волю богов, вручить своё благополучие в собственное моё произволение и
покориться власти моей без всякого о том сомнения.
Итак, в учреждённый на то день собрались все жители столичного города на
назначенное им место, куда ожидали моего прибытия в превеликой тишине и
благочинии. Как скоро появился я в собрание, то определённый провозглашатель
именем всего народа вручил мне царскую власть, и после в Световидовом храме
великий первосвященник и всё духовенство возложили на меня венец и сделали
самодержавным.
Сия высокая степень, отверзшая дверь к роскоши и тщеславию, не сделала
никакой перемены в умеренных моих желаниях. Вкоренилось в сердце моё столь
сильная благодарность к возведшему на престол меня народу, что я каждого
гражданина от искреннего моего сердца почитал моим отцом, которому я был
обязан рождением, воспитанием и благополучием; и мне кажется, что сия
добродетель предосуждена быть от всех не может. Всякую минуту неусыпно
старался предупреждать все те надобности, которые требовались от государя;
прилежал больше всего искоренить из подданных моих бедность, как такое
чудовище, которое погибель и злоключение во многих произвести может. Того
ради, чтоб не прервалось их благоденствие, определил я дни, в кои
долженствовали беспомощные и бедные люди приходить ко мне самому и объяснять
их надобности; и так между сими людьми находил я часто людей достойных и
надобных гражданству, которых завистливые и сильные богачи утесняли; мне ж
собственное моё благополучие не столько было нужно, сколько благополучие
моих подданных. Я награждал их по достоинствам и возводил на приличные им
степени и тем старался пресечь насилие богатых. И так сей миролюбивый народ
столько мне сделался усерден, что никакое других обнадёживание, ниже просьбы
и ласкательства, ежели бы оные от кого случились, не удобны были отвратить
их от моего покровительства и принудить восстать против меня и против
совести.
Всякое человеческое благополучие не что иное, как мечта и привидение;
иметь его - удовольствия много, но потерять прискорбно. Я бы до конца
препроводил жизнь мою весьма счастливо, и никакое бы злополучие похитить не
могло моего удовольствия, но судьба не по желаниям нашим располагает наши
участи.
В самое то время, как природа просветила мой разум, вселилась в сердце
моё любовь и начала господствовать над моими рассуждениями: всё моё понятие
и все чувства питалися сладкими воображениями, и чем больше помышлял я о сей
страсти, тем больше делался ей подвластен.
После покойного государя осталась дочь, именем Асклиада; она столь
прекрасна, что ежели бы я имел сто языков, то и тогда бы не мог изъяснить
тебе всей её приятности. Судьба сделала её обладательницею надо мною и
отдала сердце моё прелестям её на жертву; но думаю, что страсть моя началась
в самый злополучный день, и, может быть, против воли богов определено мне
было сие счастие, что я после действительно и увидел.
В самый первый день благополучного моего восшествия на престол, когда
должны были подданные мои обоего пола принести мне своё поздравление, то
первая вошла в провожании многих придворных женщин Асклиада, чтоб сделать
мне в публичном зале должное поздравление, и когда она, став на колена,
выговаривала мне оное, то я, будучи поражён её прелестями, благодарил её
смешенными словами.
Окружающие меня бояре подняли её под руки, а я стоял в удивлении
неподвижен, и ежели бы не известны были им мои свойства, то, конечно бы,
почли меня гордым и властолюбивым государем; но в меня тогда совсем
противная тому страсть вкоренилась: как скоро взглянул я на прекрасную
Асклиаду, сердце моё тронулось и всеми сладостями, что ни есть в свете,
объято было. Чрезмерное некоторое веселие и совсем непонятная мне радость
привели меня в превеликое движение; смущённые глаза мои устремилися на её
прелести, и все желания мои летели к любезному для меня предмету; в одну сию
минуту вкусил я все силы неизъяснённой любовной страсти.
Наконец, приметив сам в себе некоторый от того происшедший беспорядок,
старался, как возможно, скрыть моё движение; но смешенная моя речь и
принужденные изъяснения показали ясно, что чувствительное сердце моё
пленилось, дух мой возволновался, и весь я покорился любовной страсти. Кто
может похвалиться в таком случае твёрдостию и великодушием? И я не думаю,
чтоб возмог кто превозмогать природные и непорочные в себе волнения.
Я часто слыхал от окружающих меня бояр об Асклиаде, только не видел ни
позволения, ни времени оную видеть; ибо строго у них наблюдалось, чтоб
девицы, а особливо знатного роду, не имели никакого сообщения с мужчинами;
они думали, что из того последовать может соблазн и развращение женскому
полу, а о мужеском рассуждали инако и думали, что человек в молодых летах,
обращаясь всегда с женщинами, позабывает мужество, не радит совсем о
храбрости и чувствует наконец все те слабости, которым подвержен нежный пол
женский. Сие узаконение подтверждал я, сколько мне возможно было, ибо знал,
что разум наш склонен больше к поползновению, а мысли к настоящему предмету;
сверх же сего человек, избранный давать законы, не должен никогда развращать
оных.
Итак, первое сие свидание столько вселило в разум и в сердце моё
волнения, что я с сих пор ни одной минуты не имел спокойной в моей жизни,
отдался размышлениям, и различные воображения столь много колебали мою душу,
что я не мог определить прямого моего желания.
Находясь в сём развращении разума, искал всегда уединения. Некогда в
прекрасный день, когда уже заходило солнце, пошёл я из города не весьма в
отдалённую от оного рощу, в которой похороняли обыкновенно людей знатных
фамилий и куда ходили прогуливаться наши граждане. Роща сия священная, ибо
посредине оной стоит священный дуб, на котором виден образ Прове, а около
него или по всей роще другие боги, помощники его владычества.
Пришед туда, по счастию моему, не нашёл я никого, выключая некоторых
жрецов, которые, однако, скоро возвратились в город, отправя тут некоторые
не публичные жертвоприношения. Итак, находяся тут один и сыскав удобное в
тому место, отдался полному размышлению, в котором препроводил время не
менее, думаю, как два часа; потом пришло на меня ужасное забвение, и
чувствовал, что некоторый священный восторг поколебал мою душу и совсем
рассыпал естественные мои мысли; в одну минуту всё в глазах моих
переменилось, ужасная мгла покрыла то место, в котором я находился, восстали
умеренные ветры, и вместо сильного бушевания наносили некоторую приятность
колебанием дерев слуху, и мне, смущённому, казалось, что вся обильная
природа произносила тогда аромат и всякие благоухания; я думал, что восхищен
во обиталище богов, а будучи недостоин зреть их образа, пребываю покрыт по
соизволению их сим мраком.
Члены мои охладели, природа взволновалась, и последнее рассуждение
совсем меня оставляло; потом увидел воздушные огни, которые беспрестанно
блистали, и сия молния восколебала воздух и произвела не столько страшный,
сколько приятный шум; час от часу она умножалась, и, наконец слившись в одно
место, сделала из себя превеликое окружение; вскоре начало потухать местами
яркое сие сияние, показались в оном различных цветов искры и удивительное
соплетение. Чем больше я всматривался в оные, тем больше они потухали и
скрывались в облака.
Вдруг восколебался большой воздух, мгла уступила место сиянию, огни и
облака, пришед в превеликое движение, разошлись и стали по сторонам; потом
появилась между оными блестящая и великолепная колесница, везли её по
облакам два крылатые дракона, покрытые сетьми из прозрачных и блистательных
каменьев, на головах их были короны неописанного сияния, глаза наполнены
были огнём, и из челюстей вылетал ужасный пламень: два крылатые купидона,
летев по сторонам колесницы, правили сими свирепыми чудовищами. Множество
купидонов открывали ночную завесу и держащими в руках пламенниками помрачали
оной звезды. В колеснице сколь великолепной, столь и блистательной сидела
прекрасная богиня, облокотясь на край оной, руку её подерживали три грации и
смотрели на неё со удивлением; одеяние её опущено было на игру зефиров, и
она сидела в одном только таинственном поясе, которой грации и любовь плели
своими руками ко увеселению богов и ко удовольствию смертных; всё сие
видение оставляло ефир и опускалось к тому месту, где я в смущении и
удивлении находился.
Колесница находилась уже близко меня, я встал с великим подобострастием
и ожидал или окончания привидению, или утверждения истины; ноги подо мною
дрожали, и сердце находилось в великом движении. До сего времени не знал я,
сколь ужасно взирать на богов, когда они в самом величестве своего
могущества; но тогда уразумел, что люди, восшедшие на высокую степень,
кажутся неприступными бедным, а перед богами и обладатели народом бывают
ничто.
Богинина колесница остановилась, и она, сошед на землю, сделала мне
снисходительное приветствие, подобно как мать любви своему любовнику, и,
взяв меня за руку, повела пред образ Провов. Как только пришли мы пред него,
то вдруг истукан объят был небесным огнём, и после оного начал иметь живость
и движение. Богиня, приклонив голову в знак повиновения, начала говорить:
- Великий Прове! Друг Перунов и мой любезнейший родитель! Я открываю
тебе мою страсть и знаю, что сия слабость не прилична бессмертной; но мать
любви Лада не только что смертными владеет: и мы нередко покоряемся её
власти. Я чувствую склонность в сердце моём к Алиму и прошу тебя, мой
родитель, чтоб ты позволил мне сие и сего смертного принял в собственное
твоё покровительство.
Потом затряслась земля, священный дуб поколебал своими ветвями, и я
услышал голос Провов, которой произносил сии слова ко мне:
- Благополучный государь и пресчастливый из всего смертного рода
человек! Я повелеваю тебе быть послушным воле моей дочери и чтобы ты не
равнял смертную с бессмертной, оставь склонность твою к Асклиаде и в самом
начале старайся истребить ко оной пламень; ежели же будешь ты преслушен, то
испытаешь все в свете несчастия и наконец превращён будешь в посвящённое мне
дерево.
По окончании сих слов богиня рассталася со мною, показав мне толикое же
снисхождение, и, севши в колесницу, скрылась в облаках. Препроводив её из
глаз моих с великим почтением и подобострастием, остался я ещё в большем
смущении и думал, что всё сие видение представилося мне, как сон в забвении
моего разума и в превеликой нестройности волнующейся во мне природы; не
знал, чему приписать сие приключение, и для того старался прежде всего
успокоить моё сердце и после искать в сём приключении тайны.
Долго бы я находился в сём забвении, ежели бы Провово повеление не
касалось до Асклиады; желая успокоить моё сердце, ещё больше всколебал его
сею моею мыслию. "Возможно ли, - говорил я сам в себе, - истребить мне то
из моей памяти, что совсем уже находится не в моей власти? Боги, властители
над нами, откройте мне яснее сию тайну и ваше произволение, а без того разум
мой неудобен постигать сию неизвестность! Я помню, что я человек и так
должен желанию вашему повиноваться".
Произнося сии слова, признаюсь тебе, неизвестный мне чужестранец, что
сердце моё не было согласно с моим языком; и мысленно вознамерился
противиться воле богов и не отставать от любовного моего намерения. В сём
случае первый раз добродетель моя страдала, и любовь господствовала над моею
честию, рассуждением и поступками.
Мрачная ночь снимала уже тёмный покров с неба, светозарный и
благосклонный бог Световид издевал уже блестящий свой венец и готов был
освещать землю, тогда я спешил оставить сие место и прийти в город как
возможно скорее; но нечаянная встреча удержала меня в моём пути.
Я уже почти выходил из рощи, как увидел человека, которого вид принуждал
меня быть ему покорным. Он был украшен сединою, но благородная бодрость, как
мне казалось, никогда его не покидала, черты чела его означали в себе нечто
божественное, рост и осанка соответствовали оным, платье на нём было из
чистой волны, и опирался на жезл из белой слоновой кости. Сошедшися со мною,
говорил он мне:
- Алим, ты просил у богов истолкователя той тайны, которая по воле их в
сию ночь была тебе показана. Для того взят я из славы Перуновой, с
посвящённого ему острова, который в то время поколебался, когда Перун в
первый раз принял на себя образ человеческий, и с тех пор остров сей плавает
по водам. Я воли его провозвестник и истолкователь повелений всех богов; что
тебе сомненно показалось в проречении Прововом, то значит сие: великая
богиня, Провова дочь, почувствовала к тебе склонность и не хочет иметь
совместницею Асклиаду, и сия начавшаяся в тебе ко оной страсть противна
богам и весьма вредна подданному твоему народу. Ты не можешь предузнавать
будущего, итак, оставляй оное богам и покоряйся их воле. Асклиада чувствует
к тебе неизъяснённую любовь, но ты удаляйся оной, как такого яда, который во
весь твой век сделает тебя несчастным.
Выговорив сие, пошёл от меня в сторону и вскоре скрылся из моего виду.
В превеликом замешательстве возвратился я в город и весь этот день сидел
уединённый, превозмогал, сколько мог, мою страсть к Асклиаде; но напрасно
старался выгнать её из моего сердца, ибо она уже господствовала мною
беспредельно. Я вознамерился не видать её никогда; но не чувствительно с
того дня бывал с нею завсегда вместе в угодность всем моим придворным; а
чтоб пуще вселить в меня неограниченную любовь, в некоторый день предложили
они мне о женитьбе. Все согласны были и почитали себе за счастие, чтобы я
взял за себя Асклиаду, как такую девицу, которая происходит от княжеской
крови и имеет больше всех права быть участницею в моём владении.
Что надобно было мне отвечать на сие предложение? Воли богов открыть мне
им было невозможно, а показать на то моё несогласие сердце моё и мысли
запрещали; сверх того, народная от того погибель смутила моё понятие, и я не
инаковым тогда показался, как будто не понимаю их предложения. Все сделались
тем не довольны, хотя мне оного и не показывали, однако думали, что я,
получив царскую власть, начинаю поступать по моим пристрастиям.
Бейгам, первый министр, чрез несколько времени приметив во мне ужасное
смущение и желая, как возможно, освободить меня от оного, предприял узнать
мои мысли и после подать мне потребные к тому советы. Он был весьма разумен
и прозорлив, набожен и постоянен, и для сих похвальных преимуществ отличал я
его от прочих. Он, нашед меня некогда в уединении, старался, как возможно,
выведать мои мысли и столь сильна убедил меня своею просьбою, что я открыл
ему моё видение и всё принадлежащее к оному; выслушав всё у меня, несколько
он усумнился и после говорил мне так:
- Великий государь! Хотя весьма непристойно противиться воле богов, но
сие их определение, мне кажется, подвержено некоторому неприличному им
пристрастию: ежели вы сочетаетесь браком с Асклиадою, из этого можно
предвидеть пользу, а не вред народу; а совокупление ваше с богинею не может
подать нам никакого прибытка. Я не знаю, может, я и погрешаю моим мнением,
что начинаю советовать вам противное воле богининой, а чтоб не получить нам
за сие жестокого наказания, то надлежит отворить все храмы и приносить во
оных большие жертвы к умягчению божеского гнева; ежели оные возымеют, во
время сей жертвы будем просить о сочетании вашем с Асклиадою, ибо сие нам
необходимо должно исполнить.
Я на сие согласился и приказал готовить жертву; сто белых и чистых волов
изготовлено было для сего, и мы положили, чтоб каждый день по пяти оных
возлагать на жертвенник Провов.
В самой первый день, по рассмотрению внутренности жертвенного скота,
объявил мне первосвященник, что он усмотрел великие замешательства к моему и
народному благополучию и что есть тут нечто такое, которого он и весь
духовный чин проникнуть не может, чего ради советовали мне как возможно
усерднее умилостивлять богов и просить открытия неизвестной моей судьбины.
Всё меня смущало и всё старалось беспокоить. Наконец я начал
задумываться и терять здравое моё рассуждение; Бейгам, видя моё отчаяние,
предприял увеселять меня различною полевою охотою, которая мне необходимо
потребна была в таком моём развратном состоянии.
В некоторый день должны были мы по необходимости ночевать на поле; при
восхождении солнца поехали снова поднимать зверей; находясь в сём
упражнении, не знаю, каким образом потерял я всех моих людей и не находил к
городу дороги; часа с два ездил я по лесу, наконец увидел превеликого и
чудного кабана: щетина на нём была золотая и падала с него тогда, когда он
бежал весьма скоро. При мне было копьё и лук со стрелами, и для того не
опасался я сразиться с ним, пустил коня моего во весь опор, чтоб догнать
зверя, который как будто бы нарочно не хотел скрыться из моих глаз. Он
взбежал на превысокую гору, на которую на коне мне въехать было невозможно;
того ради слез я с него и пошёл пешком; взошедши на гору весьма поспешно, не
видал уже я боле того вепря; и как осматривался на все стороны, то вдруг
поднялась ужасная буря, потом превеликий и густой облак подхватил меня и
понёс по воздуху. Сие чрезъестественное приключение вселило в меня
превеликую робость, и вскоре помешался я в разуме, и так воздушный сей путь
совсем мне был неизвестен.
Наконец ужасный шум и стук тяжёлых цепей, которые всё мне слышались
издалека, прекратили моё забвение; страх мой увеличивался от часу более и
пришёл потом в совершенство, когда увидел я, что облак несёт меня на
некоторый малый остров, на котором видны мне были две горы преужасной
высоты; облак, опустившись при подошве оных на землю, разошёлся под моими
ногами, и я увидел себя в престрашном и в забытом природою месте, всё
казалось мне необычайно, все бездушные вещи и сама земля произносили ужасный
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг