Передайте ему потом, - я покосился на радостно ухмыляющегося начальника
Главной Галактической базы, - что он напрасно не пошел в космоадвокаты. Он
добился бы на этом поприще славы. Итак, поговорим о деталях вашей поездки
на загадочную для меня БКС.
Экипажу "Икара" я в этот же день сообщил о полете на Уранию. Гюнтер,
самый строптивый из нас, так возликовал, что его не отчислили, что готов бы
мчаться хоть к космическим чертям на кулички. Елена и Петр обрадовались,
они много слышали о биоконструкторах, но еще не бывали на Урании. Остальные
тоже не выразили недовольства.
Спустя два месяца "Икар" опустился на Урании.
Планета была как планета, сотни таких каменистых шариков встречаются
повсюду в космосе. И Мардека была звездой без особенностей,
желто-зеленоватая, спокойная, на вполне пристойном отдалении от Урании -
без излишеств и недостачи снабжала планету теплом и светом.
Научный городок на Урании тоже не оказался грандиозным, всего две-три
сотни строений, правда, многоэтажных. Этим - высотой домов - он больше
всего отличался от одноэтажной, широко раскинутой Латоны. В городе
впечатлял не облик зданий и улиц, а разнообразие ведущихся в нем работ и
бездна расходуемой энергии. Мы узнали, что энергетические траты всей Земли
с ее тысячами городов лишь немногим больше того, что расходует единственный
на Урании городок в три сотни зданий. Алексей воскликнул с восторженной
непочтительностью:
- Ну и прорва эта Урания!
Он попросил ознакомить его с Институтом Времени - на него приходилось
девяносто девять сотых энергетических расходов. Я туда не пошел, мне еще
Марек говорил, что на Урании пытаются наше физическое время деформировать -
сжать, расширить, замедлить, убыстрить, искривить, повернуть на обратный
ход, в общем, сделать не таким, каким оно течет в космосе, - и совершается
эта важная операция в сложнейших закрытых аппаратах, за стенами
десятиметровой толщины без выходов и лазов. Алексей с Анной ходили вдоль
тех стен и слушали лекцию о методах деформации нормального времени: в
отличие от Гюнтера, Алексей, не способный иронизировать, потом так описывал
их экскурсию:
- Обычная пропасть без дна! В аппараты вливается энергетическая река в
тридцать семь альбертов, а каждый альберт - это все-таки миллиард киловатт
мощности! И никакого видимого эффекта! Стены даже на градус не нагреваются.
А временщики - так они себя именуют - шумно радуются. Оказывается, в
аппаратах время на ядерном уровне уже основательно искривлено, многие
реакции там протекают с обратным знаком, и наблюдатели зафиксировали, что в
этих реакциях не причины определяют следствия, а следствия - причину. Я
спросил, надо ли понимать так, что в этом деформированном времени дети
рождают своих родителей, а не родители детей? Меня заверили, что я точно
схватил суть проблемы. Я поинтересовался, что произойдет, если изогнутое
время распрямится. Мне сказали, что это невозможно. Я настаивал: ну, а
если? И получил хладнокровный ответ: тогда энергия хлынет обратно и в
течение одной недеформированной земной секунды вся Урания превратится в
дико перегретое облачко пара. Я с опаской осведомился: нужны ли столь
опасные эксперименты? Все временщики удивились. А как без них проникнуть в
иномиры, защищенные щитом мирового вакуума? Существование таких миров
установлено твердо, время в них течет по-иному, и единственная возможность
состыковать космос с иномирами - искривить наше время так, чтобы оно по
фазе совпало с чужим временем. Дорога в иномир вскоре проляжет по
искривлению космического времени, как по асфальтированному шоссе. "Что
может быть проще?" - спросили меня. Я согласился: "Просто, как удар обухом
по голове!". В общем, кроме глухих стен, мы ничего не увидели и, кроме
длинной лекции, ничего не услышали.
У меня не было причин огорчаться, что я не пошел в Институт Времени.
Но рассказ Алексея показывал, что насытить энергоемкости Урании отнюдь не
просто. Подзарядить планетные ядерные аккумуляторы "Икар" был способен, но
это требовало такой затраты времени - и нашего родного, отнюдь не
деформированного, - что одна мысль о столь долгой задержке была неприятна.
Я еще на Латоне обговорил с Мареком то, что он назвал "крайним вариантом":
передать уранийцам один из наших запасных рейсовых аннигиляторов - этого им
хватило бы на год, а новые ядерные аккумуляторы Земля обещала доставить за
полгода. Для аннигилятора выстроили специальное здание, за установкой
аппаратов наблюдали оба моих астроинженера, я обучал энергетиков Урании
обращению с механизмом, превращавшим активное вещество в энергию. Вероятно,
мы трое до отлета "Икара" не отвлекались бы ни на что другое, если бы не
возникли чрезвычайные обстоятельства.
Ко мне пришли три женщины - Глория, Елена, Анна - вместе с Петром и
Мишелем и потребовали, чтобы я вмешался в дела геноструктурной лаборатории
Биоконструкторской Станции. Эксперименты в ней надо запретить, они
безнравственны.
- А какое отношение имеет капитан космического поисковика "Икар" к
каким бы то ни было экспериментам в какой бы то ни было лаборатории БКС? -
поинтересовался я. - Насколько я знаю, я не президент Академии и вообще
ничего не понимаю в биологических исследованиях. Разве у БКС нет
начальника, который может призвать к порядку руководителя лаборатории?
- Но вы гуманный человек! - воскликнула Глория. Ее лицо горело от
возмущения. - Ваше доброе сердце не сможет не возмутиться, когда вы
узнаете, что за дьявол Чарльз Глейстон. Кстати, он руководит всей
Биоконструкторской Станцией, геноструктурная лаборатория подчинена Муру
Мугоро. Только вы можете воздействовать на Глейстона.
- Допустим, Глория, что мое сердце и вправду возмутится, когда я
узнаю, что в образе лично неизвестного мне Чарльза Глейстона затаился
дьявол. Но я снова спрашиваю вас: какие у меня права вмешиваться в
исследования на Урании?
- Самые прямые, Арн, - уверенно сказал Хаяси. - Во время монтажа
аннигиляторов вещества ты полный хозяин на любой планете. Твои запреты и
разрешения абсолютны. Их никто не может оспорить. В том числе и работники
БКС. Мы просим тебя применить на Урании эти свои диктаторские права.
Дело было, очевидно, серьезно, раз уж уклончивый Хаяси заговорил так
категорически. Я попросил Елену разъяснить, что происходит на БКС. Я уже
упоминал, что Елена наш штатный докладчик: она мастерски выделяет главное,
ею командует логика, а не эмоции. Любая запутанная проблема начинает
казаться простой, когда за ее изложение берется Елена Витковская. Ей
понадобилось всего десять минут, чтобы разъяснить мне, что в
геноструктурной лаборатории практически два руководителя - ее заведующий
Муро Мугоро и директор всей БКС астрогенетик Чарльз Глейстон, который в
геноструктурной бывает чаще, чем в своем директорском кабинете; что Муро
Мугоро - очаровательный мулат по виду, гений в работе и тряпка по
характеру, а Чарльз Глейстон, наоборот, невероятно энергичен, собран,
целеустремлен, а по натуре, как справедливо оценила его Глория, сущий
дьявол; что в лаборатории занимаются установлением геноструктур биороботов;
что Глейстон безжалостен к синтетическим творениям до того, что страшно
смотреть, как он с ними обращается; что дюжину протеев, привезенных нами с
Фантомы, по всему, собираются не так изучать, как истязать; что Глория
ведет свои исследования в другой лаборатории, но успех ее экспериментов
полностью зависит от Глейстона, а она не может найти с ним общего языка; и
что вообще пора покончить со своеволием тирана, именуемого профессором
Чарльзом Эдвином Глейстоном, директором БКС, состоящей из четырнадцати
специализированных лабораторий.
- Понятно, хотя и неприятно, - сказал я. Мне далеко не все еще было
понятно, но ознакомление с подробностями лучше было вести в самой
лаборатории Мугоро. - Воспользуюсь своими правами кратковременного
диктатора Урании хотя бы для того, чтобы посетить геноструктурную
лабораторию. Большего пока не обещаю.
Женщины с Петром ушли, а Хаяси остался.
- Имеешь что-то добавить, Мишель?
- Да, - сказал он. - Хочу информировать тебя об одном осложняющем
факторе. Этот профессор Глейстон буквально если не с первого взгляда, то с
первого слова влюбился в Глорию. Ты понимаешь, что при ней я не мог этого
говорить.
- Не вижу осложнений, вижу облегчение. Раз он влюбился в Глорию,
значит, будет угождать ей. Это смягчит их споры.
- Так действовали бы мы с тобой, но не Глейстон. Он не угождает своей
любви, а яростно противодействует ей. Он так сильно любит Глорию, что со
стороны сдается, будто он ее ненавидит. Он все делает Глории наперекор.
- Ты не находишь, что для настоящей любви слишком уж парадоксально,
Мишель?
- Любовь бывает разная, - мудро заметил Хаяси. - А что до Глейстона,
то он во всем парадоксален, в любви тоже.
Должен прямо сказать, что нападки на Глейстона меня не очень убедили.
Кое-что я слышал о нем и раньше. Он слыл в своей научной области фигурой
крупной, еще на Земле приобрел известность выведением необыкновенных пород
коров и коз, а его исполинские, как лошади, петухи и куры поистине
поражали. Я привык к тому, что выдающиеся люди одарены отнюдь не
стандартными приятностями характера: их всегда лучше рассматривать издали,
чем толкаться об их колючие грани. Не к таким ли неудобствам близкого
общения сводятся претензии трех астробиологов? На всякий случай для первого
знакомства с геноконструкторами я попросил Мишеля Хаяси и Гюнтера Менотти
сопровождать меня - и не потому, что полагался на их объективность, оба
нередко бывают пристрастными, а во исполнение правила: ум - хорошо, три
ума - лучше.
- Нас привели к вам скорей туристские, чем служебные интересы, -
сказал я Глейстону, появившись на БКС. - Так что обращайтесь с нами как со
случайными посетителями.
Он был гораздо тоньше, чем я предполагал, и не стеснялся ставить точки
над i.
- Буду обращаться с вами как со случайными посетителями, наделенными
правом останавливать любую работу на Урании, в том числе и мою
собственную, - сказал он с холодной вежливостью. - Итак, что вас интересует
на БКС?
- Нас интересует все, что найдете нужным показать.
Он провел нас по всем четырнадцати лабораториям Биоконструкторской
Станции. И в каждой лаборатории была такая бездна интересного, сам Глейстон
так интересно рассказывал, а руководители лабораторий с таким энтузиазмом
дополняли его рассказы своими, что к концу обхода моя голова распухла от
вторгнутой в нее информации, и я стал физически ощущать, как ум заходит за
разум. Я взмолился о перерыве, и Глейстон милостиво дал нам передохнуть.
Отдых предоставили в кабинете Муро Мугоро: Глейстон не сомневался, что
именно геноструктурная лаборатория - главная причина нашего прихода.
- Итак, вы познакомились с нашими биоконструкторскими работами,
друзья. (Я заметил, что он любит словечко "итак", он часто начинал с него.)
Могу сказать одно: они обещают новую революцию, не менее грандиозную, чем
открытие огня, изобретение машин и освоение атомной энергии. Только такими
великими масштабами надо измерять наши исследования. Здесь, на Урании,
далеко от Земли, мы готовим для человечества вступление в новый период
расцвета - и пока успех нам сопутствует.
Он выложил все это без пафоса, холодным, почти ледяным тоном, словно
выносил нам выговор, а не соблазнял перспективами величественного успеха. И
странное дело, от холода его голоса, от фраз, которые он чеканил, как
металлические монеты, а не бросал в нас вдохновенно вспыхивающими, значение
слов не пригашалось, а еще усиливалось. И во время обхода лабораторий,
когда он описывал конкретные исследования, и сейчас, в кабинете Муро
Мугоро, когда давал им общую оценку, он искусно создавал впечатление
значительности всего, что делалось на БКС.
Я постарался говорить на более привычном мне деловом языке:
- Сколько понимаю, друг Глейстон, вы синтезируете живых роботов с
новыми полезными свойствами. Ведь так?
- И так и не так, - отпарировал он. - То, что вы сказали, верно, но
если ограничиться одним этим, понимание будет поверхностное, а не глубокое.
Глубокое понимание требует проникновения в философскую суть того, что мы
называем живым веществом. Надо уяснить себе природу жизнедеятельности,
чтобы оценить наши масштабы. Впрочем, я об этом уже говорил во время
обхода.
- Не могли бы вы вкратце повторить? - вежливо попросил Хаяси.
Глейстон, по всему, понял, что если мы с Гюнтером слушатели, честно
пытающиеся понять что-либо, то Мишель скорей противник, чем
любопытствующий. И он мигом поднял тайно брошенную перчатку и начал борьбу
с одним Хаяси, почти презрительно игнорируя остальных. Я бы, наверно,
обиделся, если бы не был заинтересован в разгоревшемся споре и если бы
сразу не догадался, что для Глейстона любая дискуссия не метод выяснения
мнений, а нечто вроде рыцарского турнира и оппонент - вооруженный
Противник, которого надо поразить острым, как меч, аргументом и, уже
поваленного на землю, разоружить. Он сражался, а не растолковывал -
предугадывал противоаргументы и заранее зло опровергал их.
Он и обликом напоминал древнего рыцаря. В земных музеях я видел много
таких фигур - в латах, естественно, а не в космокомбинезонах. Знакомство с
протеями показало, что внешний вид порой определяет характер и перемена
наружности равносильна перемене натуры. Я не ожидал, конечно, что Глейстон
начнет диковинные трансформации своего образа, чтобы показать нам свое
многосущие, - выражаюсь языком Хаяси, в данном случае он самый точный.
Глейстон был высок, худ, гибок, нетороплив - с той нарочитой
медлительностью, что лишь прикрывает возможность мгновенно, взрывом
переходить к быстрому действию. Голова, пожалуй, была маловата для такого
верзилы, лицо было какое-то треугольное - широкий лоб карнизом нависал над
впалыми щеками, щеки опадали в узкий, удлиненный, почти копьевидный
подбородок. А на лице, между запавшими остроголубыми глазами, резко
выдвигался массивный секироподобный нос, и нижняя, очень толстая, очень
отвислая губа, пришлепывающая при разговоре по верхней, так выбегала
вперед, словно стремилась удрать с лица, во всяком случае, не дать насесть
на себя нависающему носу. Вы знаете, юноша, что сам я размерами носа не
обижен, во многих песенках обо мне его насмешливо обыгрывают, но и я
невольно испытывал почтение, поглядывая на мрачный, насупленный носище
директора Биоконструкторской Станции.
А рядом с Глейстоном сидел человек совершенно иного облика -
низенький, толстенький, шароголовый, круглощекий, пухлогубый, пухлорукий и
с такой никогда не исчезающей на темном лице радостной улыбочкой, что
хотелось, чуть взглянув на нее, ответно улыбаться. Муро Мугоро, главный
геноструктурщик, всегда радовался: когда была удача - удаче, когда удачи не
было - тому, что в следующий раз она наверняка будет. Он начинал любую
фразу со смешка - улыбка превращалась в отчетливое "ха-ха-ха" - и таким же
хохотком заканчивал ее. Гюнтер потом издевался над Мугоро, подражая его
голосу: "Ха-ха-ха, вы не находите, друг Муро, что погоды на Урании ужасны?
Ха-ха-ха, друг Гюнтер, непереносимы, я сильно болею, ха-ха-ха!". Такова уж
была натура этого помощника Чарльза Эдвина Глейстона - он всему радовался,
радость обегала его тело, как кровь, и если не было прямого повода
горевать - тогда она лишь немного смягчалась, - то превращалась в какое-то
непрестанное ликование. После всего, что случилось на Урании, много
говорили, что только научный гений Мугоро дал Глейстону возможность ставить
свои опыты. Муро Мугоро был, конечно, мастером своего дела, но вряд ли
удалось бы Глейстону вместе с ним что-нибудь крупное сделать, если бы у его
помощника оказался не столь покладистый характер.
Пока я разглядывал обоих астрогенетиков, Глейстон продолжал свои
объяснения.
- Итак, вы видите, друг Хаяси, что меня значительно меньше волнует
проблема энергии, накапливаемой в клетках, чем проблема умений, развиваемых
живой тканью, - говорил он, обращаясь по-прежнему к одному Хаяси.
- Но разве умение совершать разные операции не связано с энергией
живой ткани? - заметил Мишель.
Глейстон энергично потряс головой. Нет, тысячу раз нет! Смешно
отрицать связь между энергией и умением, но связь эта столь же
поверхностна, как связь между необходимостью пить и есть и вдохновением,
создающим песни Гомера, саги Снорри Стурлусона, драмы Шекспира. У вулкана
больше энергии, чем у амебы. А что умеет вулкан, кроме как низвергать лаву
и пепел, грохотать и окутываться сернистым газом? Ничтожная же амеба
развивает тысячи умений - двигается, растет, делится, перерабатывает пищу,
дышит, меняет форму тела... Живое вещество от неживого отличается главным
образом тем, что на единицу накопленной в нем энергии развивает неизмеримо,
на десятки порядков, больше умений, чем самая совершенная машина.
Аэромобиль может мчаться по грунту и в воздухе, он показывает несравненно
большую скорость, чем любой человек, гепард или собака. Но самый жалкий пес
умеет не только бежать, но и хватать зубами, охранять, нападать, драться,
ласкаться, дружить, ненавидеть, любить, печалиться, размножаться, играть,
перевозить тяжести... Нужно ли перечислять все десятки тысяч умений
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг