где-то там, внутри, под черепной костью - это от того, что я далеко от
Наташки...
- Ну что ж, - говорит наконец Анна Михайловна, поджав губы. - Садись,
Воронков. Ты знаешь материал на слабую четверочку. А теперь ты, Воронкова.
Я сажусь на стул, хватаю Наташку за руку, мы сидим так несколько
секунд, ей тоже плохо... Становится легче, но Анна Михайловна торопит
Наташку, недовольно повышает голос, и Наташка идет к доске. А я закрываю
глаза и говорю ей, чтобы она не дергалась понапрасну, просто учительница
хочет проверить наши знания. Наташка отвечает, что проверить-то она хочет,
только она, Наташка, чувствует, что этой Анне Михайловне ой как хочется,
чтобы эти самые знания у нас оказались ниже среднего. Вот ты, мол, отвечал
если не на пятерку, то на пятерку с минусом, а она была несправедлива к
тебе, сказала, что только на слабенькую четверочку. Наташка, милая, умоляю я
ее, ну потерпи, ну не надо сразу на нее набрасываться. Ладно? Ладно, ладно,
говорит Наташка, а сама в это время что-то отвечает на вопрос учительницы.
Спасает то, что Наташка накаляется постепенно, и когда доходит до точки
кипения, Анна Михайловна прекращает допрос, недовольно морщится и объявляет,
что Наташка знает материал на еще более слабую четверочку, чем я. Если бы
Наташку распалили мгновенно, то я за нее не поручился бы. Да еще и устала
она, вдали от меня. Несколько минут мы отдыхаем, набираясь сил друг от
друга.
Дальше Анна Михайловна хочет посмотреть, как мы с Наташкой решаем
задачи. Задачи она задает всему классу, причем берет их не из учебника, а из
какой-то потрепанной книжки. Ребята пыхтят, чешут головы, пытаются решить
эти задачи, но Анну Михайловну из всех ребят интересуют только Наташка и я.
Она стоит возле нашей парты и смотрит нам в тетрадки, наверное для того,
чтобы мы не списывали друг у друга. Ну, мы старательно решаем, думаем,
причем получается это у нас одновременно: вот мы закатываем глаза к потолку,
вот опускаем их, вот пишем в тетрадках. Я чувствую, как Анну Михайловну
охватывает бессильная злоба - мы решаем ее задачи, какими бы сложными они ни
были. А как ей хотелось бы, чтобы мы опростоволосились, и она пошла бы к
директору и заявила, что нас нужно разделить, и вообще, мы и для пятого
класса не подходим, не то что для шестого. Но мы решаем, решаем и решаем, и
так до конца урока, и Анна Михайловна только что зубами не скрипит. Я
чувствую, как Наташку охватывает кураж, она готова утереть нос этой
учительнице просто так, своими знаниями, а не своими тайными способностями.
Наконец-то я могу немного расслабиться! Но расслабиться только внутренне,
потому что расслабиться внешне не дает Анна Михайловна.
Наконец звенит звонок, учительница отходит от нас, и выражение лица у
нее такое, словно она хочет сказать: "Ладно, посмотрим. Еще не вечер". Я
вздыхаю, а Наташка смотрит на меня победно, мол, как мы утерли нос этой
училке? Нет, математику мы неплохо знаем. Да, в общем-то, и по другим
предметам тоже не дураки, могли бы запросто и в седьмом классе учиться.
Как оказалось, это был последний урок. Надеваем свои курточки, которые
прятали в ящиках стола, и потихонечку двигаемся к выходу из школы. Выйдя из
школы, сворачиваем за угол и тут нам преграждают путь пять или шесть пацанов
из нашего класса, во главе с Петькой. Я сжимаю Наташке руку и говорю
мысленно, чтобы она ни в коем случае не вмешивалась, что я сам разберусь,
что это мое и только мое дело, что ничем навредить они мне не смогут, ну,
подумаешь, синяк под глазом поставят, всего-то. Наташка отходит в сторонку и
стоит, глядя на нас своими огромными глазищами.
- Ну что? - говорит Петька, вразвалочку подходя ко мне. - Поговорим за
жизнь?
- Ну давай, - соглашаюсь я.
Тем временем пацаны потихоньку окружают меня. Я эту тактику хорошо
знаю, не впервой. Один из них сейчас сядет сзади на корточки так, что Петьке
нужно будет всего лишь толкнуть меня и я свалюсь на землю. Так и происходит.
Петька толкает меня, я падаю и они собираются пинать меня ногами, но я не
даю, вскакиваю как на пружинах и принимаю боксерскую стойку. Это слегка
отрезвляет пацанов, они не готовы к такому обороту событий и в их глазах
мелькает страх.
- Ну давай, - обращаюсь я к Петьке, - поговорим. Что же ты?
Я вижу, как Петька бессильно сжимает кулаки, он обыкновенный трусишка,
который ожидал, что жертва, то есть я, покорно примет побои, и они уйдут,
довольные и счастливые своей победой, и, когда этого не произошло, он не
знает, что делать. Все это дело прекращает Наташка. Она подходит, берет меня
под руку и говорит:
- А может ты со мной поговоришь, Петенька?
Петька теряется под ее взглядом, бурчит что-то вроде "больно нужно!" и
сдается окончательно. Пацаны отступают как побитые. Мама мне всегда
говорила: "Главное - никого никогда не бояться. Не боишься ты - боятся
тебя". Я много раз убеждался в справедливости ее слов.
- Гляди-ка, - усмехаюсь я, опуская руки. - Даже синяка не поставили.
Легко отделались сегодня.
Мы приходим домой, в нашу квартиру, которая совсем недавно стала нашей.
Здесь все еще в тюках, коробках и чемоданах. Наташка идет на кухню, ставит
вариться пшенную кашу на воде. Пока варится каша, мы сидим рядом, касаясь
друг друга коленками.
- Денег нету, - говорю я. - Если мама еще три дня пробудет в больнице,
нам будет нечего есть. Придется самим зарабатывать.
- А как?
- Ну, не знаю. Пойдем машины мыть.
- А дадут конкуренты?
- Дадут, не дадут, - я досадливо морщусь. - Ты с ними разберешься.
- Ага! Разберешься! А кто все время твердит, чтобы я не рыпалась, что
нам нельзя никому показывать свои способности?
- Ну твержу. И правильно! Ты же где ни попадя вылезаешь. А так нельзя.
Надо только в случае крайней необходимости. Да что я! Мама всегда так
говорит. Или ты забыла?
Наташка встает, мешает кашу.
- Ладно, - говорит она. - Я все это знаю. И давно уже.
Потом мы молча уплетаем кашу, съедая все подчистую, потом одеваемся и
выходим на трамвайную остановку, чтобы поехать к маме. Садимся в трамвай -
грохочущий железный ящик, показываем кондуктору проездные билеты за
позапрошлый год, да, к тому же, из другого города, и не на трамвай, а на
автобус, кондуктор кивает нам, даже улыбается, мол, какие дети хорошие, с
проездными билетами ездят, другие норовят не заплатить, бесстыдники этакие,
а эти вон какие хорошие, прямо молодцы. Стыдно мне эту женщину обманывать,
но ничего не поделаешь - денег у нас действительно нету, ни копейки, а
затевать скандал в трамвае не хочется. Поэтому я просто отвожу ей глаза,
так, кажется, это называется, и она отходит от нас к другим пассажирам. Мы
стоим в уголке вагона, держимся, как всегда, за руки, ни на кого не смотрим,
думаем о том, что сейчас увидим маму. Психушка на другом конце города, от
конечной остановки еще идти и идти, и мы идем по тополиной аллее, а я вижу,
что почки на деревьях уже наливаться начали - скоро распустятся. Да, недолго
нам учиться осталось, уже конец апреля, месяц всего. Продержимся, небось.
А вот и ограда психушки - высокая бетонная стена, выбеленная желтой
известкой, так же как наша новая школа, между прочим. Подходим к воротам,
привратник придирчиво расспрашивает нас, к кому да зачем, да в какую палату.
Идем по больничному парку, по которому гуляют больные в ватных стеганых
халатах тюремного цвета. На скамейках сидят родственники, пришедшие на
свидания. Парк хороший, ухоженный, у них тут садовник есть, из больных, ну и
больные, кто полегче, помогают ему парк в порядке содержать. Кустики вон как
хорошо подстрижены, такими аккуратными шариками. Мама говорила, что садовник
давно уж вылечился, и выписали его, но ему пойти некуда и он упросил его при
больнице оставить. Кормят его тут, и каморку под лестницей дали, чтобы жил,
значит, а он за это парк обихаживает. Ну и за дворника заодно.
- Мама! - кричит Наташка и несется к маме, которая тоже вышла погулять,
ну и нас поджидает, конечно. Подбегаем к маме, она нас целует, обнимает...
Хорошо-то как...
- Мам, а мы в школу устроились, - сообщаю я, заряжаясь энергией от ее
теплой и мягкой руки.
- Ой, молодцы вы какие! Ну и как?
- Нормально, мам. Директор - хорошая женщина, определила нас в один
класс, все как надо. За одной партой сидим. В общем, хорошо.
- Не подрались еще? - спрашивает мама.
- Пытались меня побить, - говорю я. - Но трусоватые парнишки попались,
не стали с нами связываться. Мам, да ты не беспокойся. Наташка вон, и то
хорошо себя вела (Наташка показывает мне язык). Мам, а тебя скоро отпустят?
- Эх, Валечка, - вздыхает мама. - Говорят, еще неделю продержат. Я и
так, и эдак, мол, нашло на меня что-то тогда, а сейчас отпустило, я же
здоровая вполне. Они меня исследуют, доктор говорит, ну да, ты здорова, но
чтобы, значит, рецидива не было, надо еще понаблюдаться. Таблетками кормят
какими-то. Я их проглочу якобы, а потом выплевываю. Я же не сумасшедшая.
- Конечно, мама, - говорю я. - Мы же понимаем, можешь не объяснять. Ты
же нас спасала, представилась сумасшедшей, чтобы их отвлечь. И они от нас
отстали. И хорошо. Только вот... Плохо ведь тебе тут...
- Да ничего, - весело говорит мама. - Не так уж тут и плохо. Я тут
подрабатываю немного - полы мою, да мусор убираю. В общем, нате-ка вот, -
она сует мне в руку пятидесятирублевую бумажку. А то деньги, небось,
кончились уже. Бери, бери, мне они тут без надобности.
- Спасибо, мам. А то у нас уж и продукты почти кончились. Теперь живем.
Мы еще долго разговариваем с мамой, точнее, разговариваю я, а Наташка
сидит, закрыв глаза, мама обнимает ее и Наташка наслаждается маминой
близостью. Я нигде не чувствую себя так хорошо, как рядом с мамой. Не надо
напрягаться, не надо беспокоиться о том, что может выкинуть Наташка в
ближайшее мгновение, не надо вообще ни о чем беспокоиться. Вот так бы взял и
уснул. И я засыпаю, и Наташка засыпает, я знаю, и мы спим у мамы на руках и
нам хорошо-хорошо... А мама сидит и улыбается, потому что и ей тоже хорошо.
Но все хорошее когда-нибудь кончается. Маме надо идти на ужин, да и нам пора
ехать домой. Мы расстаемся с сожалением, понуро бредем к выходу из парка,
мама смотрит нам вслед, и на глазах у нее слезы.
Когда идем по аллее к трамвайной остановке, Наташка толкает меня в бок,
кивает на парнишку, приближающегося к нам. Я весь подбираюсь, в животе
становится холодно и пусто. Навстречу идет светловолосый паренек в легкой
куртке и кремовых брюках.
- Он?! - выдыхает Наташка.
Мы останавливаемся, широко открытыми глазами смотрим на парня, тот
замечает наши взгляды, у него делается удивленное лицо, и он проходит мимо.
- Не он, - разочарованно тянет Наташка.
- Конечно не он, - бормочу я. - Чего это ты вообразила? Сказка все это,
как ты не поймешь. Сказка. Чтобы мы, значит, верили в светлое будущее...
- В светлое будущее коммунисты верили! - обрывает меня Наташка. - А я
маме верю! Не могла она нас обмануть!
- Ладно, ладно. Коммунисты. Много ты знаешь про коммунистов. Тебя тогда
и на свете-то почти не было. Пойдем, чего встала. Сказка - не сказка.
Посмотрим.
Ну да, чего гадать? Мама нам однажды сказала, что наступит день, когда
наступит, она не может сказать, но наступит обязательно, когда к нам
подойдет мальчишка, блондин с ясными и синими, как у Наташки глазами,
который нам сразу понравится, потому что от него будут исходить те самые
волны, которые исходят от мамы. Он принесет нам счастье. В чем будет
заключаться счастье, мама не сказала, просто обещала, что нам станет очень
хорошо. Я часто задумывался, ЧТО мне нужно для счастья, то есть ЧТО нужно
для того, чтобы мне стало очень хорошо. Толком я ничего не придумал. То мне
мерещились горы еды, то нормальная жизнь, которой живут все мальчики и
девочки, то какая-то невообразимая небесная жизнь среди облаков, то еще
какая-нибудь ерунда. Не знаю я, что такое счастье и с чем его едят. Наверное
потому, что не пробовал его никогда. Мама бы была рядом, и ничего больше не
надо. У Наташки я даже не спрашивал, знал, что ее представление о счастье
еще более туманное. Мы часто спрашивали у мамы, когда придет этот мальчишка,
и откуда она про него знает, но мама не говорила, только улыбалась и
просила, чтобы мы в это верили. И мы в это верили! Да, хоть я и говорю
всегда Наташке, что это сказка, что мама просто хотела нас поддержать, дать
нам мечту, но я сам в это свято верю, так же, как и Наташка. И Наташка это
знает. Поэтому-то мы и застываем при виде встречных парнишек со светлыми
волосами и голубыми глазами, ждем, что это окажется именно ОН, тот, кто
ДОЛЖЕН прийти, и каждый раз это оказывается вовсе не ОН, а просто прохожий,
и нас колет иголочка разочарования. Но мечта - сильная вещь, мы мечтаем и
ждем, ждем и мечтаем...
Вот так я иду, думаю об этом, и теряю связь с реальностью, не замечаю,
куда мы идем и что происходит вокруг, вижу мир Наташкиными глазами и мне
этого достаточно, чтобы не споткнуться и не налететь на прохожего или
фонарный столб. А тем временем нам преграждают дорогу какие-то парни,
человек пять-шесть, они старше нас и выше почти на голову.
- Ну, - говорит один из них, недобро усмехаясь, - чего это вы тут нашей
дорогой идете?
Они обступают нас со всех сторон, дышат винным перегаром. Эти ребята
окружили нас не для того, чтобы побить, а для того, чтобы ограбить. Я,
конечно, мог бы испугаться, ведь у меня в кармане лежит пятидесятирублевая
бумажка, которую дала нам мама, и если они заберут ее, нам придется туго, но
я нисколько не пугаюсь - ведь рядом со мной Наташка, да и я кое-что умею.
- Ну что? - мысленно спрашивает Наташка. - Мне опять не рыпаться?
- Опять, - отвечаю я. - Я сам с ними справлюсь.
- Ну-ну, - говорит Наташка. - Посмотрим.
- Чего тут смотреть? Отведу им глаза и все дела.
И я отвожу парням глаза, они смотрят на нас и не видят, начинают
озираться, недоуменно переговариваться.
- Пошли, - говорю Наташке.
И мы идем по улице, но тут слышим сзади возглас: "Да вот же они!" и
топот ног. Выходит, плохо я отвел им глаза. Оборачиваемся и ждем, когда они
подбегут.
- Ну ладно, - говорит Наташка. - Теперь моя очередь.
- Наташка, - прошу я ее, - только не убей никого, ладно?
- Не беспокойся, - отзывается Наташка. - Одного-двух убью, остальные
сами разбегутся.
Я мысленно вздыхаю, не понимая, то ли она шутит так, то ли всерьез. У
Наташки загораются глаза и я немного успокаиваюсь - когда она задумает
кого-нибудь убить, у нее из глаз идут невидимые лучи, самые страшные, такое
однажды было, не приведи господь... Те лучи, которые сейчас идут, тоже ни
для кого не видимы, только для меня, и то я их, скорее всего, не вижу, а
только чувствую. Наташка смотрит на предводителя, того самого, который
заговорил с нами и говорит ему, холодно так, зловеще:
- Хочешь, дырку в тебе прожгу? Насквозь?
Тот, видимо, что-то замечает в Наташкином взгляде, потому что глаза у
него делаются испуганными, к тому же его кожаная курточка начинает дымиться
под Наташкиным взглядом, вот в ней уже дыра, и дыму как от курева. А я
боюсь, как бы Наташка ему в лицо не посмотрела, потому как ожоги на всю
жизнь в таком случае парню обеспечены. Парень отступает назад и вдруг с
криком бросается бежать. Его приятели смотрят на нас с ужасом и тоже
исчезают.
- Вот как надо, - говорит Наташка и глаза ее гаснут.
- Послушай, - я качаю головой, - а ты не можешь поменьше людей пугать,
а? Говоришь тебе, говоришь, и все без толку. Ну как ты не понимаешь, что нам
нельзя людям выказывать то, что мы умеем? Ну сколько раз мама говорила, я
говорил... Бесполезно! Ведь слухи про нас пойдут, как ты не понимаешь?
- Да кто им поверит, слухам этим?
- Поверят, не поверят! Тебе не надоело мотаться из города в город? Жить
на чемоданах не надоело? Дырку она в нем прожжет! Тоже мне, живой лазер!
- Да не ори ты! - осаживает меня Наташка. - Ты громче орешь, чем я
глазами жгу. Мысленно разговаривай!
- Мысленно... - я понижаю голос. - Ты же знаешь, что не люблю я
мысленно говорить, в голове у меня чесотка начинается.
Но мне, все-таки, приходится перейти на мысленный разговор, потому что
мы подходим к трамвайной остановке, а там много народу стоит. Но Наташка
быстро затыкает мне рот, сказав:
- Хватит меня пилить. Сам себя ведь пилишь.
Действительно, сам себя пилю. Эх... Я умолкаю, смотрю в землю. Видно
нельзя так, чтобы про нас никто не узнал. Видно все равно узнают. Эх, где же
ты, парень с синими глазами?..
* * *
Уроды мы с Валькой, вот и все. Откуда взялись эти наши дурацкие
способности, хотела бы я спросить? Мама ничего подобного не умеет, например.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг