и выбежала на крыльцо и обмерла.
Внизу трещало, било пламя, дымили крыльца, занимался огонь под
крышей. А кругом все маковки, крыши, избы, шатры - в огне. Дым бьет высоко
и стелется над Днепром. И еще видит княгиня - над тыном поднялись плоские
рыла, кажут на нее, скалятся.
И было ей тошно от смертного часа.
Заряслав забился на руках, заплакал, рвет с лица покрывало. В спину
дунуло жаром. И у княгини захватило дух, стало горячо на душе. Подняла она
сына, положила руки его на одно плечо свое, на другое ноги, вдохнула в
последний раз запах милый и человеческий и кинулась с высокого терема. И
убилась! И мертвыми руками все еще держала Заряслава, не дала ему
коснуться земли. Наскочили чудинцы, вырвали княжича, понесли на луг,
пялили зенки на мальчика, кукиши совали ему, а не тронули, чтобы живым
отнести к жрецу своему в Чудь, на озеро.
Легкою бабочкою вылетела душа княгини Натальи из разбитого тела. И
раскрытые ее глаза, еще подернутые мукой, озираясь, видели голубой свет,
переливающийся, живой и животворящий. Радостней, радостней, выше
становилось душе. Чаще, зорче глядели глаза. И вот слышимы стали звуки,
звоны, шумы, звенения, глухие раскаты, грохоты. Трепетал весь свет в
бездне бездн. Роились в нем водянистые пузыри, отсвечивали радужно и,
звуча и звеня, сливались в вихри, бродили столпами.
И вот уже трепещет душа. Нестерпимо глазам от сияния, от радостного
ужаса: покрывая все звуки, весь свет, по всей широте шумит весенним громом
голос: "Да будет жизнь во имя мое".
Так мчится к господу светлая душа княгини Натальи. Но чем ближе ей,
слаще, радостней - тем пронзительней боль, как жало невынутое. Зачем боль?
О чем память? И глубже входит жало, и тяжелеет душа, глохнет, слепнет, и
глаза снова подергиваются смертной любовной пеленой. На землю опускается
душа княгини, на пепелище. Как жернов - любовь. Где Заряслав? Где сын
милый?
Белоглазая Чудь возвращалась на свое озеро без троп и следов, -
скорее бы только ноги унести. Волокли добычу. Гнали полонянок с детьми.
Княжича тащили в плетеном пещуре. Шли день, и ночь, и еще день, и настала
вторая ночь - темная. Погони теперь не страшно, и Чудь полегла во мху,
запалила костры от диких собак, что, учуяв поживу, подвывали по зарослям.
Колдун, старикашка гнусный, залез в горелый пень, бормотал заклятья.
Кишмя здесь кишела нежить и нечисть, хоронилась за стволы, кидалась в
траву, попискивала, поерзывала. То чиркнет глазом, то лапой тронет, а то
уйдет колом в землю, а вынырнет в омуте, посреди болота, состроит пакость
и начнет хмыкать, хихикать.
Не любила Чудь смеха и шуток таких. Молчали, мясо вяленое ели,
остерегались. Полонянки давно уж плакать перестали, вволю приняли горя.
Один Заряслав спал спокойно в пещуре: тепло укрыла его княгиня Наталья
сладким сном.
Укрыла, и сама понеслась клочком тумана по лесу над мхами и омутами,
сквозь тяжелые от влаги деревья. Вверху за сучьями вызвездило, скоро и
заря. Из-под вывороченной коряги высунул нечесаную морду леший и
спрятался; на бугорке у норы лиса с лисятами увидала летящее облако,
сморщила нос и зевнула, завиляла хвостом.
А вот и стреноженные кони фыркают, щиплют траву. Вповалку, завернутые
с головой в попоны, спят воины. Князь Чурил лежит, опершись локтем о
седло; суровые глаза его открыты, думает; проснулся перед зарей, отер усы
от росы и задумался о славе своей, о былых сечах, о том, что нет ни у кого
ни города такого, ни жены такой, ни сына. От этих дум заворочался Чурил:
"Все ли ладно дома?"
И видит - стелется у ног облачко. "Сыро, - думает, - кольчуга
проржавеет, - и потянул на себя попону. А сон летит с глаз: "От двора
далеко отъехали, как бы не было чего злого?" Мочи нет. Поднялся Чурил,
подтянул ремень на животе:
- Эй, ребята, заспались, заря скоро!
Зачесались воины, поскидали попоны, разбрелись за конями. Оседлали.
Тронулись.
Чурил едет впереди, шагом. Совестно перед ребятами: заладились
охотиться недели на две, а сейчас глаза бы не глядели на зверя. Сесть бы в
княгининой светелке, Заряслава на руки взять... Милее жизни жена, милая
Наталья.
Воины ворчат: едет князь дуром, сучья дерут лицо, лунь-птица из-под
коня шарахнулась, запуталась в кустах, застучала клювом.
"Эй, князь, спишь, что ли?"
Плывет, стелется облаком перед Чурилой княгиня Наталья, манит,
мается. Рвут кусты легкое тело. Нет, не слышит князь, не чувствует. Усы
закрутил. Осадил коня, оперся рукой о круп, говорит дружинникам, чтобы шли
в заезд на тура, что давеча навалил густо валежнику у озера.
И княгиня отлетела от Чурила, понеслась по лесу, окинула взором
чащобы, видит - лежит олень рогатый, морду опустил в мох, дремлет. И вошла
в него, в сонного, похитила его тело, подняла на легкие ноги и оленем
помчалась навстречу охотникам.
- Стой, - говорит Чурил, - большой зверь идет. - Подался с конем в
кусты, отыскал в колчане стрелу поострее, вложил в самострел и, упершись в
стремена, натянул тетиву.
С шумом раздвигая кусты, выскочил олень. Стал, дрожа дрожью. Крупный
самец! Рога как ветви. Эх, жаль, темно, - не промахнуться бы. И князь
чувствует - глядит на него олень в ужасе, в тоске смертной.
И только начал поднимать самострел - шарахнулся олень, побежал
нешибким бегом, не мечась, только голову иногда обернет к погоне. Умный
зверь.
И сорок рогов затрубило по лесу. Го-го-го, - отозвалось далеко.
Затрещал от топота валежник. Закричали сонные птицы. Воронье поднялось,
закаркало. Стало светать.
Скакали долго. Кони вспенились. Княгиня Наталья видит - близко,
близко, вон там за оврагом, залегла Чудь, может, уж и снялась со стана,
заслышав рога. Не погубили бы Заряслава. Поспеть бы. И повернула к оврагу.
И заметалась: впереди, пересекая путь, выскочили всадники, окружили, машут
копьями. Чурил поднял самострел, приложил к ложу худое, свирепое, любимое
лицо.
"Остановись, остановись!" - так бы и крикнула Наталья. И резкий,
звериный вопль сам вылетел из груди. Запела стрела и впилась под лопатку у
сердца. Олень осел на колени. Засмеялся князь. Вынул нож, лезет с седла,
чтобы пороть зверя. Идет по мху. Споткнулся. Княгиня глядит на мужа
глазами, полными слез. Чурил взял ее за рога, пригнул голову.
И чуда не было еще такого за всю бытность: олень, пронзенный стрелой,
до самых перьев ушедшей в сердце, поднялся, разбросал рогами охотников,
побежал, шатаясь, шибче, шибче, спустился в овраг, скачками поднялся на ту
сторону, стал и глядит опять. Смотрит.
Усмехнулись в усы старые воины.
- Легка твоя стрела, князь, уйдет зверь.
Лихая досада! И опять поскакала охота.
Олень тяжелым уже скоком выбежал на поляну. Повсюду дымятся костры,
раскиданы кости, тряпье. И за красные сосновые стволы хоронятся какие-то
людишки, удирают.
- Чудь, Чудь! - закричали воины.
Здесь олень зашатался, опустил рога в мох и рухнул. Черная кровь
хлынула из морды. И вылетела душа княгини, замученная второю смертью.
Чурил глядит на зверя. Дико ему на душе. Подскакал старый воин.
- Князь, князь, - говорит, - не твоей ли княгини эта кика? - и поднял
копьем с земли рогатую, шитую золотом кику, что сняли чудинцы с волос
Натальи.
Зашатался князь в седле. Кровь кинулась в голову, помутила ум. Сорвал
рог с плеча, затрубил, швырнул его далече и сам впереди, а за ним сорок
дружинников кинулись в угон за обидчиками. Порубили отсталых и настигли
всю бегущую кучей Чудь, окружившую полонянок и добычу.
Много Чуди желтоволосой. Большая будет битва. Стали воины ругаться с
врагами, кричат:
- Выходи, белые глаза! Подтягивай портки!.. Молись свому паршивому
богу!..
Ихний колдун, став на камень, поднял на руках Заряслава, погрозился,
что живым не отдаст, если княжьи начнут драку. Тогда Чурил прыгнул с коня
и, прикрываясь локтем кольчужным от стрел, пошел биться. Наскочила на него
Чудь. Завизжала Чудь. На выручку кинулись дружинники, пешие и конные.
Запели стрелы. Начались крики. Лязгало железо. Хватались грудь о грудь.
Была великая сеча.
С ножом, поворачиваясь, стряхивая наседающих, весь испоротый,
исколотый, лез князь, как тур, добирался до колдуна.
Три раза отбрасывали Чурилу. Колдун, выставив бороду, бормотал,
плевался, запакостился от страха. Все же князь достал его рукой и умертвил
на месте. И стоял идолом каменным над сыном. Выдергивал из себя стрелы.
Убивал каждого, кто совался.
До полудня шла битва. Десять дружинников легло в ней смертью, а
врагов не считали, и Чудь побежала, но немногие ушли через болота.
Дружинники стали кликать, собирать полонянок. Стали узнавать, кто
жену, кто сына. Качали головами, хмурились. И вернулись все - воины,
женщины, дети - гурьбой, на поле сечи, где бродили кони, торчали стрелы,
шлемы валялись, люди убитые.
Князь Чурил лежал мертвым, с лицом суровым и спокойным, в руке зажат
меч. Около него был мальчик, Заряслав. Над ним летала малая птица.
Кружилась, попискивала, садилась на ветвь, трясла перьями, разевала клюв.
Княжич, глядя на птицу, улыбался, ручкой норовил ее схватить. На
ресницах Заряслава, на щеках его горели, как роса, слезы большими каплями.
Старейший из воинов взял княжича на руки и понес. Павших положили на
коней, тронулись в обратный путь к Днепру, на пепелище. Впереди несли
Заряслава, и птица, синяя синица, увязалась вслед. Ее не отпугивали -
пусть тешится молодой князь. Шли долго.
У пепелища погребли усопших и замученных. Над водою, на высоком
бугре, в дубовой, крытой шатром, домовине легли рядом князь Чурил с
княгиней Натальей. Далеко под ногами их расстилался ясный, синий Днепр,
широко раскинулись луга, лесистое, озерное понизовье.
Близ могил стали строить новое городище, где быть князем Заряславу.
Зазывали на подмогу вольных людей да пропивших животишки варягов. Осенью
бегали за золотом к хазарам в степи.
Заряславу разбили лучший шатер, покуда к заморозкам дыму не срубят.
Мальчик глядел, как строили город, как пищу варили, как вечером большие
люди садились над рекою, пели песни.
Женщины жалели мальчика, дружинники говорили: славный будет воин. Да
что в том? Чужой лаской горечи не избудешь.
И одною утехою была Заряславу синяя синица. Совсем ручная. Ест ли
мальчик, она - скок и клюнет из чашки. Играет ли, бродит ли по лугу -
птица порхает около, на плечо сядет или падет перед Заряславом в траву,
распушит крылья и глядит, глядит черными глазами в глаза. А то и
надоест, - отмахнется от нее: ну что пристала?
И не знает Заряслав, что в малой, робкой птице, в горячем сердце
птичьем - душа княгини Натальи, родной матушки.
Прошла зима, снова зазеленели бугры и пущи, разлился Днепр, поплыли
по нему, надувая паруса, корабли с заморскими гостями. Затрубили рога в
лесах. Зашумели грозы.
Заряслав рос, крепкий становился мальчик. Играл уже отцовским мечом и
приставал к дружинникам, Чтобы рассказали про битву, про охоты, про славу
князя.
А когда женщины гладили его по светлой голове, жалея, что растет без
матушки, - отталкивал руку.
- Уйди, - говорил, - уйди, а то побью, я сам мужик.
Однажды он побился с товарищами и сидел на крыльце сердитый,
измазанный. Подлетела синица, покружилась и, чтобы заметил ее мальчик,
вдруг прилегла к его груди, прижалась к тельцу.
- Ну, вот нашла время!
Взял Заряслав птицу и держал в кулаке и думал, как бы ему подраться
еще с обидчиками, а когда разжал пальцы - в руке лежала птичка мертвая,
задушенная.
Богатырская будет сила у молодого князя.
Так и в третий раз умерла княгиня Наталья светлой и легкой смертью.
Все было исполнено на земле.
КОММЕНТАРИИ:
РУСАЛОЧЬИ СКАЗКИ
Р у с а л к а. - В "Сорочьих сказках" напечатана под названием
"Неугомонное сердце". Сюжет сказки перекликается с несколькими мотивами
раннего святочного рассказа писателя "Терентий Генералов".
Стр. 39. П е ш н я - железный лом с деревянной рукояткой (вставлялась
в трубку на конце лома).
Стр. 40. Ч е р е н о к - здесь: рукоятка сачка. Плес - хвост.
И в а н д а М а р ь я. - После "Сорочьих сказок" напечатано в
детском журнале "Галчонок", 1912, © 27, июль. Композиция типична для
детских народных сказок.
Стр. 43. С т а н о к - ткацкий стан.
В е д ь м а к. - Стр. 46. В е д ь м а к - оборотень, знахарь, колдун.
Писатель разработал типичный мотив восточнославянских быличек и бытовых
представлений о скрадывании месяца и звезд ведьмами и ведьмаками (см.
А. Н. А ф а н а с ь е в. Поэтические воззрения славян на природу, т. 3.
М., 1869, с. 454 - 455 и др.).
В о д я н о й. - В IV томе Сочинений (Книгоиздательство) писатель
существенно изменил конец сказки. В первоначальной редакции мужик,
очутившись на дне озера, ссорится с водяным. Водяной начинает его
"ломать": "Закричал мужик и проснулся, сидя на возу". Над мужиком смеется
вся ярмарка. В этом виде сказка близка ироническому типу народных
побывальщин.
К и к и м о р а. - По структуре и стилю сказка близка народным
детским сказкам типа "Гуси-лебеди" и подобных.
Стр. 49. И г о ш а - мертворожденный младенец, уродец.
Д и к и й к у р. - Стр. 51. Наземь - навоз.
П о л е в и к. - Впервые - "Колосья", литературный альманах, кн. 1-я.
Пб., изд. журнала "Театр и искусство", 1909. С незначительными
сокращениями напечатано в "Сорочьих сказках".
Стр. 52. П о л е в и к - полевой, рачительный хозяин хлебного поля.
(см. С. В. М а к с и м о в. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб.,
1903, с. 78 - 80).
И в а н-ц а р е в и ч и А л а я-А л и ц а.
Стр. 53. Ж и ж - слово образовано от "жижа", в детском языке так
называется огонь, вообще горячее, обжигающее, даже свет, сияние от звезд,
луны и проч. (см. Словарь русских народных говоров. Вып. 9. Л., 1972, с.
171). ...И п о я л о т е р е м. - Здесь: охватило, покрыло пламенем.
С о л о м е н н ы й ж е н и х. - Стр. 54. Т е п л и н ы - огонь в
овине, в овинной яме или печи. О в и н н и к - гуменник, мифический хозяин
овина, в представлении крестьян, мстительное, злое существо (см.
С. В. М а к с и м о в. Нечистая, неведомая и крестная сила, с. 56 - 60).
С т р а н н и к и з м е й. - Значительной правке и сокращению
подверглось в сборнике "Приворот" и в новой редакции включено в издание
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг