Владимир Фильчаков
Театральный Мальмстрем
Кони встали на дыбы. Рвущие губы удила, натянутые поводья, косящие за-
мученные глаза... Кони сделаны с большой любовью, они как живые. Всадники
выглядят гораздо хуже - это солдат и матрос времен гражданской войны, у них
перекошенные ненавистью грубые лица, они что-то орут и изо всех сил рвут
поводья. Знамя, за которое они держатся, должно быть красным, но оно зеле-
новато-бурое, такое же, как кони и люди. Зачем было так любовно выделывать
коней, если вблизи их никто не видит - они установлены на крыше нашего те-
атра, и только с верхних этажей противоположного здания можно разглядеть их
полностью. Однажды я случайно оказался на крыше и увидел коней вблизи. Пос-
ле этого они снились мне каждую ночь в течение месяца, да и теперь частень-
ко снятся. Если у всадников пустые глазницы, отчего их лица кажутся злове-
щими и ужасными, а классовая ненависть просто брызжет с лиц, то у коней
прекрасно сделанные глаза, влажные, черные, настоящие. Кажется, кто-то за-
колдовал коней, выкрасил их в грязно-зеленый цвет, усадил им на спины нена-
вистных всадников и подставил их всем ветрам, дождям и снегам на крышу. И
вот уже пятьдесят пять лет кони несут солдата и матроса над городом, - сол-
дат и матрос кричат "ура" и цепко держат кровавое знамя, и некому расколдо-
вать несчастных коней, потому что колдун давно умер, а заклинание забылось.
Лешка говорит, что за ту зарплату, которую нам платят в театре, мы
должны приходить туда раз в неделю, чтобы отметиться, но мы приходим каждый
день, исправно, с методичностью заведенных кем-то механизмов, приходим, ре-
петируем, ставим спектакли, расходимся по домам и снова приходим. На спек-
таклях полупустые залы. Глухая провинция. Кому здесь нужны Чехов и Островс-
кий? А Шекспир? "Шекспир? Кто это?" Недавно слышал такое. Нет, вру, не слы-
шал. Но скоро услышу, мне кажется. Нужно что-то новое, авангардное, без де-
кораций и костюмов, с переносом действия в зал, с раздеванием главной геро-
ини - пусть потрясет грудью перед восхищенной публикой, побольше эротики и
цинизма - вот тогда и потянутся к нам люди! Но наш художественный руководи-
тель Арсений Николаевич не допустит этого. Только через его труп! Кстати,
где бы взять его труп? Шутка такая. Да, я бы тоже такое не допустил. Не
люблю. Но жить-то надо! Жить-то хочется! Причем не просто жить, а жить хо-
рошо. Как говорит тот же Лешка: "Хорошо жить не запретишь. Но не дают."
Однако подвижки все же происходят, особенно когда худрук в отъезде. Вот
сейчас он в отпуске за два года, поэтому можно развернуться и без его тру-
па. И.О. худрука Павел Сергеевич три дня назад принес какую-то пьесу, гово-
рит нашего автора, местного. Знаем мы этих местных авторов. Таланту - ноль,
апломбу - вагон.
Пьеса отпечатана на машинке - это в век компьютеров-то! Автор некто
Дмитрий Бельский. Кто он такой, никто не знает, Павел Сергеевич сказал про
него что-то невразумительное. Да и какое это имеет значение?
Новая пьеса - это событие. Настолько важное, что никто, конечно же, не
бросился ее читать, хотя списки раздали всем желающим. Инна Андреевна...
О, Инна Андреевна! Инна Андреевна сказала, что прочтет сразу же, как у нее
пройдет мигрень. Мигрень Инны Андреевны - вещь мифическая, призрачная, она
всегда случается у нее, когда ей нужно что-то сделать, например, прочитать
новую пьесу. Инна Андреевна - человек необыкновенный. Говорят, что зовут ее
не Инна, а Нина, но имя Нина совсем не подходит для сцены, и она переделала
его на Инна. Злые языки утверждают, что ей около шестидесяти, но выглядит
она на тридцать, если не моложе, такое случается в актерской среде. Все
мужчины театра тайно или явно влюблены в нее. Вне театра ее называют девуш-
кой! Причем не так, как называют продавщиц или женщин обслуживающего персо-
нала, которые до ста лет девушки, а по-настоящему, без всякого подвоха. У
нее великолепная фигура, походка королевы, а руки... О, руки Инны Андреевны
- это нечто... Это колдовство. Вот она подходит ко мне, кладет свою теплую
мягкую ладонь мне на руку и через эту ладонь в меня вселяется бес влюблен-
ности. Я взлетаю на крышу, к измученным в вечной скачке лошадям, которые
косятся на меня неодобрительно, поднимаюсь на плечи всадникам, и прыгаю
вниз, исступленно крича: "Инна Андреевна, я вас люблю!!!" А Инна Андреевна
говорит своим бархатным голосом:
- Коленька, голубчик, вы прочтите, пожалуйста, эту пьесу, а то ведь вы
знаете, я жутко суеверна, и после того, что случилось, я просто не могу ее
читать первой, а вдруг я тоже умру.
- Бог с вами, Инна Андреевна, - срывающимся голосом отвечаю я, целуя ее
волшебную руку, - что вы такое говорите! Вы - и умрете? Да никогда!
Инна Андреевна мягко улыбается, чем доводит меня до исступления, потом
говорит:
- Так вы прочтете?
- Обязательно! - отвечаю я с поклоном, не понимая, что она подписывает
мне смертный приговор - если она может умереть от чтения пьесы, то и я могу
умереть, мол вы прочтите, Коленька, и если останетесь в живых, то и я проч-
ту. Только потом, когда колдовское действие ее руки исчезает, я осознаю
это, но мне наплевать - если я умру, она придет к моему гробу, положит свою
руку мне на лоб и я воскресну.
А говорит так Инна Андреевна потому, что у нас уже случился один смерт-
ный случай, и не далее как сегодня - наш охранник, бывший военный летчик,
здоровяк, кровь с молоком, умер ночью от сердечной недостаточности, сжимая
в кулаке ту самую пьесу, которую он взял почитать. Первый читатель преста-
вился, вот Инна Андреевна и боялась, подставляя меня под свой танк суеве-
рий. Тело охранника увезли на вскрытие, а следователь сказал, что если
что-то с ним, с телом, будет не так, то он вернется к нам для подробных
разговоров. При этом он смотрел на нас так зловеще, словно это мы несчаст-
ного охранника и отравили, все вместе. Инна Андреевна пришла в театр к по-
лудню и всей возни не застала, но рассказы актеров привели ее в трепет и
нагнали еще один приступ мигрени.
Обстановка в театре в этот день была совсем не рабочая - вечером давали
старый спектакль, все давным давно знали свои роли, и, что самое главное,
знали, в какой момент подавать реплики, куда идти и что делать на сцене,
когда у твоего героя приступ молчания. Лешка смотался за пивом и мы сидели
под лестницей на старых ящиках, потягивали пиво и беседовали. К нам присо-
седился Викентьич, наш осветитель, мужик лет под шестьдесят, весь седой, но
крепкий, широкий и кряжистый. Лешка парень молодой, это я его так называю,
потому что он совсем недавно окончил театральное училище по специальности
режиссура, и стажировался у нас перед скачком на вершину шоу бизнеса, а не
потому, что он намного младше меня, всего-то на четыре года.
- Я вам точно говорю, мужики! - Лешка выпучивает глаза и растопыривает
пальцы. - Он эту пьесу прочитал и помер. Как пить дать! Хотел бы я посмот-
реть на того, кто ее возьмется читать! Это же не автор, блин, это убийца с
пером за ухом!
- Брехня, - авторитетно заявляет Викентьич, отхлебывая из пластикового
стаканчика. - Хочешь я почитаю?
- Викентьич, ты рехнулся, что ли? - Лешка отшатывается. - Жизнь надое-
ла, да? Так ты лучше с моста в реку - вернее будет.
- Не будет! - улыбается Викентьич отсутствующим зубом. - Я плавать
умею.
- Так там же мелко! Воды нет совсем. Нет, Викентьич, ты такими вещами
не шути, типун тебе на язык. Хватит нам одного новопреставленного. Блин,
здоровый ведь мужик был, пахать можно, а вот на тебе. Нет, мужики, вы как
хотите, а я к этой пьесе не притронусь, пока кто-нибудь ее не прочтет и в
живых не останется. Пал Сергеич молодец, ничего не скажешь! Где он эту пь-
есу откопал?
- Говорит, из наших кто-то, - сказал я.
- Это кто же... ммм... холодное пиво, мужики, это наслаждение... Из на-
ших? Я наших всех наперечет знаю, никому не под силу родить такую убийс-
твенную штуку, чтобы сразу наповал.
- Наповал, наповал, - Викентьич выуживает из пачки гроздь чипсов, хрус-
тит. - Давай об заклад биться - прочитаю и даже не поморщусь.
- Самоубийца ты, Викентьич, - качает головой Лешка. - Это чтобы я с
тобой об заклад бился? С кого потом твой заклад получать? Мне твои наслед-
ники не отдадут.
- Отдадут, вон у тебя свидетель есть, Коля.
- Лешка, ты серьезно веришь, что эта пьеса убивает? - спрашиваю я.
- Верю, Коль, верю, - Лешка кивает с серьезным видом. - Я суеверный как
Инна.
При имени Инна у меня заныло где-то в груди. Никто не называл меня Ко-
ленька, только Инне это сходило с рук. Терпеть не могу, когда меня называют
Коленька, но от Инны я готов слышать это "Коленька" хоть миллион раз. Может
я и впрямь ее люблю?
Коленькой называла меня одна девица, с которой я познакомился лет во-
семь назад на дискотеке. Я стоял с краю, высматривал знакомых, когда подош-
ла эта девица. Я скосил на нее глаза и тут же отвернулся - она оказалась
страшная, с круглым лицом, маленького роста, толстая, без признаков талии -
полная противоположность моим вкусам. Ну стояли бы мы так и стояли, она на
меня тоже внимания не обращала, так нет же - какому-то пьяному парню прис-
пичило к ней пристать. Он тащил ее танцевать, лопотал что-то, она отбива-
лась. Я стоял рядом и не знал как поступить. Вроде бы надо помочь девушке,
а связываться с пьяным не хотелось. И тут девица вырвала руку и бросилась
ко мне за спину:
- Молодой человек, помогите!
Пьяный парень это увидел, посмотрел на меня снизу вверх, качнулся, а я
подхватил девицу и быстро увел. Я проводил ее до дому. Она оказалась инте-
ресным собеседником, мы говорили о музыке, кино, театре, потом как-то само
собой получилось, что начали целоваться. Целовалась она отменно, если, ко-
нечно абстрагироваться от ее лица. Потом она звонила мне домой, назначала
встречи, от которых я всячески откручивался, пока наши отношения сами собой
не сошли на нет. С тех пор я не терплю, когда меня называют Коленькой.
Когда я вернулся мыслями к нашей компании, Лешка спорил с Викентьичем
на тему "сколько лет Инне", горячился, дергал свои короткие светлые волосы,
утверждал, что Инна чуть ли не ровесница Агнессе Павловне, на что Викентьич
с жаром протестовал. Агнесса Павловна - вторая примечательная фигура в на-
шем театре. Ей около семидесяти, она прямая, сухая, строгая, и выглядит на
свои семьдесят, нисколько не молодится, не закрашивает сплошную седину и
играет старух. У нее очень острый язычок, и она может словами отделать так,
как не отделает и пощечина. Вообще тема "сколько лет Инне" очень популярна
в нашем коллективе, и к ней возвращаются снова и снова. Особенно подогрева-
ет интерес к этой теме тот факт, что в личном деле Инны Андреевны (да, наши
любопытные докопались-таки до ее личного дела!) в графе "дата рождения"
стоит прочерк. Это неслыханный факт. Любовь Михайловна, наша зам директора
и, по совместительству, начальник отдела кадров, на это только пожимала
полными плечами и говорила, что да, случай беспрецедентный, но она ничего
поделать с этим не может и советует оставить ее в покое и не докучать глу-
пыми вопросами. Любопытствующие делали все возможное, чтобы под различными
предлогами заполучить хоть на мгновение паспорт Инны, чтобы взглянуть на
дату рождения, но ничего у них не выходило.
Пиво кончилось, Лешка выразил готовность сбегать еще, Викентьич был не
против, но я сказал, что если Лешка сбегает еще, то потом нам захочется,
чтобы он сбегал еще, и еще, и так далее, а вечером спектакль, в котором мы
оба заняты. Роли у нас далеко не главные, но и не те, где приходится гово-
рить только знаменитую театральную фразу "Кушать подано" или вообще мол-
чать, изображая разодетого слугу. Главные мужские роли у нас играет Алексей
Прокопьевич, наш герой-любовник, красавец мужчина с офицерской выправкой,
статный, но несколько располневший. Ему около пятидесяти и он, сколько я
помню, пытается покорить сердце нашей Инны, и все время неудачно. Отчаяв-
шись, он бросается покорять другие сердца, в частности молодых актрис, и
ему это удается, черт побери! - но потом снова возвращается к Инне. А у Ин-
ны есть муж, и, по слухам, двое взрослых детей, которых никто никогда не
видел, потому что, как говорят злые языки, Инна запретила им появляться в
театре, чтобы мы, не дай Бог не узнали, хотя бы косвенно, ее возраст.
Роли помоложе исполняет Григорий Самуилович, этакий черноволосый и гор-
боносый мужчина сорока трех лет, которого все принимают за кавказца, тогда
как он еврей. Тоже герой-любовник, на которого Алексей Прокопьевич посмат-
ривает как на подрастающего конкурента в амурных делах, и не без оснований.
Дальше идем мы с Лешкой, а ниже нас пацаны из училища, занятые в массовках,
то есть в сценах, где больше пяти человек.
Мы собираемся на репетицию, расставляем стулья на сцене и рассаживаемся
в кружок. Приходят далеко не все, так, сегодня нет наших героев-любовников
и, естественно, кордебалета - так Лешка называет массовку.
Репетиция проходит вяло, собственно, это и не репетиция вовсе, а поси-
делки с обсуждением последних театральных событий. Многие согласны с тем,
что охранник начитался пьесы и помер. Эта самая пьеса в количестве трех эк-
земпляров лежит на сиденье стула, а мы расположились вокруг нее и со стра-
хом на нее поглядываем. Чушь, конечно, мистика, но актеры - люди суеверные
до невозможности. В глубине души я понимаю, что ничего страшного не прои-
зойдет, если я ее прочитаю, ведь надо же это сделать кому-то, в конце кон-
цов!
- Вы как хотите, - говорит Инна Андреевна, - а я ее читать не стану.
- Я прочту, Инна Андреевна, - говорю я и все смотрят на меня как на по-
койника.
- Спасибо, милый, - улыбается Инна, и я чувствую, как становлюсь легче.
- Конечно прочтите, Коля, - говорит Агнесса Павловна. Она поворачивает-
ся к Инне всем телом: - Что за вздор, милочка? Вы настолько суеверны?
- Да, - Инна немного стесняется Агнессы, опускает голову и смущенно
улыбается.
- Вздор! - уверенно заявляет Агнесса. - Коля прочтет и ничего с ним не
случится!
Все кивают, кто соглашаясь, кто скептически. При этом получается так,
что Агнесса вроде бы вовсе не суеверна, но читать проклятую пьесу и она не
станет. Я внутренне вздыхаю, понимая, что сам напросился, и теперь придется
читать эту дурацкую пьесу, черт ее побери совсем... А они посмотрят, выживу
ли я. Смешно и грустно. Я чувствую себя героем под восхищенными взглядами
Зои и Наташи, наших красавиц, но геройство мое какое-то ненормальное - это
все равно как если бы я вызвался броситься под трамвай, чтобы доказать, что
погибнуть под его колесами невозможно, поскольку они закрыты защитной ре-
шеткой.
Вечером, оказавшись в своей квартирке, которую снимаю за тысячу рублей
в месяц, я долго тяну, с неудовольствием поглядывая на листки с пьесой, ле-
жащие на столе, включаю телевизор, тупо смотрю какие-то передачи, переклю-
чаю каналы, смотрю с середины какой-то боевик, там хорошие парни побеждают
плохих парней, искрошив их в капусту, и целуют восхищенных ими красивых де-
вушек... А пьеса лежит и ждет меня. Надо читать, иначе как я взгляну завтра
в глаза Инне и остальным. Что за вздор, ну не убьет же она меня, в самом
деле! Я беру листки и замечаю, что рука дрожит.
Перво-наперво читаю список действующих лиц. Все как на подбор для наших
актеров. Я, например, буду играть Михаила Афанасьева, это я уже знаю точно.
Этот Михаил мне и по возрасту подходит, вон написано, что ему двадцать
семь, и мне столько же. Вот сейчас войду в роль, пойму как играть этого Ми-
хаила, и обязательно окажется, что режиссеру Михаил видится совсем по-дру-
гому. Опять конфликт, мое молчаливое сопротивление и нажим Павла Сергееви-
ча. Он меня сломает, конечно же, и Михаил выйдет совсем не такой, каким я
его представлял, получится неживым. Вот поэтому мне театральной карьеры ни-
когда не сделать, во всяком случае с нашими режиссерами. Мечтаю о хорошем
режиссере. Говорят, такие водятся где-то. Только где? И на какого червячка
они ловятся? Выбраться бы из этой провинции, там, в столице и водятся эти
самые режиссеры... Замечаю, что никак не могу перевернуть страницу и начать
читать саму пьесу. Чужая суеверность заразительна, вот раньше же я не был
таким суеверным, раньше я бы давно прочитал несчастную пьесу, даже если бы
мне сказали, что она убила двадцать человек. Надо пересилить себя, перевер-
нуть страницу...
Яркий свет в глаза. Почему так много света? Что, Викентьич, ослепить
меня хочешь? Декорации незнакомые... Точнее, незнакомая комбинация декора-
ций. Все декорации я знаю, просто они из разных спектаклей. Шкаф из одного,
стулья из другого, окно из третьего - у нас всегда так делают. Хорошего ху-
дожника на мизерную зарплату найти трудно, вот и комбинируют. Я один на
сцене, сижу, тупо смотрю в зал, зрителей не видно из-за света, в зале тихо,
никто не кашляет, не сморкается, значит это репетиция. Вон и в суфлерской
будке пусто. Куда это Парфеныч подевался, хотел бы я знать? Но зачем же так
много света?
- Викентьич! - громко говорю в сияющую пустоту. - Убавил бы свет, а?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг