происхождении. А я все тщусь и тщусь доказать им, и скорее всего себе, что
я ровня им. Именно тщусь. Умом я понимаю, что никогда ничего никому не
докажу, но какая-то дьявольская гордыня разъедает мою душу, как уксус. И
только со своей Сашей я счастлив. Мне ничего не нужно доказывать ей..."
"Но деньги..."
"Да, деньги. Если бы я хоть раз получил гонорар, все эти аристократы
вздохнули бы с облегчением. Все бы стало на свои места. Мне бы вручали
после сеанса конверт и выпроваживали через ход для слуг. Все было бы
неизмеримо проще. А так... Я ведь знаю, что веду себя глупо, что я
тщеславен, но ничего не могу с собой поделать... Надеюсь, вы простите меня
за это излияние..."
"О чем вы говорите, мистер Хьюм".
"Не знаю, почему я так откровенен с вами... Может, потому, что у меня
ощущение... - Хьюм вздохнул, - как бы выразиться... что вы все равно
знаете меня... Ваши предсказания... И потом мне почему-то кажется, что мы
больше не увидимся..."
"Я скоро возвращаюсь домой", - сказал я.
"Я открою вам маленький секрет. Скорее всего меня так тянет к себе высшее
общество, потому что мой отец был аристократом. Моя бедная матушка
несколько раз намекала мне, что я незаконнорожденный сын графа Хьюма. Не
знаю, может быть... Но он ни разу не сделал даже попытки повидаться со
мной... Сначала я испытывал почти ненависть к матушке, а теперь мне
кажется, что она сама страдает еще больше меня..."
Удивительно все-таки устроена человеческая психика. Вот человек,
наделенный какими-то редчайшими способностями, которые и через сто лет
будут казаться такими невероятными, что большинство, в том числе и люди
ученые, предпочтут скорее отмахнуться от них, чем пытаться объяснить.
Человек, имя которого будет известно и в двадцать втором веке, ибо только
в будущем его чудеса перестанут быть чудесами и впишутся в новые парадигмы
науки. А он страдает из-за какого-то дрянного графчика, соблазнившего в
далекой деревушке шотландскую доверчивую крестьяночку, и бесплатно
развлекает надутых идиотов, лишь бы быть поближе к так называемому высшему
обществу...
Наверное, Хьюм не лгал, когда утверждал, что не может объяснить, как он
творит чудеса. Впрочем, творит ли? Не мог этот заурядный человечек бросать
по своей воле вызов законам природы и здравому смыслу. Просто, просто...
скажем, в силу каких-то случайных обстоятельств он оказался тем
проводником, сквозь который в наш привычный мир попадали силы неизвестного
нам свойства.
Я мысленно усмехнулся. Я переворошил охапку слов, которые ровным счетом
ничего не объясняют, и почувствовал удовлетворение.
"А духи, - спросил я, - когда вы их вызываете, вы тоже не знаете, как это
происходит?"
Хьюм помолчал, и мне показалось, что вопрос был ему неприятен.
"Духи, - вздохнул он наконец, - я не люблю духов".
"Но они..."
"Не знаю, не знаю... Я знаю, что, когда по комнате летают столы и рояли,
когда я взлетаю в воздух и люди, которые держат меня за руки, подымаются
вместе со мной и вынуждены отпустить меня, чтобы не оторвать мне руки,
когда я спокойно прикасаюсь к огню, все это пусть и невероятно, но
реально. Самые заядлые скептики не могут отрицать того, что видят, что
могут пощупать и потрогать. Самое большое, что они могут сделать - это не
интересоваться мною. Вы слышали имя Натаниэля Готорна?"
"Кто это? Не писатель ли?"
"Да, это известный американский автор. Так вот он написал обо мне, я могу
даже процитировать на память: "Все это абсолютно твердо доказанные факты,
но я не могу заставить себя интересоваться ими".
"Гм..."
"Это его право, по крайней мере, он честен. Но духи... Иногда
присутствующим на моих сеансах кажется, что они видят какие-то привидения,
узнают умерших, но... это так... неопределенно... Знаете, порой мне
кажется, что у меня душа естествоиспытателя, и эти неясные выходцы из
царства теней... они как бы... мне трудно это объяснить... низводят меня
на уровень других медиумов, которые, увы, столь часто злоупотребляют
доверием публики".
"Но ведь вы не пытаетесь никого обмануть?"
"Нет, нет! Но я еще раз повторяю: рояль в воздухе - это реальность. А
духи... Когда очень хочется что-нибудь увидеть, обязательно увидишь... Вы
согласны?"
"Да, наверное".
"А вот и мой отель. Саша и Гриша надут меня. Они всегда ждут меня. Знаете,
мистер Харин, мне кажется, то, что я делаю, не должно оскорблять
всевышнего, иначе он бы не послал мне в награду Сашу... Благодарю вас,
благодарю..."
"Помилуйте, дорогой Хьюм, за что же?"
"Я излил вам душу... Не помню, чтобы я с кем-нибудь был так откровенен".
"Я рад был познакомиться с вами. Прощайте, вы необыкновенный человек, и
даже отдаленные потомки будут помнить ваше имя".
Хьюм поднял голову и пристально посмотрел на меня. В тусклом свете газовых
фонарей глаза его казались огромными и печальными:
"Вы... вы говорите... просто так иль вы знаете... знаете?" - Он молча
смотрел на меня, и я живо почувствовал, как он напрягся, ожидая ответа.
"Да, дорогой Хьюм, мне удалось заглянуть за горизонт. Это правда".
"Спасибо, - прошептал Хьюм, и мне показалось, что на глазах у него
блеснули слезы, - прощайте". - Он пожал мне руку и исчез в подъезде.
* * *
"Надеюсь, ты простишь меня, друг Владимир, - улыбнулся Бруно, когда я
вернулся на Кенсингтон-роуд, - но тебе придется переодеться".
"Во что? Я только начал привыкать к этому элегантному костюму".
"Как во что? В твою вельветовую пижаму. Или ты хочешь появиться в твоем
Доме ветеранов в сером цилиндре?"
"А что..."
"Увы, нельзя".
"Почему?"
"Эта ткань могла бы вызвать шок у ваших специалистов, потому что, строго
говоря, это и не ткань".
"А что это?"
"Увы, друг Владимир, не могу, не имею права объяснить тебе. Да я и не
знаю".
"А ты уверен, что я попаду точно домой? Не может случиться, что я вынырну
на поверхность двадцатого века в том же Лондоне? Боюсь, с английской
полицией и работниками нашего консульства может случиться шок: советский
пенсионер оказывается в столице Великобритании в тапочках и вельветовой
пижаме с двумя с половиной сотнями фунтов стерлингов в кармане".
"Нет, пенсионер в пижаме, но без пенса".
"Почему без пенса?" - обиделся я.
"Потому что и деньги я у тебя отберу, друг Владимир", - улыбнулся Бруно.
"Боишься, что меня обвинят в валютных махинациях?"
"Хуже. Купюры столетней давности, да еще фальшивые, да еще сделанные не из
бумаги... Увы, друг Владимир, увы..."
"Ты меня огорчаешь, друг Бруно. Как же я доберусь до своего Дома
ветеранов? Пешком? Через всю Европу. Подайте бывшему русскому драматургу,
возвращающемуся на родину, же ву при, мсье, битте, эншульдиген мих..."
"Что-что, но нищенствовать в Европе мы тебе не разрешим. И окажешься ты,
друг Владимир, точно в своем Доме ветеранов сцены. Откуда начал ты свое
путешествие, туда и вернешься".
"И опять я не увижу самого движения во времени?"
"Нет".
"Но..."
"Это невозможно, друг Владимир".
"Ты недоступен, друг Бруно".
"Что делать, как говорили когда-то, ноблес оближ, положение обязывает".
"Мог бы и не переводить, - почему-то обиделся я. - Или ты меня уже совсем
идиотом считаешь".
"Нет, отчего же, не совсем, - улыбнулся Бруно. - А если говорить серьезно,
мне грустно расставаться с тобой, друг Владимир, я привык к тебе..."
"Спасибо, друг Бруно, я унесу эти слова с собой. Это хоть можно забрать с
собой?"
"Можно, - очень серьезно сказал Бруно. - А я унесу с собой память о добром
и смелом человеке..."
"Но..."
"Помолчи, друг Владимир, помолчи. Ты даже не понимаешь, как ты приблизил к
нам и оживил свое время. Нам будет не хватать тебя".
- Вот, собственно, и все, - вздохнул Владимир Григорьевич и посмотрел на
своих слушателей. - Остальное вы знаете. Я вернулся...
12
Иван Степанович с достоинством расстегнул брюки, опустил их и лег животом
на жесткий диванчик, покрытый белой куцей простынкой с черными
инвентарными печатями.
- Пожалуйста, Леночка, - снисходительно сказал он, - я готов.
Старшая сестра вынула из автоклава иглу и вставила в шприц. Чудак он
все-таки, Иван Степанович. Как будто делает одолжение, честь оказывает,
подставляя задницу.
- У вас витамины, сегодня последний укол.
- Я думаю, следует сделать еще несколько уколов. Мне они очень помогают.
- Это решаю не я. Сходите к Юрию Анатольевичу, если он решит...
- Я ходил.
- И что же?
- Два раза не мог застать его, все время у Харина в шестьдесят восьмой, -
сказал Иван Степанович осуждающе. - Не понимаю, почему нужно все время
заниматься одним человеком. В конце концов, он же не личный врач Харина,
не Харин ему зарплату платит, а государство.
Леночка протерла место укола спиртом, втянула в шприц раствор витамина,
нажала на плунжер, посмотрела на изгиб блеснувшей струйки и привычным
движением вонзила иглу в обширную ягодицу.
- При чем тут личный врач? - сказала она. - Просто Владимир Григорьевич
рассказывал о своем путешествии.
- Спасибо, - сказал Иван Степанович таким тоном, что было ясно, кто кому
делал одолжение: не она ему, а он ей оказывал честь, доверяя свою совсем
еще недавно начальственную задницу. Он важно и неторопливо поднял брюки,
так же важно и неторопливо что-то булькнуло в нем, перелилось, и он
спросил:
- А что за путешествие? Это когда он отсутствовал?
Слово "путешествие" он произнес с саркастическим нажимом. Конечно,
подумала Леночка, Иван Степанович - дядька неприятный, вечно надутый, как
индюк, но на этот раз его сарказм был ей понятен. Наверное, потому, что
Юрка воспринимал россказни Харина с глупой детской доверчивостью. Конечно,
старик был не виноват. Она ничего не имела против Харина, старичок тихий,
неназойливый, нетребовательный в отличие от некоторых других. Но то, что
он ставил ее Юрку в глупое положение, вызывало в ней глухое раздражение.
Ну, тронулся старичок, бывает, даже и с молодыми бывает, но другим-то
зачем голову морочить своими бреднями. Наверное, это раздражение и
заставило ее сказать:
- Видите ли, был он в двадцать втором веке. - Она подумала и добавила: - И
в девятнадцатом. В Англии.
Смех зародился где-то в необъятных глубинах обширного тела Ивана
Степановича, долго поднимался кверху, фильтровался и наконец вышел из него
несколькими неспешными солидными выхлопами: ха-ха-ха.
- Шутница вы, Леночка.
Наверное, собственный смех был ему приятен, потому что слово "шутница"
произнес он благосклонно, одобрительно, как будто награждал ее некой
почетной грамотой.
Следовало бы, конечно, старшей сестре промолчать, тем более что ждали свою
очередь на процедуры еще несколько человек, но в ней шевелились какие-то
неясные планы. Она и не пыталась их уяснить, боялась подсознательно, что,
оказавшись с ними с глазу на глаз, устыдилась бы. А так, как бы и не
понимая, что делает, она сказала:
- А я и не шучу. Он и вправду уверен, что побывал в будущем и прошедшем.
Иван Степанович еще раз булькнул, пропуская сквозь многочисленные
внутренности смех, но уже другой, довольный, ибо испытывал в эту минуту
глубокое удовлетворение.
Нет, не потому, конечно, что сошел Харин с ума, не таков он, чтобы
радоваться чужим несчастьям, он человек высоких нравственных принципов,
столько лет занимал ответственные посты, руководил театром. Не случайно
люди его уважали, ему доверяли столь важные участки. Нет, потому еще
испытал удовлетворение, что не раз смотрел на него Харин свысока,
брезговал вступать с ним в разговоры. Было это Ивану Степановичу
неприятно, и ловил он себя на том, что вызывает в нем этот старикашечка
неприязнь. А теперь-то и становилось ясно почему: болезнь, вот почему. И
можно было теперь относиться к Харину с жалостью - невелика радость
лишиться на старости лет остатков разума.
Иван Степанович вышел из кабинета, важно кивнул старушке, ждавшей на стуле
своей очереди, как будто приглашал ее не к старшей сестре в процедурную, а
к себе в кабинет, зашел в свою комнату, взял "За рубежом" и пошел в садик
посидеть на скамеечке. Но что-то не читалось ему сегодня. Был он почему-то
приятно возбужден, испытывал прилив сил. Помогли ему инъекции бэ-прим и
бэ-двенадцать, помогли, совсем еще молодцом себя чувствовал, еще ого-го...
Да, поторопились некоторые недальновидные товарищи, вытолкали на пенсию.
Что им его опыт, его знание людей, театра. Им бы своего человечка лишь
посадить. А толку? А что им толк? Толк - понятие растяжимое. Атмосфера,
говорят, теперь другая. Гласность. Сказать все можно. Особенно, когда
больше сказать нечего. Интриганы... так коллектив театра переворошить,
перекрутить, что выступили люди против него, против человека, который
ничего никому плохого не сделал.
Да, бывало, случалось, наказывал кое-кого, но ведь только для пользы дела.
Дело - вот что главное. И для пользы его нельзя останавливаться ни перед
чем.
Он вспомнил почему-то, как подвела его заслуженная артистка Панчихина.
Старушка сидела в его кабинете и казалась совсем крошечной в большом
кресле. Она испуганно вжалась в спинку, боялась, видно, что вот-вот вынут
ее из кресла и выставят из кабинета, из театра. Чувствовала...
"Понимаете, Лидия Иосифовна, - сказал он со вздохом, - боюсь, вам нужно
решать..."
"Что, Иван Степанович?" - каркнула старушка.
"Думается, нужно вам оформлять пенсию".
Актриса ойкнула и побледнела. Годами двадцатью раньше, когда Ивана
Степановича только перевели в театр из музея, он, может быть, и испугался
бы. Но теперь он знал, чего стоят актерские охи и ахи. Лидия Иосифовна
закрыла глаза и дышала быстро и мелко.
"Понимаете, вы постоянно бюллетените, и я просто беспокоюсь о вашем же
здоровье. - Он посмотрел на листок, лежавший перед ним на большом, крытом
толстым стеклом, столе. - В прошлом месяце вы вышли всего на шесть дней, в
позапрошлом - на четыре... Конечно, я понимаю..." - Он услышал какой-то
хрип и поднял глаза. Актриса выгнулась и разом осела, на лобике ее блестел
пот. Она закрыла глаза и уронила голову на плечо. У него мелькнула было
мысль, что, может, ей действительно плохо, но он легко отогнал ее. Детские
приемчики, ах, сердце, ах, воды. Закрыть глаза и дышать со свистом -
невелико искусство. Он бы и сам мог сыграть так, тем более что у него-то
сердчишко действительно пошаливало, иной раз ловил себя на том, что уже
привык время от времени массировать легонько левую сторону груди.
"Может быть, водички вам налить?" - спросил он на всякий случай, но
актриса не отвечала. Упорная была старуха. Ну что ж, она умела играть, но
и у него выдержки хватало, слава богу, всю жизнь с людьми работал, и в
клубах, и в музее, и вот теперь в театре.
Он разложил перед собой штатное расписание и список личного состава -
предстояло сокращение штатов, и нужно было заранее подготовить
кандидатуры. Но никак он не мог сосредоточиться, нет-нет да поглядывал
краешком глаза на Панчихину. И вдруг словно подтолкнуло его что-то.
Старуха начала сползать с кресла, подол ее платья задрался, и видна была
худая ляжка в чулке и край комбинации. Вот эта-та черная комбинация с
разорванными кружевцами - почему-то запомнились ему эти кружевца - и
встревожила его. Уж слишком как-то представлялась старуха. Он нажал кнопку
секретаря и сказал секретарше Людочке:
"Тут Лидии Иосифовне плохо, вызови "скорую"..."
Он был почти уверен, что при слове "скорая" старуха встрепенется,
пробормочет что-нибудь приличествующее вроде: "Ах, простите, я,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг