смотрел на стол, и органы моих чувств с негодованием бросались друг на
друга: глаза мои видели круто накренившийся стол, а уши так и не слышали
звона разбивающейся вазы и канделябров, потому что они и не собирались
соскальзывать со стола. Но и не это заставило меня разинуть рот. Фокус,
иллюзия, вопил здравый смысл, все эти вещи закреплены на столе, но глаза
мои видели нечто гораздо более невероятное: пламя свечей не подымалось под
прямым углом, как оно должно было делать по всем законам, а горело так,
как будто стол стоял горизонтально.
Ага, торжествующе возопил мой здравый смысл, торопясь взять реванш за
болезненные щелчки, ага, теперь-то ты понимаешь, что это всего-навсего
массовый гипноз, что стол стоит ровно! Это было прекрасное объяснение,
разом ставившее все на свои места. Пусть до сих пор ученые мужи до конца и
не разобрались в механизмах гипноза, но он существует, он существовал
всегда, и многие чудеса рушатся карточными домиками, если предположить,
что свидетели их просто-напросто были загипнотизированы.
Да, объяснение было разумным, и я даже испытал некоторое разочарование: в
душе, наверное, я дикарь или ребенок, а может быть, это одно и то же,
потому что в самых забытых запасниках моей души всегда, оказывается,
хранилась жажда чуда.
Я вдруг вспомнил рассказ Хьюма о Гарвардской комиссии и о ее председателе,
который лег на пол, чтобы убедиться в том, что стол висел в воздухе.
Прежде чем я сообразил, что делаю, я уже подскочил к столу, к той части,
которая непристойно задралась в воздух, опустился на четвереньки и провел
рукой. Рука прошла свободно, потому что ножки были высоко надо мной. На
внутренней поверхности стола видна была пыль и бахромчатые нити паутины.
Конечно, пронеслось у меня в голове, может быть, это гипноз, это не может
не быть гипнозом, но бедный мой разум отказывался в это верить: я знал,
что я - Владимир Григорьевич Харин, что нахожусь я в середине
девятнадцатого века в Лондоне, на фешенебельной Сент-Джеймс-стрит, что...
Я вдруг рассмеялся, и стоявший рядом сухонький старичок нагнулся и
участливо спросил:
"Вы что-то сказали?"
"Нет", - покачал я головой, все еще сидя на полу под вздыбившимся столом
красного дерева. Боже, каким же забавным инструментом проверял я работу
своих органов чувств! Вспомнить, что я, отставной драматург и пенсионер,
обитатель Дома ветеранов сцены, нахожусь в Лондоне девятнадцатого века как
доказательство здравого ума... Ведь само мое пребывание здесь, сам лорд
Литтон, сам Хьюм, смотревший на меня со своего штофного стула, само время
уже было невероятным...
Хыом, казалось, понимал, о чем я думал.
"Леди и джентльмены, - сказал он, вставая, - мой русский друг, очевидно,
сомневается, наблюдает ли он нечто действительно происходящее или перед
ним как бы мираж. Так, дорогой граф?"
Граф? Какой граф? Ах, это же я... Я сделал усилие и попытался собрать
вместе мои разбежавшиеся органы чувств.
"Признаюсь, дорогой метр, что мой жизненный опыт действительно восстает
против того, что регистрирует взгляд".
"Ах, как справедливо, как справедливо вы выразились", - сказала
молоденькая девушка, сама фигура которой тоже бросила вызов здравому
смыслу: ее талия была так затянута, что, казалось, ее должны были сначала
выпотрошить, ибо никакие внутренние органы не могли уместиться в столь
ничтожном объеме.
"Ну что ж, дорогой граф, я понимаю вас, - торжествующе улыбнулся Хьюм, и
видно было, что наше изумление доставляет ему огромное удовольствие. - И
потому предлагаю маленький опыт, который однажды уже убедил скептиков. Это
было, если не ошибаюсь, когда мои способности проверял сэр Дэвид Брюстер,
надеюсь вы знаете его?"
"О да, - кивнул лорд Литтон своей плешивой обезьяньей головкой. - Сэр
Дэвид не верит даже самому себе". - Обезьянка засмеялась, чрезвычайно
довольная, очевидно, своим остроумием.
"Сэр, - обратился Хьюм к хозяину, - могу ли я попросить у вас тарелку,
которую не жалко разбить?"
"Тарелку?" - обезьянка растерянно заморгала красноватыми, без ресниц,
веками, как будто Хьюм попросил у него нечто совершенно необыкновенное.
"Не жалко разбить, ха, ха, ха..." - залился лорд Литтон в идиотском смехе.
"Да, сэр, разбить".
"Вы шутник, Хьюм, настоящий шутник... - лорд Литтон взял с каминной
мраморной полки колокольчик, потряс им, и в комнате невесть откуда
материализовался дворецкий. - Джеймс, принесите нам тарелку, которую не
жалко разбить, ха-ха-ха..."
Дворецкий торжественно поклонился и сказал:
- Хорошо, сэр.
Через минуту он явился с тарелкой, снова торжественно поклонился и
протянул ее хозяину. Тот, в свою очередь, передал ее Хьюму.
"Держите, - сказал он, - мне совершенно не жалко этой тарелки, ха-ха-ха..."
"Благодарю вас, сэр, - в свою очередь, поклонился Хьюм, взял тарелку и
постучал по ней ногтем. - Как вы видите, леди и джентльмены, эта тарелка
цела. Сейчас я положу ее на пол, и стол, опустившись, своей тяжестью
раздавит ее. Вы можете сомневаться, не внушил ли я вам то, что вы видите,
но ведь тарелка не поддается внушению. Так?"
"Так", - серьезно кивнула девица с осиной талией.
"Благодарю вас, мисс Прайс", - важно сказал Хьюм и положил тарелку на
ковер.
"Боюсь, у вас неважный глазомер, Хьюм", - сказал сухонький старичок, а
красномордый добавил:
"Подвиньте-ка тарелку. Если вы даже опустите этот стол, ножка не достанет
до тарелки".
"Не беда", - сказал Хьюм и пожал плечами. Он, наверное, хотел сказать это
тоном равнодушным, но я видел, что он с трудом скрывает торжество. Он
опять уселся, закинул ногу за ногу и с легкой улыбкой смотрел на нас.
Стол начал опускаться. Джентльмены были правы, он положил тарелку на ковер
слишком далеко, и опускающаяся ножка должна была оказаться минимум в
полуметре от тарелки. И в эту минуту я услышал, как затянутая девица
воскликнула:
"Ах, смотрите!"
Я оторвался от тарелки и увидел, что стол теперь уже не касался ковра
сразу всеми своими четырьмя ножками. Он висел над полом, наверное, в
полуметре и слегка покачивался. Покачавшись, он медленно поплыл в сторону
тарелки и, когда оказался над нею, начал опускаться. И опять ножка не
попадала на тарелку.
"Да что же это такое", - раздраженно пробормотал Хьюм, стол прыгнул, и
тарелка хрустнула под его тяжестью.
Присутствующие захлопали, а я наклонился и поднял черепок. Черепок был
самый обыкновенный, неровной формы, с острым сколом.
Да, нужно было отключить здравый смысл, здесь ему делать было явно нечего.
Хьюм был прав. Если даже предположить, что все мы были загипнотизированы,
то тарелку-то вряд ли можно было убедить расколоться на десяток черепков.
А если стол на самом деле все время стоял недвижимо, подсунуть тарелку под
его ножку было невозможно - стол весил, наверное, не менее центнера.
Да и стоял он теперь, раздавив тарелку, минимум в метре от прежнего своего
места, это видно было по вмятинкам на ковре.
"Мисс Прайс, - сказал Хьюм, - если не ошибаюсь, вы играете на
фортепьяно..."
"Немножко".
"Мы были бы вам чрезвычайно признательны, если бы вы соблагоизволили сесть
за этот великолепный рояль и сыграть нам что-нибудь".
"А вы не... подымете меня в воздух?"
"С удовольствием, но только если вы того пожелаете".
"Нет, нет, я ужасно боюсь высоты", - зарделась девица с тонкой талией.
"Я не боюсь высоты, - сказал наш хозяин и засмеялся. - Правда, я не очень
искусен в музицировании, но, сдается мне, вам это и не так важно".
"Благодарю вас, сэр", - важно сказал Хьюм.
Обезьянка села за рояль, откинула крышку и, к моему величайшему изумлению,
начала довольно бойко выстукивать нечто танцевальное. Не успел он
побарабанить и минуты, как тяжелый рояль покачнулся и поднялся в воздух, а
рядом с ним подымался лорд Литтон, который продолжал играть, заливаясь при
этом смехом. Интересное было чувство юмора у нашего хозяина.
Я ребенок. Я сижу с мамой в цирке. Наверное, это летний цирк, потому что
где-то совсем рядом хлопает тяжелая парусина крыши, а я смотрю на круглую
арену, смотрю на человека в блескучем, переливающемся костюме, который
подбрасывает в воздух множество деревянных палочек, они вращаются над ним,
образуя высокую мерцающую арку, и он успевает ловить их и снова посылать
вверх, Я не дышу. Я боюсь вздохнуть, чтобы не спугнуть чудо, яркое,
праздничное чудо, и сердечко мое сжимает тягостная мысль - это чудо
кончится.
"Мамочка, - шепчу я, - а скоро представление окончится?"
"Скоро, скоро, Володенька", - успокаивает меня мать.
Как она не понимает! Она думает, что успокаивает меня, что я жду конца, а
я страшусь его, я бы отдал все на свете, даже свой драгоценный перочинный
нож с шестью предметами, которым гордился необыкновенно, лишь бы праздник
не кончался.
Но это было давно, лет семьдесят назад... Нет, поправил я себя, не
семьдесят лет назад, а скорее наоборот, я буду сидеть рядом с мамой в
жалком заезжем шапито только через полвека...
Но было, будет, какая в конце концов разница. Важно, что, как и тогда, я
снова испытывал страх, что это яркое чудо кончится, что вот-вот рояль с
музицирующей морщинистой обезьянкой плавно спланирует вниз, погаснет яркий
свет, и снова наступит будничный мир, в котором здравый смысл самодовольно
озирается вокруг, а не скулит, униженный и посрамленный, у моих ног.
Тем временем музыка оборвалась, потому что теперь рояль, стул и старый
лорд плыли в воздухе порознь. При этом рояль продолжал жестяно отбивать
все тот же танец, а обезьянка делала беспомощные движения руками и ногами
и заливалась при этом смехом.
Это было уже слишком. Все имеет пределы. Я уже исчерпал свои резервы
удивления, одна за другой во мне отключались какие-то пробки, и я
бессмысленно и бесчувственно глазел, как лорд и его стул опустились на
ковер, а рояль продолжал висеть, покачиваясь. Словно во сне, словно
сомнамбула, я подошел к роялю и потянул его вниз за ножку. Куда там, он и
не думал опускаться.
"Осторожнее... гм... мистер... - сухонький старичок потянул меня за рукав.
- Не дай бог, рояль может..."
"А? - пробормотал я. - А, да, да, конечно".
"Можно опустить рояль?" - спросил Хьюм.
"Конечно, дорогой Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - это было просто
замечательно. Если бы кто-нибудь сказал мне, что я буду играть, вися в
воздухе, я бы поставил тысячу гиней, что это невозможно".
"Если вы не устали, леди и джентльмены, я бы хотел показать вам, что и
сила огня отступает перед теми силами, которые выбрали меня для своего
проявления".
"Как отступает?" - спросила дама с высокой седой прической.
"Очень просто. Огонь перестает быть огнем и перестает жечь".
"Вы гасите его, ха-ха-ха?" - засмеялся лорд Литтон.
"Нет, сэр. Когда сталкиваются две силы, побеждает та, которая не слепа..."
"Вы выражаетесь загадками, дорогой Хьюм".
"Увы, я ничего не могу сказать яснее".
"Почему?"
"Потому, сэр, что я не знаю, как все это происходит".
"Вы не знаете, как подымаете в воздух все эти предметы и даже людей?" -
недоверчиво воскликнула миссис Прайс.
"Именно так".
"Как странно", - пробормотала леди с высокой седой прической.
"Гм... однако же", - буркнул краснолицый и пожал плечами.
"С вашего разрешения, леди и джентльмены, я подойду сейчас к камину".
Хьюм аккуратно отставил в сторону от каминного очага экран с охотничьей
сценой на нем, и я почувствовал, как от огня пахнуло жаром. Медиум вынул
из подставки длинные каминные щипцы - не то, чтобы я когда-нибудь видел
раньше каминные щипцы, я просто догадался о том, что это, - и разворошил
угли. Посыпались искры. Хьюм сделал еще шаг к каминной решетке, и я
непроизвольно напрягся, словно желая остановить его. Но он опустился на
колени, протянул руки к огню, набрал полную пригоршню углей и поднес их к
своему лицу.
Я не трусишка. Меня всегда забавляло, как моя бедная Наденька зажмуривала
в кино глаза, когда на экране в кого-нибудь стреляли или кому-нибудь
втыкали в спину или куда-нибудь еще нож. Но тут и я не выдержал. Не мог я
спокойно смотреть, как вопьются сейчас раскаленные угли в слабую
человеческую плоть, как на мгновение вспыхнут мошками в огне ресницы и
брови, как вытекут глаза. Это ведь было не кино. До братьев Люмьер было
еще далеко, еще дальше до фильмов ужасов.
"Хватит! - крикнула миссис Прайс. - Остановите безумца!"
"Однако же!" - рявкнул красномордый.
"Боже, боже, боже", - стонала пожилая леди с высокой седой прической, а
сухонький старичок начал громко икать.
"Хьюм! - скомандовал лорд Литтон. - Можете заниматься самосожжением где
угодно, но только не у меня в доме".
"Слушаю, - сказал Хьюм и опустил руки. На лице не было ни следа ожогов,
разве что оно чуть раскраснелось, то ли от угольков, то ли от реакции
присутствовавших. - Уверяю, леди и джентльмены, я вовсе не страдал и не
истязал свою плоть. И чтобы вы поверили, я прошу кого-нибудь взять из моих
рук вот этот красненький уголек", - медиум протянул ладонь, на которой
лежал уголек. По поверхности его муарово пробегали искорки.
"Э, нет, Хьюм, - засмеялся лорд Литтон, - меня вы на это не подобьете,
ха-ха-ха..."
"Он же горячий", - отшатнулась мисс Прайс.
Почему-то все взоры в эту секунду обратились ко мне. Гости лорда Литтона,
очевидно, считали, что на роль огнепоклонника больше всего подходит
русский варвар. Пусть граф, но явно варварский граф.
"Не бойтесь, господин Харин", - мягко сказал Хьюм. Слово "господин" он
произнес по-русски, и была в этом "гаспэтине" какая-то поддержка, какая-то
общая тайна, как будто хотел он сказать: не бойся, уж мы-то, избранные,
друг другу вреда не причиним.
Знал я, видел, что бояться нечего, что только что на моих глазах прижимал
он целую пригоршню жгучих угольев к лицу, и все-таки стиснул я губы,
заставляя себя протянуть руку. Знать-то знал, но древний инстинкт дергал
за мускулы: ты с ума сошел, что ли, ведь обожжет...
Хьюм улыбнулся, заговорщицки подмигнул мне и перекатил уголек на мою
ладонь. Я напрягся, как перед болезненным уколом. Но укола не последовало.
Глаза мои видели на ладони начавший тускнеть красный уголек, а болевые
центры молчали, потому что никто не вопил им: больно!
"Я понимаю, - сказал Хьюм, - что у кого-нибудь из вас может создаться
впечатление, что уголек вовсе и не горячий. Сейчас мы проделаем
эксперимент. Есть у кого-нибудь листок бумаги?"
"Возьмите", - старая обезьянка протянула в сморщенной лапке газету. Мне
показалось, что была это "Тайме".
"Благодарю вас, сэр. - Хьюм аккуратно оторвал лист, отделил от него
половину и повернулся ко мне. - Бросьте сюда уголек, сэр".
"С удовольствием", - прокаркал я. Хоть уголек и не жег меня, но все мое
естество жаждало побыстрее освободиться от него. Я бросил уголек на
газету. Листок на моих глазах начал коричневеть вокруг него, темнеть,
корежиться и вдруг вспыхнул веселым огоньком. Послышались аплодисменты.
* * *
Мы возвращались вместе с Хьюмом после сеанса. Он опять предложил пройтись,
и я согласился. Дождя не было, но воздух был насыщен влагой, и холодный
ветер заставлял меня поеживаться. Я вспоминал ужин после сеанса и
снисходительное добродушие хозяина по отношению к Хьюму. Нет, он не
оскорблял его, но он и не давал забыть, кто есть кто. Часом раньше бледный
молодой человек мог бросить вызов силе тяжести и жару огня, но вызов
титулу и состоянию бросить он не мог... Хьюм словно ответил моим мыслям:
"Порой мне кажется, мистер Харин, что я глубоко несчастный человек..."
"Почему?"
"Потому что я не беру денег".
"Не понимаю".
"Как вам объяснить... Вы, наверное, слышали, что я пользуюсь определенным
успехом, меня приглашают в лучшие дома, я имел честь быть принятым папой
римским, Наполеоном Третьим, вашим царем Александром Вторым. Я знаю, что
почти все аристократы тем не менее относятся ко мне, как к фокуснику.
Пусть к необыкновенному, но к фокуснику. И не дают мне забыть о моем
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг