также суровой товарищеской критики нерадивого мл. с-та Колобова А. Ф.
А ротный старшина-кусок Лещенко однажды оборзел до того, что на
вечерней поверке в излюбленном пространном и пронизанном неподдельным
пафосом монологе, обильно и довольно ловко пересыпанном анекдотами разных
народов и эпох (где он их только брал, ведь до соответствующих печатных
сборников было еще далеко-далеко, но, очевидно, черпал из богатого
казарменного опыта); в монологе, касающемся его элементарных, вообще-то,
старшинских забот, он, вызвав особенно жалкого в тот вечер Аркашку из строя,
патетически опять же вопрошал: "Товарищи воины! Кто мне может ответить,
зачем у младшего сержанта Колобова пуговки на манжетах?"
Но, никого из строя не приглашая, сам же себе отвечал: "Затем, чтобы
младший сержант Колобов сопли рукавом не вытирал! А почему эти пуговки
блестят, товарищи?... Верно. Потому что младший сержант все равно вытирает!"
У казармы чуть потолок не обрушивался от ржанья жеребячьего-ребячьего.
Империалисты, небось, ужасались, подумав, что в многострадальной Hungary
опять революция с контрреволюцией схлестнулись, и не понять, которая -
которая.
Старшина, скотина, конечно, тогда серьезно нарушил устав, воспрещающий
делать замечания старшему по званию в присутствии младших по званию. Тем
более выставлять на посмешище. Но Аркашке и в голову не пришло жаловаться
кому-либо. Наверняка будут ржать и офицеры до самого полковника
включительно, а ему, Аркашке, будет только хуже.
Потом, на гражданке, Аркашке довелось услышать исходный, наверное,
вариант анекдота про блестящие форменные пуговицы. Там речь о ментах шла. Не
о конкретном менте, а - вообще. И все, кто слушал, хохотали. Лишь Аркашка
хмурился и губы поджимал. Что, впрочем, не особо удивило, поскольку
сложности с восприятием Аркашкой юмора быстро становились заметными всем. Но
никто никогда не узнал, что в данном случае дело было совсем в другом...
И все же в отпуск на родину он после двух лет сгонял, видать, кому-то в
голову взбрело военно-педагогический эксперимент произвести, мол, вдруг
незаслуженное и неожиданное крупное поощрение сделает то, чего не удалось
достичь посредством кнута бесчисленных взысканий. Сгонял и перед всеми
покрасовался, вокруг дома, где его бывшая возлюбленная прежде жила,
находясь, как и подобает отпускнику, в изрядном подпитии, послонялся в
одиночестве, вызывающе оря соответствующую слезливую солдатскую песню. И это
его немалое счастье, что в доме том никто из родственников изменщицы никогда
не жил, а то бы все окна выхлестал Аркашка сдуру. А так песнею дело и
кончилось.
А наиболее яркий признак "чмошности" остался-таки. Притом на всю жизнь.
Впрочем, он ведь замечался и раньше - в техникуме, а до этого в школе. Даже
в детском садике. То есть данную особенность личности, наверное, можно
считать характеристической.
Попросту говоря, при множестве положительных врожденных качеств
личности, хроническим замарашкой уродился Аркадий Федорович. И всегда, при
прочих равных условиях, умудрялся он испачкаться заметно больше, нежели
другие дети. За что с первого и по седьмой класс вынужден был отзываться на
прозвище Пачкуля-пестренький, данное ему первой учительницей и не казавшееся
обидным. А презрительное словечко "чмырь" Аркашка уже в техникуме впервые
услыхал, когда их на месяц в колхоз отправили, копать картошку.
Тогда, собирая обоих парней на длительные сельхозработы, мать Анисья
Архиповна, по приказу отца, Федора Никифоровича, торжественно достала со дна
необъятного сундука две ни разу не одеванные хлопчатобумажные пары. Это были
спецовки отца, ежегодно ему выдаваемые на работе - поскольку полагалось - но
никогда не носимые. Как же - технорук, мыслимое ли дело - в прозодежде,
лучше уж на диагоналевые брюки, а заодно на рукава пиджака аккуратные и
совершенно незаметные заплатки положить. И многие другие начальники ходили
так, ибо бедность - не порок, к тому ж не преодолены еще последствия войны,
только военное обмундирование почти всеми уцелевшими фронтовиками дотла
сношено.
При этом отец был явно доволен больше всех: он же и впредь не помышлял
облачаться в спецовки, однако и не получать их не мог - мыслимое ли дело
что-либо не получать, когда оно по закону полагается - а тут вдруг нашлось
разумное применение этим несметным запасам дармовой одежи.
И уже через два дня после начала сельхозработ новый Аркашкин костюм
было не узнать. Прочие ребята, одевшись на картошку во что поплоше, через
два дня выглядели явно лучше него, хотя вроде бы ничего не делал Аркашка
такого, чего не делали другие. Одни и те же осадки моросили с неба на всех,
одним и тем же простейшим рукомойником бренчали они по утрам, один и тот же
наспех сколоченный нужник предварительно посетив по-быстрому, один и тот же
суп хлебали в импровизированной столовой на свежем, иногда весьма свежем
воздухе.
А просто так почему-то выходило, что не умел Аркадий не вытирать руки о
живот, не удавалось ему умыться, рукавов не замочив, несподручно было тащить
что-либо тяжелое, не прижимая его к пузу, не спорилась работа внаклон, а
подгибались сами собой ноги, и Аркашка рано или поздно обнаруживал себя
ползающим по чернозему на коленках.
Если же добавить к этому затрудненную адаптацию студента Колобова среди
незнакомых людей, то логика давшего ему прозвище "чмырь" становится тем
более понятна.
Оно, это прозвище, тогда не прижилось, поскольку после колхоза все -
кто раньше, кто позже - убедились, что Аркашка вообще-то парень свойский и
чувство студенческого братства ему не чуждо, хоть он и прижимист несколько,
так ведь не с чего щедрым-то быть, а "простодыркой", это такой довольно
редкий народный термин, - глупо.
И в армии, стало быть, - снова. Сержант, командир машины боевой - а
смотрится самым зачуханным салабоном. Ну, разве объяснишь всем, что просто
человек так устроен! Ведь чтобы данную кажущуюся простоту в полной мере
понять, мало не только срочную воинскую службу сполна преодолеть, но
зачастую даже академии генерального штаба не достаточно!.. Мишка же и в этом
был полной противоположностью Аркашке. Он умел даже очень грязную работу
делать, почти не пачкаясь. Тоже - устройство такое человеческое. Случалось,
обмундирование в армии до дыр изнашивал, всего лишь раз-другой постирав. Но
уж если нечаянно все же где-нибудь в столовой сажал пятно, то, наоборот, мыл
бензином, стирал в растворе кальцинированной соды, отчего почти вся краска
сползала с несчастной ткани, но сползало и пятно.
Мишку, кстати, командование за высокие производственные показатели
несколько раньше Аркашки наградило краткосрочным отпуском на родину.
Всего-то на месяц братья разминулись. Но, очевидно, иначе быть не могло,
интересы обороны не позволяли.
Мишкино счастье было неописуемым - в стройбате с отпусками было
существенно хуже, нежели в строевых частях - и как Мишка благополучно
добрался тогда до дому с двумя пересадками в незнакомых аэропортах, одному
Богу известно.
Потом, когда разрешили религию, Мишка уже в почтенных годах был. Но в
Бога уверовать только потому, что начальство дозволяет, показалось ему,
видите ли, делом постыдным. А вспомнил свой давний стройбатский отпуск - и
маленько уверовал. Ведь тогда он, получив отпускные документы и довольно
существенные - потому что заработанные - деньги, первым делом на ЖБИ
заскочил отметить счастливое событие с друзьями. Традиция же.
И напились военные строители в монтерской кондейке. Друганы на
"гауптическую вахту" тотчас угодили за грубейшее нарушение воинской
дисциплины, на работу "ратную" с неделю под конвоем ездили да без ремней,
ночевали не в своей родной казарме на мягкой постельке, а в холодном
флигельке на твердых топчанах. Эта бы участь ждала и Мишку заместо отпуска и
вожделенного свидания с Машкой, в ожидании реальной встречи чуть не еженощно
снившейся во сне, но всегда так, что самое важное свершиться не успевало.
И тут-то господь Бог лично заступился за глупого Мишку первый раз.
Вывел его с завода через пролом в заборе, тогда как дружков Мишкиных ищейки
из комвзвода уже повязали и по всей территории предприятия шныряли, ища
главного виновника инцидента. Видать, им кто-то в подробностях настучал и
пофамильно всех сдал.
Весьма возможно, что Всевышний вскоре пожалел о своем необдуманном
порыве, поскольку с подопечным таким еще потом много мороки было... Может,
даже ругал Сам Себя последними словами, но провел нетрезвого солдатика через
все препоны. И попал Мишка в объятья своей Машки в кратчайшие сроки. И все,
что никак не успевало свершиться во сне, благополучно свершилось. Причем
очень много раз. Мишка только в стройбате потом в себя пришел и нормальную
упитанность восстановил.
Так что имел шанс солдат не дослужить трехлетнего срока, сделавшись
отцом вторично. Но, несмотря на тяготы службы, он этого не хотел, жена, если
не лукавила в угоду ему, - тоже. И как-то пронесло. Впрочем, это только
Мишка наивно думал, что пронесло, однако Всевышний к тому моменту уже умыл
руки - сколько ж можно нянчиться - и Мишка только после дембеля узнал, что
неистовые дни и ночи отпускные обернулись для бесценной супруги его
малоприятной процедурой "чистки" без наркоза. Впрочем, таких "чисток" и
потом, в мирной, так сказать, жизни, было немало. А куда денешься?..
С дочкой Танькой встреча вышла тоже довольно трогательной и, со
стороны, умилительной. Мария же без конца талдычила дитю, что папа у него
есть, что он солдат и скоро прилетит на самолете. Талдычила даже в ту пору,
когда дитя еще головку не держало, а не то чтобы в сложностях жизни могло
разбираться.
И только Мишка, утомленный дальней дорогой, а больше того - похмельем,
в дом вошел, только первые восторги встречи маленько улеглись, и отпускник
встал воды или чего-нибудь более серьезного попить, глядь, а жена уже
разбросанное по полу обмундирование и свое бельишко собирает, одевается,
советует и мужу одеться. Потому что сейчас, безотлагательно, они отправятся
в детсад и порадуют дочку, которая тоже ведь заждалась. И, нет-нет, штатское
пока не надо надевать, надо - солдатское, потому что Танюшка только в
солдатском отца пока представляет, а насколько отчетливо представляет, вот и
поглядим...
И девочка впрямь отца-солдата признала, хотя только на плохонькой
карточке видала, заулыбалась издалека, сама в раздевалку на нетвердых ножках
вышла, где, на мгновенье замешкавшись, - отец к себе манит неуклюже, а мать,
наоборот, не зовет, руки даже за спину спрятала - сообразительная не по
годам Танюшка в объятия к незнакомому дяде - шмяк! Что для малого ребенка
дело поразительное. И оно начинающего отца потрясло враз до самых печенок. А
дите еще и что-то похожее на "папу" пролепетало, чего даже мать пока что ни
разу не слышала.
И солдатик девятнадцати с половиной годов от роду, долго, но безуспешно
пытавшийся возбудить в себе любовь к своему первому детенышу по фоткам и
письмам, уже вполне примирившийся с тем, что, видать, ему просто по возрасту
еще рановато отцом становиться, вдруг ощутил ту теплую, столь любимую
беллетристами "теплую волну" и бесповоротно осознал, что, если, не дай Бог,
потребуется, то он, ничуть не колеблясь, ради жизни, здоровья и счастья
данного ребенка запросто сиганет вниз головой с двадцатиметровой опоры.
Разумеется, невозможно представить, каким образом прыжок с верхотуры может
способствовать чьему-либо здоровью, хотя прыжком таким, вне сомнения, себя
избавить от всех забот о собственном бесценном возможно вполне...
Но, доставив девочку домой, Машка и Мишка все же недолго с нею агукали
наперебой, а вскоре унесли к бабушке, чтобы занятия свои продолжить. Только
прежде Мишка опохмелился наконец. Смолчал, что накануне перебрал и только
чудом каким-то до дому благополучно добрался, сделал вид, что просто бокал
(хотя, конечно, это никакой не бокал был, а огромная граненая рюмаха) за
встречу поднимает - у кого ж повернется язык в этом попрекнуть - Машка,
естественно, с мужем чокнулась. И они, мгновенно истомившись, стали опять
раздеваться.
Натешились они, пожалуй, за все многочисленные месяцы сурового и даже
самоотверженного воздержания. Изредка вставали с постели, нагишом за стол
садились, выпивали-закусывали по-быстрому и - снова...
Ах, да, конечно же, еще и говорили, наговориться никак не могли, но
столько накопилось за полтора года всего, что вряд они сами друг дружку
понимали. А под вечер вдруг уснули. Мгновенно и так крепко, что собравшиеся
родичи чуть дверь малухи не вынесли. Чего только не навыдумывали, пока
достучались.
Однако Мишка с Машкой не угробили друг дружку в постели, не угорели и
самогонкой вусмерть не упились. А совсем наоборот, продрали изумленно глаза,
сориентировались в пространстве-времени, рожи под рукомойником сполоснули
по-быстрому и оказались вновь готовыми неутомимо праздновать свою счастливую
встречу.
И Мишка сразу всех наповал сразил, когда вдруг после первой или же
второй рюмки попросил мать принести допотопную отцовскую "хромку", на
которой отец в молодости насилу две песни освоил: "Все говорят, что я
ветрена была, себе рубашонку сшить не могла. Десять я любила, ах, двадцать
позабыла, а одного забыть не могла!.." и "Не ругайте меня, дорогие...",
которую и безо всякого аккомпанемента каждый раз, когда выпивал, исполнять
принимался, но после первых же строчек впадал в безудержную слезливость и
мог запросто всем настроение испортить.
Потому, едва он запевал, домашние всеми доступными средствами старались
песнопение как можно скорее пресечь. Может, отец, прояви он большую
настойчивость, освоил бы и еще какие-нибудь вокальные произведения, но,
сделавшись техноруком, инструмент навсегда забросил, потому что не пристало
руководителю заниматься подобным баловством.
Конечно, Аркашка и Мишка, когда совсем маленькими были, однажды до
папиной гармошки добрались и здорово ее потерзали. За что плеткой получили и
сразу интерес к музицированию утратили. А тут вдруг Мишка инструмент берет и
вполне уверенно исполняет "На сопках Маньчжурии". Конечно, фальшивит
немилосердно, однако ни у кого ни малейшего сомнения - да, это именно "На
сопках Маньчжурии" и ничто иное.
Машка от нового приступа счастья сразу опять на шею к Мишке бросается,
все тоже в восторге, и даже смышленое дите в ладошки радостно бьет и лыбится
во всю ширину малозубого рта.
А Мишкин репертуар оказался весьма обширным. Так что в тот вечер из
домика Колобовых допоздна неслось дружное многоголосое пение. Пожалуй,
только во время Мишкиной да Машкиной свадьбы Колобовы так шумно гуляли. Но,
если бы в этот момент еще и Аркашка в доме был, то б - вообще. Ибо Аркашка,
как мы помним, хотя сам в армии играть ни на чем не выучился, от Мишки в
этом смысле безнадежно отстав, но петь пристрастился громко. Как можно
громче. И ничуть - особенно при достаточной выпивке - не смущался слабостью
природных своих данных, когда мелодию вытянуть не мог, опускался чуть ли не
до шепота, зато когда тональность была оптимальной, базлал, как вошедшая в
поговорку ветхозаветная труба.
Зато вернулся Аркашка из братской Венгрии раньше брата. Не благодаря
заслугам, конечно, а волею судьбы, проявившейся в том, что Мишка под конец
службы, до смерти истосковавшись по дому, по Машке с Танюшкой, стал
частенько воинскую дисциплину нарушать. Нет, в самоволки он не бегал, как
многие его товарищи, в том числе и женатые, начальникам и командирам не
дерзил, боже упаси, салаг не только пальцем ни одного не тронул, но даже
совсем наоборот, защищал, насколько позволял ему статус старослужащего.
Однако время от времени просил Мишка штатских товарищей по электрохозяйству
завода ЖБИ принести ему бутылек-другой портвешку сорта "Агдам". И товарищи,
сочувствуя бедному солдатику, приносили. Тем более что солдатик их за это
напитком непременно угощал - не пьянствовать же в одиночку. А пьянство -
если кто не знает - есть самое тягчайшее нарушение воинской дисциплины. А уж
ежели нарушитель работает с электричеством...
Конечно, за такие дела его должны были от любимого им электричества
моментально отлучить. Потому что в те времена жизнь солдата срочной службы
не только считалась, но и на деле была наивысшей ценностью армии. И если
случалось "чэпэ", то такие серьезные погоны слетали с плеч, что не дай вам
Бог, как говорится.
И пока Мишку "кичманом" воспитывать пытались, пока лихорадочно искали
замену этому специалисту - электрика ведь, взятого с улицы, будь он какого
угодно разряда, по строгим электрическим правилам сразу к электричеству
подпускать никак не возможно - так успели его возненавидеть все командиры,
что, переведя в конце концов какого-то парня с другого объекта, не
"обходняк" нашему Михаилу дали, на что он втайне и рассчитывал, а заперли в
полку на последние два месяца. Сперва при столовой определили, то есть при
некотором все ж таки деле, но через пару недель и от этой работы отставили.
И самые последние дней сорок бедный Мишка был, по сути, предоставлен самому
себе, своим до предела ожесточившимся томлениям и терзаниям.
Он и в полку продолжал частенько выпивать - кто ж самого последнего
дембеля не уважит - но командование этого, несмотря на явные издержки в деле
воспитания прочих воинов, демонстративно не замечало, как не замечало и
самого разжалованного ефрейтора Колобова, не отвечая даже на его усердные,
особенно когда накатит, козыряния.
А вольную Мишке дали ровно 31 декабря. День в день. Чем всех
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг