оригинал начал так сильно вертеться и зевать перед ним,
что художнику еще неопытному трудно было ловить урывками и
мгновениями постоянное его выражение.
- Мне кажется, на первый раз довольно, - произнесла
почтенная дама.
Боже, как это ужасно! А душа и силы разохотились и
хотели разгуляться. Повесивши голову и бросивши палитру,
стоял он перед своею картиною.
- Мне, однако ж, сказали, что вы в два сеанса
оканчиваете совершенно портрет, - произнесла дама, подходя
к картине. - А у вас до сих пор еще только почти один
абрис. Мы приедем к вам завтра в это же время.
Молчаливо выпроводил своих гостей художник и остался в
неприятном размышлении. В его тесном чердаке никто не
перебивал ему, когда он сидел над своею незаказною
работою. С досадою отодвинул он начатый портрет и хотел
заняться другими недоконченными работами. Но как будто
можно мысль и чувства, проникнувшие уже до души, заместить
новыми, в которые еще не успело влюбиться наше
воображение. Бросивши кисть, он вышел из дому.
Юность счастлива тем, что перед нею бежит множество
разных дорог, что ее живая, свежая душа доступна тысяче
разных наслаждений; и потому Чертков рассеялся почти в
одну минуту. Несколько червонцев в кармане - и что не во
власти исполненной сил юности. Притом русский человек, а
особливо дворянин или художник, имеет странное свойство:
как только завелся у него в кармане грош - ему всё трын-
трава и море по колена. У него оставалось еще от денег,
заплаченных вперед за квартиру, около тридцати червонцев.
И все эти тридцать червонцев он спустил в один вечер.
Прежде всего он приказал себе подать обед отличнейший,
выпил две бутылки вина и не захотел взять сдачи, нанял
щегольскую карету, чтобы только съездить в театр,
находившийся в двух шагах от его квартиры, угостил в
кондитерской трех своих приятелей, зашел еще кое-куда и
возвратился домой без копейки в кармане. Бросившись в
кровать, он уснул крепко, но сновидения его были так же
несвязны, и грудь, как и в первую ночь, сжималась, как
будто чувствовала на себе что-то тяжелое; он увидел
сквозь щелку своих ширм, что изображение старика
отделилось от полотна и с выражением беспокойства
пересчитывало кучи денег, золото сыпалось из его рук...
Глаза Черткова горели; казалось, его чувства узнали в
золоте ту неизъяснимую прелесть, которая дотоле ему не
была понятна. Старик его манил пальцем и показывал ему
целую гору червонцев. Чертков судорожно протянул руку и
проснулся. Проснувшись, он подошел к портрету, тряс его,
изрезал ножом все его рамы, но нигде не находил
запрятанных денег; наконец махнул рукою и решился
работать, дал себе слово не сидеть долго и не увлекаться
заманчивою кистью. В это время приехала вчерашняя дама с
своею бледною Анетою. Художник поставил на станок свой
холст и на этот раз кисть его неслась быстрее. Солнечный
день, ясное освещение дали какое-то особенное выражение
оригиналу, и открылось множество дотоле не замеченных
тонкостей. Душа его загорелась опять напряжением. Он
силился схватить мельчайшую точку или черту, даже самую
желтизну и неровное изменение колорита в лице зевавшей и
изнуренной красавицы с тою точностию, с которою позволяют
себе неопытные артисты, воображающие, что истина может
нравиться так же и другим, как нравится им самим. Кисть
его только что хотела схватить одно общее выражение всего
целого, как досадное "довольно" раздалось над его ушами и
дама подошла к его портрету.
- Ах, боже мой! Что это вы нарисовали? - вскрикнула она
с досадою. - Анет у вас желта; у ней под глазами какие-то
темные пятна; она как будто приняла несколько склянок
микстуры. Нет, ради бога, исправьте ваш портрет: это
совсем не ее лицо. Мы к вам будем завтра в это же время.
Чертков с досадою бросил кисть: он проклинал и себя, и
палитру, и ласковую даму, и дочь ее, и весь мир. Голодный
просидел он в своей великолепной комнате и не имел сил
приняться ни за одну картину. На другой день, вставши
рано, он схватил первую попавшуюся ему работу: это была
давно начатая им Псишея, поставил ее на станок, с
намерением насильно продолжать; в это время вошла
вчерашняя дама.
- Ах, Анет, посмотри, посмотри сюда! - вскричала дама с
радостным видом. - Ах, как похоже! Прелесть! Прелесть! И
нос, и рот, и брови! Чем вас благодарить за этот
прекрасный сюрприз? Как это мило! Как хорошо, что эта рука
немного приподнята. Я вижу, что вы точно тот великий
художник, о котором мне говорили.
Чертков стоял как оторопелый, увидевши, что дама приняла
его Псишею за портрет своей дочери. С застенчивостью
новичка он начал уверять, что этим слабым эскизом хотел
изобразить Псишею; но дочь приняла это себе за комплимент
и довольно мило улыбнулась, улыбку разделила мать. Адская
мысль блеснула в голове художника, чувство досады и злости
подкрепило ее, и он решился этим воспользоваться.
- Позвольте мне попросить вас сегодня посидеть немного
подолее, - произнес он, обратясь к довольной на этот раз
блондинке. - Вы видите, что платья я еще не делал вовсе,
потому что хотел всё с большею точностию рисовать с
натуры. Быстро он одел свою Псишею в костюм XIX века;
тронул слегка глаза, губы, просветлил слегка волосы и
отдал портрет своим посетительницам. Пук ассигнаций и
ласковая улыбка благодарности были ему наградою.
Но художник стоял, как прикованный к одному месту.
Его сгрызла совесть; им овладела та разборчивая,
мнительная боязнь за свое непорочное имя, которую
чувствуют юноши, носящие в душе благородство таланта,
которая заставляет если не истреблять, то по крайней мере
скрывать от света те произведения, в которых он сам
видит несовершенство, которая заставляет скорее вытерпеть
презрение всей толпы, нежели презрение истинного ценителя.
Ему казалось, что уже стоит перед его картиною грозный
судия и, качая головою, укоряет его в бесстыдстве и
бездарности. Чего бы он не дал, чтоб возвратить только ее
назад. Уже он хотел бежать вслед за дамою, вырвать
портрет из рук ее, разорвать и растоптать его ногами, но
как это сделать? Куда идти? Он не знал даже фамилии его
посетительницы.
С этого времени, однако ж, произошла в жизни его
счастливая перемена. Он ожидал, что бесславие покроет его
имя, но вышло совершенно напротив. Дама, заказавшая
портрет, рассказала с восторгом о необыкновенном
художнике, и мастерская нашего Черткова наполнилась
посетителями, желавшими удвоить и, если можно, удесятерить
свое изображение. Но свежий, еще невинный, чувствующий в
душе недостойным себя к принятию такого подвига, Чертков,
чтобы сколько-нибудь загладить и искупить свое
преступление, решился заняться со всевозможным старанием
своею работою; решился удвоить напряжение своих сил,
которое одно производит чудеса. Но намерения его встретили
непредвиденные препятствия: посетители его, с которых он
рисовал портреты, были большею частию народ нетерпеливый,
занятой, торопящийся, и потому, едва только кисть его
начинала творить что-нибудь не совсем обыкновенное, как
уже вваливался новый посетитель, преважно выставлял свою
голову, горя желанием увидеть ее скорее на полотне, и
художник спешил скорее оканчивать свою работу. Время его,
наконец, было так разобрано, что он ни на одну минуту не
мог предаться размышлению; и вдохновение, беспрестанно
истребляемое при самом рождении своем, наконец отвыкло
навещать его. Наконец, чтобы ускорять свою работу, он
начал заключаться в известные, определенные, однообразные,
давно изношенные формы. Скоро портреты его были похожи на
те фамильные изображения старых художников, которые так
часто можно встретить во всех краях Европы и даже во всех
углах мира, где дамы изображены с сложенными на груди
руками и держащими цветок в руке, а кавалеры в мундире, с
заложенною за пуговицу рукою. Иногда желал он дать новое,
еще не избитое положение, отличавшееся бы оригинальностью
и непринужденностью, - но увы! всё непринужденное и легкое
у поэта и художника достается слишком принужденно и есть
плод великих усилий. Для того чтобы дать новое, смелое
выражение, постигнуть новую тайну в живописи, для этого
нужно было ему долго думать, отвративши глаза от всего
окружающего, унесшись от всего мирского и жизни. Но на это
у него не оставалось времени, и притом он слишком был
изнурен дневною работою, чтобы быть в готовности принять
вдохновение, мир же, с которого он рисовал свои
произведения, был слишком обыкновенен и однообразен, чтобы
вызвать и возмутить воображение. Глубокоразмышляющее и
вместе неподвижное лицо директора департамента, красивое,
но вечно на одну мерку лицо уланского ротмистра, бледное,
с натянутою улыбкою, петербургской красавицы и множество
других, уже чересчур обыкновенных - вот всё, что каждый
день менялось перед нашим живописцем. Казалось, кисть его
сама приобрела наконец ту бесцветность и отсутствие
энергии, которыми означались его оригиналы.
Беспрестанно мелькавшие перед ним ассигнации и золото
наконец усыпили девственные движения души его. Он
бесстыдно воспользовался слабостью людей, которые за
лишнюю черту красоты, прибавленную художником к их
изображениям, готовы простить ему все недостатки, хотя бы
эта красота была во вред самому сходству.
Чертков наконец сделался совершенно модным живописцем.
Вся столица обратилась к нему; его портреты видны были во
всех кабинетах, спальнях, гостиных и будуарах. Истинные
художники пожимали плечами, глядя на произведение этого
баловня могущественного случая. Напрасно силились они
отыскать в нем хотя одну черту верной истины, брошенную
жарким вдохновением; - это были правильные лица, почти
всегда недурные собою, потому что понятие красоты
удержалось еще в художнике, но никакого знания сердца,
страстей или хотя привычек человека, - ничего такого, что
бы отзывалось сильным развитием тонкого вкуса. Некоторые
же, знавшие Черткова, удивлялись этому странному событию,
потому что видели в первых его началах присутствие
таланта и старались разрешить непостижимую загадку: как
может дарование угаснуть в цвете сил, вместо того, чтобы
развиться в полном блеске.
Но этих толков не слышал самодовольный художник и
величался всеобщею славою, потряхивая червонцами своими и
начиная верить, что всё на свете обыкновенно и просто,
откровения свыше в мире не существует и всё необходимо
должно быть подведено под строгий порядок аккуратное и
однообразия. Уже жизнь его коснулась тех лет, когда все
дышащее порывом сжимается в человеке, когда могущественный
смычок слабее доходит до души и не обвивается
пронзительными звуками около сердца, когда прикосновение
красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя,
но все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку
золота, вслушиваются внимательнее в его заманчивую музыку
и, мало-помалу, нечувствительно позволяют ей совершенно
усыпить себя. Слава не может насытить и дать наслаждения
тому, который украл ее, а не заслужил; она производит
постоянный трепет только в достойном ее. И потому все
чувства и порывы его обратились к золоту. Золото сделалось
его страстью, идеалом, страхом, наслаждением, целию. Пуки
ассигнаций росли в сундуках его. И как всякий, которому
достается этот страшный дар, он начал становиться скучным,
недоступным ко всему и равнодушным ко всему. Казалось, он
готов был превратиться в одно из тех странных существ,
которые иногда попадаются в мире, на которых с ужасом
глядит исполненный энергии и страсти человек и которому
они кажутся живыми телами, заключающими в себе мертвеца.
Но, однако же, одно событие сильно потрясло его и дало
совершенно другое направление его жизни.
В один день он увидел на столе своем записку, в которой
Академия художеств просила его, как достойного ее члена,
приехать дать суждение свое о новом присланном из Италии
произведении усовершенствовавшегося там русского
художника. Этот художник был один из прежних его
товарищей, который от ранних лет носил в себе страсть к
искусству; с пламенною силою труженика погряз в нем всею
душою своею и, для него оторвавшись от друзей, от родных,
от милых привычек, бросился без всяких пособий в
неизвестную землю; терпел бедность, унижение, даже голод,
но с редким самоотвержением, презревши все, был
бесчувствен ко всему, кроме своего милого искусства.
Вошедши в залу, нашел он толпу посетителей, собравшихся
перед картиною. Глубочайшее безмолвие, которое редко
бывает между многолюдными ценителями, на этот раз
царствовало всюду. Чертков, принявши значительную
физиономию знатока, приближился к картине; но, боже, что
он увидел!
Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло
перед ним произведение художника. И хоть бы какое-нибудь
видно было в нем желание блеснуть, хотя бы даже
извинительное тщеславие, хотя бы мысль о том, чтобы
показаться черни, - никакой, никаких! Оно возносилось
скромно. Оно было просто, невинно, божественно, как
талант, как гений. Изумительно прекрасные фигуры
группировались непринужденно, свободно, не касаясь полотна
и, изумленные столькими устремленными на них взорами,
казалось, стыдливо опустили прекрасные ресницы. В чертах
божественных лиц дышали те тайные явления, которых душа не
умеет, не знает пересказать другому; невыразимо выразимое
покоилось на них; - и всё это было наброшено так легко,
так скромно-свободно, что, казалось, было плодом минутного
вдохновения художника, вдруг осенившей его мысли. Вся
картина была - мгновение, но то мгновение, к которому вся
жизнь человеческая - есть одно приготовление. Невольные
слезы готовы были покатиться по лицам посетителей,
окруживших картину. Казалось, все вкусы, все дерзкие,
неправильные уклонения вкуса слились в какой-то безмолвный
гимн божественному произведению. Неподвижно, с отверстым
ртом стоял Чертков перед картиною и наконец, когда мало-
помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать о
достоинстве произведения и когда, наконец, обратились к
нему с просьбою объявить свои мысли, он пришел в себя;
хотел принять равнодушный обыкновенный вид, хотел сказать
обыкновенное пошлое суждение зачерствелых художников: что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг