Свет послушно приглушается. Вот, теперь можно жить.
- Спасибо, Викентьич.
Глаза привыкают к полумраку зала, и я вижу, что он полон. Батюшки мои!
Это никакая не репетиция! Полный зал! Когда ж такое было в нашем театре?! И
тут вдруг меня словно окунают в ледяную воду и в животе становится пусто и
холодно: что за спектакль? И какой текст я должен говорить?! Беспомощно ог-
лядываюсь. За кулисами никого. Черт возьми! Обычно там хоть кто-то торчит,
ждет своего выхода, Лешкина морда там постоянно мелькает, а сейчас никого
нет. Надо сматываться! Текста не знаю, ничего не знаю. Поворачиваюсь и ре-
шительно направляюсь к левой кулисе. И тут из нее мне навстречу выходит Ин-
на, в платье покроя Чеховских времен, и я резко торможу, не успев выйти со
сцены.
- Здравствуйте, Мишенька! - сладким голосом говорит Инна Андреевна. -
Наконец-то я вас застала!
- Здравствуйте, - тупо отвечаю я, пытаюсь вспомнить, как ее зовут в
пьесе, и вспомнить не могу. К тому же чувствую себя по-идиотски в своих по-
тертых джинсах и футболке, застиранной чуть ли не до дыр.
- Присядем? - говорит Инна.
- Присядем, - соглашаюсь я.
Мы усаживаемся на стулья друг против друга. Я пытаюсь подать ей знак
правой половиной лица, той, которую не видят зрители, мол, я текста не
знаю!!! - она моих знаков не видит. Все время раздается какой-то не то зум-
мер, не то звонок, назойливо сверлит мозг, а я не понимаю - откуда он
здесь, на сцене? Никаких звонков тут быть не должно.
- Я хочу сказать вам, Мишенька, - продолжает Инна, - что пришла попе-
нять вам за то, что не обращаете на меня никакого внимания.
- Что вы, что вы! - Как же ее зовут-то, вот мучение! - Это я-то на вас
внимания не обращаю?! Да я об вас все глаза измозолил!
Вот выдал, так выдал! Измозолил. Ну и словесный выверт!
- Так уж и измозолил? - Инна кокетливо прикрывается веером из птичьих
перьев. Веер новый, будто только вчера сделанный. Где она такой взяла, на
складе нашего реквизита, что ли? Там такого сроду не было. - Третьего дня
у Рокотовых не вы ли манкировали мной весь вечер?
- Побойтесь Бога, Анна Макаровна! - вот как ее зовут, вспомнил, надо
же! - Вам показалось, клянусь! Весь вечер только за вами и наблюдал.
- Здесь душно, - говорит Инна. Вид у нее становится бледный. - Пойдемте
в сад, подышим воздухом.
"Спасибо, Инна!" - мысленно благодарю ее, а она берет меня за руку и
уводит со сцены, а сзади нас догоняет аплодисмент. Мы выходим за кулисы,
Инна вдруг поворачивается ко мне, вскидывает голову и оказывается в моих
объятиях. И я целую ее, и мне кажется, что сердце мое никогда не билось так
сильно, что никогда в груди не было такого томления, такого блаженства. Ее
руки, мягкие, нежные, обнимают меня, а губы шепчут:
- Мишенька, Мишенька, не надо, не ровен час увидит кто...
Она совсем обмякла в моих объятиях, я прижимаюсь к ней, я весь горю...
Строчки прыгают перед глазами, голова кружится, дыхание стеснено... Что
это? Да это же та самая пьеса! Я ее читаю, лежа на диване! Где, где в ней
написано, что я должен целовать Анну Макаровну за кулисами?! Я пытаюсь
вглядеться в строчки, но нет, зрение никак не фокусируется, строчки убега-
ют, плывут, множатся, я с раздражением отбрасываю листки, вскакиваю, мечусь
по комнате, ломаю руки. Вот же она была в моих объятиях, я обнимал ее, по-
датливую, нежную, милую. Почему это так быстро кончилось? Боже мой, неужели
я действительно люблю эту женщину?! Листы пьесы шуршат под ногами, я подни-
маю их, пытаюсь читать, читать, только бы вернуть это ощущение, ощущение
объятий любимой женщины, но нет... Нет! Не могу прочитать буквы, они тря-
сутся, расплываются, падают, из них не выстроишь слов, они как забытая фра-
за, которая вертится на языке, но которую никак не можешь вспомнить, они
знакомы и незнакомы, словно буквы чуждого алфавита... Я снова бросаю лист-
ки, они падают, устилают весь пол, они белые, нестерпимо белые... Опять
раздается зуммер. Откуда? Зачем? Что это за звонок? Да это же дверной зво-
нок! Кто-то звонит в дверь! И вдруг я ясно понимаю, что стою посреди комна-
ты, мокрый от пота, руки судорожно стискивают листки, а в дверь продолжают
звонить с маниакальной настойчивостью. Бог мой! Ведь это спасение! Я встаю
на деревянные ноги, медленно бреду к двери, поворачиваю рычажок замка,
дверь открывается... Ооо, если бы за дверью стояла ОНА! Я бы умер тут же,
не сходя с места!
Но это не ОНА, это Наташа, моя бывшая жена. Я тупо смотрю на нее, она
смотрит на меня, с упреком и сожалением.
- А я звоню тебе, звоню, - говорит Наташа, - а ты не открываешь, я уж
испугалась, не случилось ли чего. Ты пьян?
Я машинально киваю. Да, я пьян. Но не от алкоголя, а от пережитого.
Наташа проходит мимо меня, снимает плащ, осматривается. Я механически
следую за ней, подхватываю плащ, бросаю его на спинку стула.
- Я тебе поесть принесла, - Наташа кивает на сумку, которую держит в
руках, из сумки вкусно пахнет борщом и домашними котлетами. Я знаю, что ни-
чем из сумки не пахнет, этот запах у меня в памяти, но я знаю, что не ошиб-
ся, именно борщ и котлеты обнаружатся в сумке, когда я ее открою.
- Спасибо, - деревянно говорю я.
- Как ты? - этот вопрос риторический, на него я не отвечаю, ведь подра-
зумевается, что у меня все хорошо, даже прекрасно, лучше и быть не может!
- У меня нет хлеба, - говорю я через минуту, глядя в сторону.
- Я принесла, - Наташа смотрит на меня с сожалением - я совершенно не
изменился со вчерашнего вечера, все такой же несобранный, не от мира сего,
и если тебя не кормить, дружочек, ты ведь умрешь с голоду, и будет эта
смерть на совести твоей бывшей жены...
- Зачем ты меня кормишь? - спрашиваю я в тысячный раз, спрашиваю и знаю
ответ.
Наташа не отвечает. Этот вопрос тоже риторический. Она относит сумку на
кухню, выгружает провизию на стол, там еще теплая кастрюлька с борщом и
котлеты в тарелке, накрытые другой тарелкой; она забирает вчерашнюю посуду,
которую я так и не удосужился вымыть, удрученно качает головой, выхватывает
плащ, который я пытаюсь ей подать, грустно говорит "Приятного аппетита" и
выходит, тихо притворив за собою дверь. Я плюхаюсь на диван и закрываю лицо
ладонями. Мне стыдно, нестерпимо стыдно, правда я так и не понимаю - почему
и за что. Наверное за то, что я пробросался такой женой, которая и после
развода заботится обо мне, стирает мои рубашки и приносит еду. Я не остаюсь
в долгу и, в свою очередь, раз в месяц приношу ей деньги. Но мне кажется,
что она тратит на меня больше, чем я даю.
Хорошо, что Наташа приходила. Она вовремя. Иначе затянула бы меня эта
пьеса... Я отыскиваю глазами листки, они на столе, сложены в аккуратную
стопочку. Нет, больше я читать не буду! И вообще читать не буду! Будешь,
будешь, за один только поцелуй Инны будешь! Только не сегодня! Только не
сегодня! Завтра, завтра! Ведь охранник-то умер! Как его там звали-то? Не
помню. Вот все знают как его звали, всегда здоровались и обращались по име-
ни, а я здоровался абстрактно, как с пустым местом, и мне теперь стыдно.
Мне всегда бывает стыдно задним числом. Ведь не оправдывает меня то, что я
не мог и предположить, что он может внезапно умереть, совсем не оправдыва-
ет. Ведь живой человек был... Был. Теперь уж нету и ничего не исправишь.
Теперь ему нет никакого дела до меня... Бог мой, а ведь права Наташа - я
неисправимый, закоренелый, прожженный эгоист. Человек умер, а я думаю о се-
бе. А за это надо мою головушку погладить - она имеет свойство не думать о
том, о чем не хочет. Прекрасное свойство! Вот не хочет головушка думать о
пьесе и о том, что произошло со мной, возьмись я ее читать, вот и не дума-
ет. Не хочет думать об охраннике - не думает. Да, наверное я эгоист. А как
ведут себя не эгоисты, когда рядом умирает тот, кого ты почти не знал, но с
кем ты каждый день здоровался? Что нужно делать, чтобы не быть эгоистом? Я
пойду на похороны, помогу нести гроб, поприсутствую на траурном митинге,
брошу в могилу горсть земли. Это все, что я могу сделать для покойного, не
судите меня строго...
Утром следующего дня прихожу в театр и стараюсь не попадаться на глаза.
Куда там! Лешка находит меня, стоит мне переступить порог. Приятель. У нас
с ним и гримуборная одна на двоих.
- Ну что, старик? - спрашивает он. - Прочитал?
- Прочитал, - нехотя отвечаю я. - Не до конца, правда. Только первую
сцену.
- И как?
- Нормально. Как видишь - жив.
- Вижу, не глухой, - острит Лешка. - Впечатления?
- Самые самые, - делаю неопределенный жест рукой.
- Понятно, - Лешка поджимает губы. - Не хочешь говорить. А почему?
- Да я еще сам не разобрался, - отвечаю я, а сам оглядываюсь. Надо пос-
корее смыться из вестибюля, пока Инна не увидела и не пристала с расспроса-
ми. А где у нас можно спрятаться? На складе, среди старых декораций. Туда я
и тащу Лешку. Собственно, можно было и не приходить в театр вообще, но что
мне дома делать?
Мы открываем дверь гвоздем, проникаем в склад, подныриваем под фанерные
щиты и оказываемся в закутке метра два на два. Здесь стоят три расшатанных
и облезлых табурета, небольшой столик без одной ножки, валяются пустые бу-
тылки и пивные банки. Пахнет пылью. Это бывший красный уголок, освещается
он двумя окнами в торцовой стене, но окон этих не видно, они загромождены
декорациями, свет от них слабый, безжизненный, а в пасмурные дни в закутке
вообще темно. Усаживаемся на табуреты.
- Ну?! - выдыхает Лешка.
Коротко рассказываю свою историю, не упоминая имени Инны Андреевны. Не-
зачем Лешке знать в кого я влюблен, тем более, что я сам толком этого не
знаю.
- Блин, - тянет Лешка и сладко жмурится. - Придется мне тоже почитать.
Рискованно, блин. Костик-то крякнул.
Так вот как, оказывается, звали охранника. Костик. А Лешке, что же, во-
обще на него наплевать? Я бы так никогда не сказал: "крякнул". Да нет, Леш-
ке не наплевать. Он парень хороший, я его знаю, просто он выражается так,
он циничен только внешне...
- Давай сделаем так, - мне приходит в голову идея, - ты, перед тем, как
начать читать, звонишь мне, я засекаю пять минут и через пять минут звоню
тебе.
- Ага, а если я не услышу?
- Услышишь, - убежденно заявляю я. - Я же услышал.
- Так то ты, - сомневается Лешка, - а то я.
- Как хочешь, - я пожимаю плечами.
- Надо за пивом сходить, - задумчиво говорит Лншка.
- Надо, - соглашаюсь я.
- Кто пойдет?
- Ты сходи, - прошу я. - А то мне видеть никого неохота, пристанут с
расспросами.
- Чудак ты, - смеется Лешка. - Все равно ведь пристанут рано или позд-
но, лучше рано, отделаешься сразу и все.
- Чтобы сразу отделаться, нужно общее собрание собирать.
- Так в чем же дело? - оживляется Лешка. - Это гениальная мысль! Коро-
че, делаем так. Ты отсиживаешься здесь, а я выхожу, объявляю, что через час
будет общее собрание, явка обязательна, на повестке дня твой рассказ о
прочтении пьесы. В зале будет битком, вот посмотришь! Идет?
- Идет, - легкомысленно соглашаюсь я. Все лучше, чем рассказывать одно
и то же каждому по очереди.
Лешка бежит за пивом, мы выпиваем с ним по бутылке и ждем назначенного
часа, коротая время в бессмысленном трепе. Потом выбираемся из красного
уголка, идем на сцену, где уже все собрались, сгорая от любопытства и не-
терпения. И только увидев эти устремленные на меня взгляды, я с ужасом ду-
маю о том, что же именно мне им сказать. "Правду!" - убеждает внутренний
голос, но я с ним не соглашаюсь, потому что не доверяю своему внутреннему
голосу - он безотказно точен в мелочах, но не раз подводил меня в серьезных
делах.
- Здравствуйте, - говорю я и кланяюсь. Как-то само собой получилось,
что я стою в середине круга, рядом со стулом, на котором лежит все та же
пьеса, а все сидят вокруг и поедают меня глазами. Как и предполагал Лешка,
явились все, даже те, кто приходит в театр только к спектаклю. Я предста-
вил, как весть о собрании мгновенно разнеслась по театру, как все бросились
звонить отсутствующим, как те засуетились, засобирались, бросились из дому
сломя голову. Любопытство - страшная штука.
Со мной вежливо здороваются, в глазах - нетерпение.
- Я начал читать пьесу, - говорю я, присаживаясь на краешек стула. -
Это очень интересная штука, просто ужас какая интересная. Она словно для
нас написана, то есть для нашей труппы. Я сразу понял, кого я буду играть,
мало того, я сразу понял, КАК я буду его играть, вернее КАК я буду старать-
ся его сыграть, потому что Павел Сергеевич (кивок в сторону Павла Сергееви-
ча) увидит этого героя совершенно по другому и заставит меня играть его
совсем не так. - Павел Сергеевич с неудовольствием кривит губы, пожимает
плечами. - В общем так. Эта пьеса затягивает. Что это значит, я растолко-
вать не могу, потому как сам еще не понимаю. Это как сон, который никак не
может кончиться...
- Коленька! - ахает Инна Андреевна, - вы могли не проснуться!
Я кланяюсь Инне, мол, спасибо за ласку, за заботу. На душе становится
теплее.
- Николай, вы смелый человек! - Алексей Прокопьевич поднимается, проби-
рается ко мне и с чувством жмет мою руку. Глядя на него, встает и Григорий
Самуилович, тоже жмет руку, потом подходят другие мужчины, среди них Лешка.
- Ну сядьте же, наконец, - увещевает мужчин Агнесса Павловна. - Николай
Алексеевич, продолжайте пожалуйста.
- А продолжать нечего, Агнесса Павловна, - говорю я и лица у всех вытя-
гиваются. - Сон был слишком интимный, чтобы рассказывать его публично.
На лицах женщин вспышка острого, жгучего любопытства, впрочем, и мужчи-
ны не отстают. Зоя и Наташа просто умирают от любопытства, и я чувствую,
что не дадут мне покоя даже после этого общего собрания, поэтому решаю кое
что рассказать.
- Понимаете, - я тщательно подбираю слова. - Во время чтения я играл
сцену любви с одной девушкой...
- Что значит сцену любви? - вскакивает Григорий Самуилович. - В посте-
ли?!
На лицах Агнессы Павловны и Павла Сергеевича неподдельный ужас.
- Нет-нет, - успокаиваю я, - никакой постели, что вы! Все было доста-
точно целомудренно. Только объятия и поцелуй.
Все успокаиваются, только на лицах молодого поколения явное разочарова-
ние. И тут я наконец замечаю глаза Инны. Я долго прятался от них, я не в
силах был смотреть ей в глаза, рассказывая о сцене любви, мне казалось, что
она сразу же все прочтет по глазам и поймет, КТО была та девушка. И, как
мне показалось, она и поняла! В ее взгляде интерес, испуг, и еще что-то, я
не могу понять что, потому что сразу же отвожу взгляд.
- А поначалу я вообще был на сцене один. Текста не знаю, что делать и
куда бежать не знаю, в глаза бьет свет, кричу Викентьичу, чтобы притушил
свет, он послушался... - я ищу Викентьича, нахожу, подмигиваю, тот подмиги-
вает в ответ.
- А кто играл девушку-то? - грудным голосом спрашивает Зоя.
- Девушку? - меня застали врасплох, я чувствую что краснею как первок-
лассник. - Девушку... Не знаю, какая-то незнакомая актриса... Не из нашей
труппы.
Правой щекой физически ощущаю взгляд Инны, щека горит, и, чувствую, что
скоро ее задергает нервный тик.
- Вот такие дела, - говорю я, смешавшись и не зная, куда девать руки.
- Как она выглядела? - настаивает Зоя, и я вдруг понимаю, что ей жутко
хочется, чтобы ту девушку играла она.
- Как выглядела? Ну... платье такое, с кринолином... темноволосая...
брюнетка, словом... мне показалось, что лицо испанского типа... или цыганс-
кого. - Я описываю полную противоположность Инны и щека моя продолжает го-
реть от ее взгляда. - Росту вот такого, - показываю рукой. - Ну, какая раз-
ница? Не наша актриса. - Хочется провалиться сквозь землю, честное слово!
Агнесса Павловна строго оглядывает собравшихся и говорит:
- Я думаю, господа, не следует торопиться читать эту дьявольскую пьесу.
Нужно разобраться с ней как следует. Павел Сергеевич, голубчик, где вы взя-
ли-то ее? Кто автор?
Павел Сергеевич пожимает плечами, смущается:
- Да это мой знакомый дал мне, возьми, говорит, интересная штука. Авто-
ра я и не видал.
- Сами-то вы читали ее? - Агнесса Павловна поворачивается к Павлу Сер-
геевичу всем телом.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг