прикрикнувший на кого-то.
Белая подпрыгнула и всей тяжестью рухнула на люк.
Люк обрушился вниз.
В глаза ей взметнулся ослепительный огонь, и уши заложило от грохота:
пуля обожгла лоб.
Белая рухнула вниз всей тяжестью, ломая деревянную лестницу с перилами.
Внизу она вскочила на ноги, мгновенно огляделась.
Пыль и пороховой дым заполнили подвал, но людей здесь не было: они ушли
в боковой ход, черневший в забетонированной стене.
Белая прыгнула в зияющее отверстие, - и словно натолкнулась на что-то,
на миг зависла в воздухе, словно в вате, и мягко опустилась на пол.
- Уйди с дороги! - рявкнула она, тяжело дыша.
- Здесь нет того, кого ты ищешь, - возразил низкий голос.
- Есть! Я чувствую запах девы. Я даже вижу её: красивая черноглазая
цыганка, слишком молоденькая, правда, но я давно уже стала замечать твою
склонность к педофилии... Прочь!
- Эту цыганку зовут Наталья. Ей только двенадцать лет. И она ни в чем
не виновата, - спокойно ответил голос.
- Ага! В двенадцать цыганские дочери иногда уже выходят замуж. Уходи,
именем твоего покровителя Велеса!
- Велес давно уже умер.
- Да, но ты-то еще жив. Наследник Волха, бывший пастух, защитник
выродков и сук!
Внезапно огонь вспыхнул прямо перед ее глазами, так что Белая вначале
отшатнулась. А потом рассмеялась лающим смехом.
- Ты вздумал напугать огнем меня? Меня, повелительницу огня? Ты сгоришь
и станешь пеплом, горсточкой праха, которой уже нет и не может быть
возвращенья...
- Ты снова ошиблась, - прогудел, удаляясь, голос. - Огонь - это твоя
стихия. А я всего лишь зову дождь.
* * *
Тверская губерния. XIX век
Дверь отворилась бесшумно. Но Феклуша тотчас же открыла глаза,
инстинктивно поджала ноги под лоскутное, специально сшитое для нее, одеяло.
В избе было темно и душно. Слышался храп тятьки и посапывание Митьки.
Только мамка спала тихо-тихо, лишь изредка о чем-то вздыхая.
Через секунду Он был рядом. Феклуша почувствовала его близко-близко, и
задрожала всем телом.
Он не касался её. Он лишь присел на корточки, дышал спокойно и ровно. В
темноте он казался просто большим расплывчатым пятном.
Потом она почувствовала прикосновение. Он искал её руку мягкой, совсем
не мохнатой рукой. Нашел, притянул к себе и положил на грудь. Грудь была
мягкая, мягче пуха. А под пухом - твердые мускулы.
Грудь была большой и теплой.
- Этой грех, - одними губами шепнула Феклуша.
Он разогнулся - темный силуэт взметнулся под потолок. И Феклуша вдруг
почувствовала, как ласковые сильные руки поднимают её вместе с одеялом.
- Ой, матушки!.. - снова шепнула Феклуша. - Грех ведь это!
У нее потемнело в глазах, она вдруг очутилась посередине комнаты,
потом - в дверях. Потом она вдруг почувствовала острый, свежий воздух
морозной осени; они уже оказались на дворе.
Еще мгновение - и деревня осталась позади, и стала отдаляться: редкие
огоньки таяли и гасли, словно уплывая, пропадая в бездне.
А над ней закачались еловые лапы, запахло хвоей, и вдруг стало тепло и
спокойно.
Она лежала на чем-то мягком, похрустывавшем от малейшего движения. А Он
был где-то рядом, невидимый, не издававший не звука.
- Маменька тебя видела, - шепнула Феклуша.
Он промолчал.
- А еще в деревне говорят... - она запнулась. - Говорят, что если
девушка с собачьим богом согрешит, - то в аду две собаки ей будут вечно руки
грызть.
Она помолчала.
- Мясо сгрызут, и отходят. Ждут, пока новое нарастет. А как нарастет -
снова кидаются, и грызут, грызут...
Голос прервался. Но тут же она ощутила его теплую ладонь на своем лбу.
Прикосновение успокаивало.
- Зачем же вы меня сюда звали? - спросил он.
- Звали? - удивилась она, и тут же догадалась. - Так это дед Суходрев
сказал, что никто, кроме тебя, от коровьей чумы не спасёт. Дед много чего
знал. У него в лесу даже своя келья была, он ходил туда молиться. И однажды
сказал, что никто не поможет: я-де жертву самому Власию приносил,
умаливал, - и Власий не смог чуму прогнать. Надо-де собачьего бога звать. Он
последний из скотьих богов жив остался. И "жив огонь" добыть поможет. Ты
ведь помог?..
Он не ответил. Да она и не ждала ответа.
- Мне барина жалко очень. Он такой добрый. Давеча конфект городских
через горничную передал. А тут иду по деревне - староста навстречу. А
староста у нас правильный, но сердитый. Суёт мне в руки сверток. И говорит
тихо: "Это от барина. Если стыда нет - носи. А только я бы и родной дочери
не посоветовал". Я в овин забежала, развернула - а там шаль белая, с
узорочьем по краю... Я её обратно завернула, да там, под сеном, и закопала.
Ей было спокойно и хорошо.
- А еще барин обещал меня в ученье отдать, в город увезти.
Она вздохнула. Ласковые руки касались её губ, щек, глаз.
- Ох, - вдруг сказала она. - Я ж теперь некрасивая! Глаз набок стал
глядеть!..
И тогда он поцеловал её в больной глаз и шепотом сказал:
- Я еще не встречал таких красивых, как ты. Впервые встретил - за
тысячи лет.
* * *
Утром, за завтраком, Петр вдруг сказал с расстановкой:
- А на деревне-то у нас - озорничают.
- Что такое? - спросил Григорий Тимофеевич, откладывая нож и вилку.
- У Захаровых кто-то ночью ворота дёгтем вымазал.
Григорий Тимофеевич потемнел.
- Парни, говорю, озоруют, - как бы ничего не замечая, продолжал Петр
Ефимыч. - Девка-то у Ивана с норовом, всех парней отвадила. Вот они и
отомстили.
- Да за что? - чуть не вскрикнул Григорий Тимофеевич.
Петр Ефимыч оторвался от еды, поглядел на барина, лукаво сощурил глаза.
- Может, и не за что. Так, из озорства. А может, и был грех какой...
Тёмный у нас народ!
Григорий Тимофеевич молча, отрешенно глядел на него.
- Иван теперь Феклушу на конюшне вожжами охаживает. По-отцовски учит,
значит.
Зазвенело: Григорий Тимофеевич отбросил вилку, сорвал салфетку,
отбросил полотенце, лежавшее на коленях.
- Что с тобой, Григорий? - спросила Аглаша.
Спросила не заботливо - почти строго. Имя Феклуши ей уже было знакомо.
Дворовые шептались, а горничная докладывала. Григорий Тимофеевич-де дохтура
нарочно для Феклуши из Волжского вызвал. Говорят, подарки ей дарит.
Григорий Тимофеевич быстро взглянул на жену, пробормотал:
- Извини, Аглаша, - и быстро вышел из столовой.
Аглая уронила вилку.
Петр Ефимыч сидел смущенный, опустив голову.
Аглая вызывающе спросила:
- Ну, Петр Ефимыч, какие еще новости на деревне? Уж не стесняйтесь,
продолжайте. А то мне тут одной без новостей скушно, - хоть волком вой.
* * *
Григорий Тимофеевич не жалел коня. Ледяная дорога звенела под копытами,
грязная ледяная крошка летела в стороны. Встречные крестьяне поспешно
отворачивали телеги в сторону, пешие - не успевали снять шапки.
На всем скаку барин подлетел к измазанным черными кляксами и полосами,
похожими на кресты, воротам. Спешился, открыл ворота, вошел во двор.
Хозяйка стояла на крыльце. При виде барина взмахнула руками:
- Ах, батюшки! Грех-то какой! Феклуша-то наша, Григорь Тимофеич...
- Где Иван? - прервал её Григорий Тимофеевич.
Иван появился позади жены, отпихнул её, встал, - нога вперед.
- Грех замолить можно, - сказал жене, будто и не видел барина. - А со
стыдом теперя так и всюю жизнь жить, и помирать будем.
- Иван, где Феклуша? - спросил Григорий Тимофеевич, почти перебивая
хозяина.
Иван потемнел, глаза сверкнули.
- А тебе, барин, какое до девки моей дело? Или то же самое, молодое?
Григорий не сдержался, дотянулся, хлестнул Ивана плеткой по лицу. Шапка
слетела с него, жена ахнула и юркнула в избу.
- Почему шапку не снимаешь перед барином? - закричал, теряя всякое
терпение, Григорий Тимофеевич.
Иван утерся рукавом армяка, надетого внакидку. Поднял шапку.
- А скоро кончится ваша барская власть, - с ненавистью сказал Иван. -
Не такие уж мы темные, слыхали кое-что, и грамоте знаем. В столице указ
готов - свобода, значит. И тогда, барин, заместо поклона, я тебе вот что
покажу.
И Иван протянул Григорию Тимофеевичу здоровенный красный кулак.
Григорий Тимофеевич побледнел, как полотно, взмахнул непроизвольно
плетью, но огромным усилием сдержал себя. Опустил руку.
- Где Феклуша? - спросил угрюмо, не глядя на Ивана.
Иван молчал, но из избы выглянул Федька и крикнул:
- Тятька в подполье её спрятал!
- Цыц! - рявкнул хозяин, и Федькина физиономия, вытянувшись от испуга,
тут же исчезла.
- За что? - хриплым голосом спросил Григорий Тимофеевич.
Иван хмуро взглянул на него.
- А тебе, барин, должно, об этом лучше знать.
Кусая губы, Григорий Тимофеевич с усилием сказал:
- Но я действительно не знаю.
Из избы донесся слегка визгливый голос жены:
- Ну, расписал: "не зна-аю"! А кто подарки дарил, знает?
- Ч-черт, - ругнулся Григорий Тимофеевич сквозь зубы.
Обернулся. В ворота степенно вошел староста.
- Грех, барин, на подворье черта поминать, - сказал он.
- А звериному богу молиться не грех? - сквозь зубы спросил барин.
Староста промолчал.
- Вот что, - Григорий Тимофеевич снова повернулся к Ивану. - Ты выпусти
Феклушу. Слово тебе даю, - вот, при Демьяне Макарыче, - нету со мной у
Феклуши греха.
- Ска-азывай! - донесся из избы все тот же визгливый женский голос.
Иван внезапно рявкнул:
- Молчи, дура! - и ногой захлопнул позади себя дверь.
Глядел на барина исподлобья, на лице его попеременно отражались злоба и
сомнение.
- Выпусти Феклушу. Ну, я тебя прошу.
Староста вдруг закряхтел.
- Моя дочь - моя и воля! - сказал Иван.
Демьян снова странно закряхтел и не слишком уверенно сказал:
- Нет, Иван, тут ты не прав. Мы пока еще господские.
Иван промолчал.
- Пороть надо не Феклушу, а тех, кто ворота дёгтем мазал, - сказал
Григорий Тимофеевич.
Перехватил плетку. Ударил ею о ладонь.
- Ну, вот что, Иван, не шутя говорю: не выпустишь девку, заморишь, - по
закону, в каторгу пойдешь.
Он быстро вышел, прыгнул в седло, и поскакал в сторону имения.
Демьян с Иваном вышли за ворота, глядели вслед.
С низкого темного неба посыпалась белая крошка, задул пронзительный
холодный ветер. В ветвях придорожных ив закаркали вороны.
- И то, Иван, - сказал староста. - Ни к чему девку губить. Может, и не
было греха, а парни от зависти, да по злобе созоровали.
Иван поднял на Демьяна мутные глаза.
Сказал твердо, как отрубил:
- Был грех. Сама созналась.
Демьян очумело уставился на Ивана. Наконец, сообразив что-то, тихо
ахнул:
- С барином?
Иван криво усмехнулся, запахивая армяк. Сказал загадочно:
- Сказал бы словечко, - да волк недалечко...
* * *
Григорий поскакал не прямо в имение, наезженной дорогой, а свернул в
лес, поехал по тропинке, чтобы успокоиться.
Постукивали копыта. На ветвях, нахохлившись, сидели вороны.
Григорий Тимофеевич ничего не замечал, погруженный в свои думы.
Да, Феклуша сильно изменилась в последнее время. Кажется, и подарки её
не радовали. И на улице она появлялась редко, а на девичьи вечера и вовсе
ходить перестала. Петр Ефимыч это тоже заметил, и сказал как-то, что одной
красавицей на Руси стало меньше.
- Глаз-то у нее окривел, - простодушно сказал он. - Вот и терзается
девка, показаться боится.
Григорий Тимофеевич внутренне был с ним согласен. Но какое-то сомнение
точило его душу. Не только в этом было дело, нет, не только. Вот и ворота...
Отродясь в их деревне такого не было, чтоб ворота молодой девки дегтем
мазали. Ведь были в деревне молодые и красивые, и грешили, как у людей
водится, и даже ребенка однажды в господский дом подбросили. Григорий
Тимофеевич ребенка самолично свез в Вёдрово, нашел там кормилицу, заплатил.
Да и теперь, время от времени, посылал в Ведрово деньги: парнишка рос при
бывшей кормилице, которую почитал матерью, был смышлёным, любопытным. В
Ведрове была двухклассная школа, и Григорий Тимофеевич решил, что парнишке
обязательно нужно учиться.
Одно время он подумывал было завести школу и у себя. Но то руки не
доходили, то с деньгами становилось туговато: после каждой зимы, проведенной
в Москве, приходилось влезать в долги. В Москве была квартира, а Аглаша
страсть как любила устраивать балы и вечеринки.
Петр Ефимыч время от времени собирал детишек школьного возраста, учил
азбуке, счету. Григорий Тимофеевич корил: надо регулярнее. Хоть бы три раза
в неделю. Но Петьке частенько бывало недосуг. То хозяйственные дела, в
которых он, впрочем, старался не перетруждаться, то охота, то поездки в
Ведрово, к сердечной своей зазнобе...
Григорий Тимофеевич вздохнул и поднял голову.
И словно что-то бросилось в лицо, в глазах помутилось. А ведь изменила
ему Феклуша! Изменила! Согрешила, - а иначе кто бы осмелился её так на позор
выставлять?
Он внезапно застонал, сжав зубы. Хлестнул лошадь, и помчался вперед,
без дороги, куда глаза глядят. Лицо горело от ветра и еще от чего-то, что
клокотало в груди. Сердце болело - по-настоящему болело, заходилось. Ветер
не давал передохнуть.
Уехать. Бросить все к черту. Скоро начальство понаедет, Манифест читать
будет. Все, конец прежней жизни. Мужики и раньше перед ним шапок не ломали
(сам распустил, долиберальничался), а теперь вон и кулаками грозят. А дальше
что? Имение спалят? Судиться начнут? В лесу хозяйничать?..
А тут еще и Феклуша...
Что-то сильно, наотмашь ударило его в горло и грудь. Григорий
Тимофеевич не удержался, вылетел из седла. Заржала лошадь.
Видно, на сук напоролся, не заметил.
Григорий Тимофеевич лежал в жесткой сухой заледеневшей траве и смотрел
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг