
желательно, чтобы во многих местах лучше была выполнена
мысль и отделка, - но речь умерла на устах его, слезы и
рыдания нестройно вырвались в ответ, и он, как безумный,
выбежал из залы.
С минуту неподвижный и бесчувственный стоял он посреди
своей великолепной мастерской. Весь состав, вся жизнь его
была разбужена в одно мгновение, как будто молодость
возвратилась к нему, как будто потухшие искры таланта
вспыхнули снова. Боже! И погубить так безжалостно все
лучшие годы своей юности, истребить, погасить искру огня,
может быть, теплившегося в груди, может быть, развившегося
бы теперь в величии и красоте, может быть, также
исторгнувшего бы слезы изумления и благодарности! И
погубить всё это, погубить без всякой жалости! Казалось,
как будто в эту минуту ожили в душе его те напряжения и
порывы, которые некогда были ему знакомы. Он схватил кисть
и приближился к холсту. Пот усилия проступил на его лице;
весь обратился он в одно желание и, можно сказать,
загорелся одною мыслию: ему хотелось изобразить отпадшего
ангела. Эта идея была более всего согласна с состоянием
его души. Но, увы! Фигуры его, позы, группы, мысли
ложились принужденно и несвязно. Кисть его и воображение
слишком уже заключились в одну мерку, и бессильный порыв
преступить границы и оковы, им самим на себя наброшенные,
уже отзывался неправильностию и ошибкою. Он пренебрег
утомительною, длинною лестницей постепенных сведений и
первых основных законов будущего великого. В досаде он
прогнал прочь из своей комнаты все труды свои,
означенные мертвою бледностью поверхностной моды, запер
дверь, не велел никого впускать к себе и занялся, как
жаркий юноша, своею работою. Но, увы! На каждом шагу он
был останавливаем незнанием самых первоначальных стихий;
простой, незначащий механизм охлаждал весь порыв и стоял
неперескочимым порогом для воображения. Иногда осенял его
внезапный призрак великой мысли, воображение видело в
темной перспективе что-то такое, что, схвативши и бросивши
на полотно, можно было сделать необыкновенным и вместе
доступным для всякой души, какая-то звезда чудесного
сверкала в неясном тумане его мыслей, потому что он точно
носил в себе призрак таланта; но, боже! какое-нибудь
незначащее условие, знакомое ученику, анатомическое
мертвое правило - и мысль замирала, порыв бессильного
воображения цепенел нерассказанный, неизображенный; кисть
его невольно обращалась к затверженным формам, руки
складывались на один заученный манер, голова не смела
сделать необыкновенного поворота, даже самые складки
платья отзывались вытверженным и не хотели повиноваться и
драпироваться на незнакомом положении тела. И он
чувствовал, он чувствовал и видел это сам! Пот катился с
него градом, губы дрожали, и после долгой паузы, во время
которой бунтовали внутри его все чувства, он принимался
снова, но в тридцать с лишком лет труднее изучать скучную
лестницу трудных правил и анатомии, еще труднее постигнуть
то вдруг, что развивается медленно и дается за долгие
усилия, за великие напряжения, за глубокое самоотвержение.
Наконец он узнал ту ужасную муку, которая как
поразительное исключение является иногда в природе, когда
талант слабый силится выказаться в превышающем его размере
и не может выказаться, ту муку, которая в юноше рождает
великое, но в перешедшем за грань мечтаний обращается в
бесплодную жажду, ту страшную муку, которая делает
человека способным на ужасные злодеяния. Им овладела
ужасная зависть, зависть до бешенства. Желчь проступала у
него на лице, когда он видел произведение, носившие печать
таланта. Он скрежетал зубами и пожирал его взором
василиска. Наконец в душе его возродилось самое адское
намерение, какое когда-либо питал человек, и с бешеною
силою бросился он приводить его в исполнение. Он начал
скупать всё лучшее, что только производило художество.
Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою
комнату и с бешенством тигра на нее кидался, рвал,
разрывал ее, изрезывал в куски и топтал ногами,
сопровождая ужасным смехом адского наслаждения. Едва
только появлялось где-нибудь свежее произведение, дышащее
огнем нового таланта, он употреблял все усилия купить его
во что бы то ни стало. Бесчисленные собранные им богатства
доставляли ему все средства удовлетворять этому адскому
желанию. Он развязал все свои золотые мешки и раскрыл
сундуки. Никогда ни одно чудовище невежества не истребило
столько прекрасных произведений, сколько истребил этот
свирепый мститель. И люди, носившие в себе искру
божественного познания, жадные одного великого, были
безжалостно, бесчеловечно лишены тех святых прекрасных
произведений, в которых великое искусство приподняло
покров с неба и показало человеку часть исполненного
звуков и священных тайн его же внутреннего мира. Нигде, ни
в каком уголке не могли они сокрыться от его хищной
страсти, не знавшей никакой пощады. Его зоркий, огненный
глаз проникал всюду и находил даже в заброшенной пыли след
художественной кисти. На всех аукционах, куда только
показывался он, всякий заранее отчаивался в приобретении
художественного создания. Казалось, как будто разгневанное
небо нарочно послало в мир этот ужасный бич, желая отнять
у него всю его гармонию. Эта ужасная страсть набросила
какой-то страшный колорит на его лицо: на нем всегда
почти была разлита желчь; глаза сверкали почти безумно;
нависнувшие брови и вечно перерезанный морщинами лоб
придавали ему какое-то дикое выражение и отделяли его
совершенно от спокойных обитателей земли.
К счастию мира и искусств, такая напряженная и
насильственная жизнь не могла долго продолжаться; размер
страстей был слишком неправилен и колоссален для слабых
сил ее. Припадки бешенства и безумия начали оказываться
чаще, и наконец всё это обратилось в самую ужасную
болезнь. Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою
чахоткою, овладели им так свирепо, что в три дня
оставалась от него одна тень только. К этому
присоединились все признаки безнадежного сумасшествия.
Иногда несколько человек не могли удержать его. Ему начали
чудиться давно забытые живые глаза необыкновенного
портрета, и тогда бешенство его было ужасно. Все люди,
окружавшие его постель, казались ему ужасными портретами.
Портрет этот двоился, четверился в его глазах, и наконец
ему чудилось, что все стены были увешаны этими ужасными
портретами, устремившими на него свои неподвижные, живые
глаза. Страшные портреты глядели на него с потолка, с
полу, и вдобавок он видел, как комната расширялась и
продолжалась пространнее, чтобы более вместить этих
неподвижных глаз. Доктор, принявший на себя обязанность
его пользовать и уже несколько наслышавшийся о странной
его истории, старался всеми силами отыскать тайное
отношение между грозившимися ему привидениями и
происшествиями его жизни, но ничего не мог успеть. Больной
ничего не понимал и не чувствовал, кроме своих терзаний, и
пронзительным невыразимо-раздирающим голосом кричал и
молил, чтобы приняли от него неотразимый портрет с живыми
глазами, которого место он описывал с странными для
безумного подробностями. Напрасно употребляли все
старания, чтобы отыскать этот чудный портрет. Всё было
перерыто в доме, но портрет не отыскивался. Тогда больной
приподнимался с беспокойством и опять начинал описывать
его место с такою точностью, которая показывала
присутствие ясного и проницательного ума; но все поиски
были тщетны. Наконец доктор заключил, что это было больше
ничего, кроме как особенное явление безумия. Скоро жизнь
его прервалась в последнем, уже безгласном порыве
страдания. Труп его был страшен. Ничего тоже не могли
найти от огромных его богатств, но, увидевши изрезанные
куски тех высоких произведений искусства, которых цена
превышала миллионы, поняли ужасное их употребление.
II
Множество карет, дрожек и колясок стояло перед подъездом
дома, в котором производилась аукционная продажа вещей
одного из тех богатых любителей искусств, которые сладко
продремали всю жизнь свою, погруженные в зефиры и амуры,
которые невинно прослыли меценатами и простодушно
издержали для этого миллионы, накопленные их
основательными отцами, а часто даже собственными прежними
трудами. Длинная зала была наполнена самою пестрою толпою
посетителей, налетевших, как хищные птицы, на неприбранное
тело. Тут была целая флотилия русских купцов из Гостиного
двора и даже Толкучего рынка в синих немецких сюртуках.
Вид их и физиономия была здесь как-то тверже, вольнее и не
означалась тою притворною услужливостию, которая так видна
в русском купце. Они вовсе не чинились, несмотря на то,
что в этой же зале находилось множество тех значительных
аристократов, перед которыми они в другом месте готовы
были своими поклонами смести пыль, нанесенную своими же
сапогами. Здесь они были совершенно развязны, щупали без
церемонии книги и картины, желая узнать доброту товара, и
смело перебивали цену, набавляемую графами-знатоками.
Здесь были многие необходимые посетители аукционов,
постановившие каждый день бывать в нем вместо завтрака;
аристократы-знатоки, почитающие обязанностью не упустить
случая умножить свою коллекцию и не находившие другого
занятия от 12 до 1-го часа; наконец те благородные
господа, которых платья и карманы чрезвычайно худы,
которые являются ежедневно без всякой корыстолюбивой цели,
но единственно чтобы посмотреть, чем что кончится, кто
будет давать больше, кто меньше, кто кого перебьет и за
кем что останется. Множество картин разбросано было
совершенно без всякого толку; с ними были перемешаны и
мебели, и книги с вензелями прежнего владетеля, который,
верно, не имел похвального любопытства в них заглядывать.
Китайские вазы, мраморные доски для столов, новые и
старинные мебели с выгнутыми линиями, с грифами, сфинксами
и львиными лапами, вызолоченные и без позолоты, люстры,
кенкеты - всё было навалено и вовсе не в таком порядке,
как в магазинах. Всё представляло какой-то хаос искусства.
Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона странно; в
нем всё отзывается чем-то похожим на погребальную
процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то
мрачен; окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо
изливают свет; безмолвие, разлитое на лицах всех, и
голоса: "сто рублей!", "рубль и двадцать копеек!",
"четыреста рублей пятьдесят копеек!", протяжно
вырывающиеся из уст, как-то дики для слуха. Но еще более
производит впечатления погребальный голос аукциониста,
постукивающего молотком и отпевающего панихиду бедным, так
странно встретившимся здесь, искусствам.
Однако же аукцион еще не начинался; посетители
рассматривали разные вещи, набросанные горою на полу.
Между тем небольшая толпа остановилась перед одним
портретом: на нем был изображен старик с такою странною
живостью глаз, что невольно приковал к себе их внимание. В
художнике нельзя было не признать истинного таланта,
произведение хотя было не окончено, но, однако же, носило
на себе резкий признак могущественной кисти; но при всем
том эта сверхъестественная живость глаз возбуждала какой-
то невольный упрек художнику. Они чувствовали, что это
верх истины, что изобразить ее в такой степени может
только гений, но что этот гений уже слишком дерзко
перешагнул границы воли человека. Внимание их прервало
внезапное восклицание одного, уже несколько пожилых лет
посетителя. "Ах, это он!" - вскрикнул он в сильном
движении и неподвижно вперил глаза на портрет. Такое
восклицание натурально зажгло во всех любопытство, и
некоторые из рассматривавших никак не утерпели, чтобы не
сказать, оборотившись к нему:
- Вам, верно, известно что-нибудь об этом портрете?
- Вы не ошиблись, - отвечал сделавший невольное
восклицание. - Точно, мне более нежели кому другому
известна история этого портрета. Всё уверяет меня, что он
должен быть тот самый, о котором я хочу говорить. Так как
я замечаю, что вас всех интересует о нем узнать, то я
теперь же готов несколько удовлетворить вас.
Посетители наклонением головы изъявили свою
благодарность и с большою внимательностию приготовились
слушать.
- Без сомнения, немногим из вас, - так начал он, -
известна хорошо та часть города, которую называют
Коломной. Характеристика ее отличается резкою особенностью
от других частей города. Нравы, занятия, состояния,
привычки жителей совершенно отличны от прочих. Здесь ничто
не похоже на столицу, но вместе с этим не похоже и на
провинциальный городок, потому что раздробленность
многосторонней и, если можно сказать, цивилизированной
жизни проникла и сюда и оказалась в таких тонких мелочах,
какие может только родить многолюдная столица. Тут
совершенно другой свет, и, въехавши в уединённые
коломенские улицы, вы, кажется, слышите, как оставляют вас
молодые желания и порывы. Сюда не заглядывает живительное,
радужное будущее. Здесь всё тишина и отставка. Здесь всё,
что осело от движения столицы. И в самом деле, сюда
переезжают отставные чиновники, которых пенсион не
превышает пятисот рублей в год; вдовы, жившие прежде
мужними трудами; небогатые люди, имеющие приятное
знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь на
целую жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день
на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавке и
забирающие каждый день на пять копеек кофию и на четыре
копейки сахару; наконец весь тот разряд людей, который я
назову пепельным, которые с своим платьем, лицом, волосами
имеют какую-то тусклую пепельную наружность. Они похожи на
серенький день, когда солнце не слепит своим ярким
блеском, когда тоже буря не свищет, сопровождаемая громом,
дождем и градом, но просто когда на небе бывает ни сё, ни
то: сеется туман и отнимает всю резкость у предметов.
Лица этих людей бывают как-то искрасна-рыжеватые, волосы
тоже красноватые; глаза почти всегда без блеска; платье их
тоже совершенно матовое и представляет тот мутный цвет,
который происходит, когда смешаешь все краски вместе, и
вообще вся их наружность совершенно матовая. К этому
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг