В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодной России,
Под знойным песком пирамид.
И маршалы зова не слышат
Иные погибли в бою,
Другие ему изменили
И продали шпагу свою...
Зовет он любезного сына,
Опору в любезной судьбе;
Ему обещает полмира,
А Францию только себе!..
И сравните этого Наполеона с другим - то есть не с другим, а с тем
же
самым Наполеоном Бонапартом, императором французов, но изображенным другим
писателем, в другом художественном произведении - Львом Толстым в его романе
"Война и мир".
ИЗ РОМАНА Л. Н. ТОЛСТОГО "ВОЙНА И МИР":
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой
туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то
обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело.
Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на
выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один
мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона
были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало
физическое удовольствие...
Таких примеров, когда одну и ту же историческую фигуру два писателя
изобразили совершенно по-разному, в литературе можно найти великое
множество.
Но тут возникает такой вопрос.
Можем ли мы считать, что все эти случаи выражают определенную
закономерность? Ведь пока что у нас речь шла только об изображении в
художественных произведениях реальных исторических лиц.
Изображая какого-нибудь знаменитого исторического деятеля - императора,
царя, короля или полководца, писатель неизбежно бывает тенденциозным. Его
отношение к этому деятелю зависит от его политических взглядов, от его
мировоззрения. Наконец, даже от того, какую роль сыграл тот или иной
исторический деятель в судьбе его Родины. (Наполеон, например, в описываемое
Толстым время был врагом России, так что отрицательное отношение автора
"Войны и мира" к императору французов, быть может, было продиктовано и
этим.)
А вот как обстоит дело с фигурами, так сказать, неисторическими?
Бывает ли так, чтобы два разных писателя изобразили - и изобразили
по-разному - одного и того же, но при том самого обыкновенного, никакими
историческими подвигами и преступлениями не прославившегося человека?
Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется провести еще одно
расследование, которое мы, разумеется, опять поручим Шерлоку Холмсу и
доктору Уотсону.
КРЕСТНАЯ НАТАШИ РОСТОВОЙ,
ОНА ЖЕ - СВОЯЧЕНИЦА ФАМУСОВА
Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон
- Нет-нет, Уотсон, не становитесь на этот путь! Поверьте мне, он
ошибочен, - сказал Холмс.
Уотсон вздрогнул.
- О чем вы? - растерянно спросил он.
- О выводе, к которому вы сейчас пришли.
- А к какому выводу, по-вашему, я пришел?
- Вы размышляли о том, могут ли два разных писателя, отталкиваясь от
одного и того же прототипа, создать отличающиеся друг от друга и даже не
слишком схожие характеры. Разумеется, если речь идет о простых смертных, а
не о каких-либо известных политических или государственных деятелях. И, если
я правильно вас понял, пришли к выводу, что этого быть не может. Так вот,
поверьте мне, друг мой: этот ваш вывод неверен.
- Я, видно, так увлекся своими мыслями, что, сам того не замечая,
размышлял вслух, - предположил Уотсон.
- Нет, друг мой, размышляли вы молча.
- Каким же образом тогда вам стали известны мои мысли? Уж не телепат ли
вы?
- Нет, друг мой, телепатия тут ни при чем. Я просто внимательно
наблюдал за вами. Сперва вы довольно долго, наморщив лоб, сидели над томом
"Войны и мира". По том ваш взгляд упал на бюст Наполеона, стоящий у нас на
камине. Вы кинули взгляд на этот бюст, потом на книгу Толстого и недовольно
поморщились. Из этого я заключил, что вы не разделяете скептического
отношения Толстого к французскому императору. Затем...
- Можете не продолжать, Холмс! - прервал этот монолог Уотсон. - Я
просто забыл, с кем имею дело. Да, не стану спорить: вы, как всегда,
угадали. Я действительно подумал, что если прототипом для двух разных
писателей оказался самый обыкновенный человек, а не какой-нибудь великий
исторический деятель... Скажем, Ивана Грозного, или Петра Великого, или того
же Наполеона да же ученые-историки оценивают по-разному. Так что уж тут
говорить о писателях. А вот когда описывается самый что ни на есть
обыкновенный, простой человек, такого, по-моему, и в самом деле быть не
может. Ну сами подумайте! Если человек был хороший, разве может писатель
изобразить его плохим? И наоборот: если он - негодяй, разве сможет писатель,
будь он хоть трижды гений, сделать из него ангела?
- Звучит убедительно, - согласился Холмс. - И все же...
- Вы считаете, что я не прав?
- Я ведь уже сказал вам...
- И беретесь это доказать?
- Во всяком случае, попробую. Дайте-ка мне том "Войны и мира", который
лежит у вас на коленях... Хотя... Чем долго и нудно вчитываться в текст,
отправимся-ка туда сами.
- Куда? - не понял Уотсон.
- На торжественный обед к графам Ростовым. Это, если память мне не
изменяет, глава восемнадцатая.
- Помилуйте, Холмс! - изумился Уотсон. - Каким образом мы с вами можем
оказаться на этом обеде? Ведь то, что там, у Толстого, описывается в этой
главе... Ведь все это, некоторым образом, художественный вымысел...
- Так ведь и мы с вами, мой дорогой Уотсон, тоже, некоторым образом,
художественный вымысел.
- Положим. Но ведь это званый обед. А мы с вами, насколько я знаю, не
числимся в списке приглашенных...
- Пустяки, Уотсон! Там будет такая пропасть народу, что нашего
присутствия никто не заметит. Вы только помалкивайте. Все, что услышите и
увидите, как говорится, мотайте себе на ус. А обсудим наши впечатления мы
позже.
Л. Н. ТОЛСТОЙ. "ВОЙНА И МИР"
Том первый. Часть первая. Глава восемнадцатая
Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают
длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают
необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не
нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка
переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадываться,
кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья,
которое еще не поспело.
Гости были все заняты между собой.
Графиня встала и пошла в залу.
- Марья Дмитриевна? - послышался ее голос из залы.
- Она самая, - послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем
вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали.
Удивленный Уотсон не выдержал и, позабыв настоятельную просьбу Холмса
помалкивать, вполголоса обратился к сидящему рядом с ним господину:
- Извините, сударь, я человек здесь новый, никого не знаю. Объясните,
сделайте милость, кто эта дама?
- Марья Дмитриевна Ахросимова, - ответил тот.
- А кто она? Судя по тому, как ее встречают, это какая-то важная особа.
Может быть, она принадлежит к царствующей фамилии?
- Марья Дмитриевна, - снисходительно разъяснил Уотсону его собеседник,
- прозванная в обществе драгуном, дама знаменитая. Однако не богатством и не
почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения.
Марья Дмитриевна между тем остановилась в дверях и, с высоты своего
тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову,
оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава
своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по-русски.
- Имениннице дорогой с детками, - сказала она своим громким, густым,
подавляющим все другие звуки голосом. - Ты что, старый греховодник, -
обратилась она к графу, целовавшему ей руку, - чай, скучаешь в Москве? Собак
гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут... - Она
указывала на девиц. - Хочешь - не хочешь, надо женихов искать.
- Ну что, казак мой? - (Марья Дмитриевна казаком называла свою
крестницу Наташу) говорила она, лаская рукой Наташу, подходящую к ее руке
без страха и весело. - Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав
их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и
обратилась к Пьеру.
- Э, э! любезный! поди-ка сюда, - сказала она притворно тихим голосом.
- Поди-ка, любезный...
И она грозно засучила рукава еще выше.
- Что это она к нему так? - вполголоса спросил у Холмса Уотсон. - Бить,
что ли, она его собирается?
- Бить - не бить, - усмехнулся Холмс, - но сейчас, я думаю, нашему
любимцу Пьеру достанется на орехи.
Пьер подошел к Марье Дмитриевне, наивно глядя на нее через очки.
- Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила,
когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что
было только предисловие.
- Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец на одре лежит, а он
забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно!
Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
- Ну, что ж, к столу, я чай, пора? - сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую провел
гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять
полк. Анна Михайловна - с Шиншиным. Берг подал руку Вере... За ними шли еще
другие пары, протянувшиеся по всей зале, а сзади всех поодиночке дети,
гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах
заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа
заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов...
На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник
рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что
экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
- И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? - сказал Шиншин.
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно,
служака и патриот. Он обиделся словам Шиншина.
- А затэм, мылостывый государ, - сказал он, выговаривая "э" вместо "е"
и "ъ" вместо "ь". - Затэм, что импэратор это знаэт. Он в манифэстэ сказал,
что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России.
- "Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена", - сказал
Шиншин, морщась и улыбаясь. - Уж на что Суворова - и того расколотили, а где
у нас Суворовы теперь?
- Мы должны драться до послэднэ капли кров, - сказал полковник, ударяя
по столу, - и умэр-р-рэт за своэго импэратора, и тогда всэй будэт хорошо. А
рассуждать как мо-о-ожно (он особенно вытянул голос на слове "можно"), как
мо-о-ожно меньше, - докончил он, опять обращаясь к графу. - Так старые
гусары судим, вот и все. А вы как судитэ, молодой человек? - прибавил он,
обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою
собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
- Совершенно с вами согласен, - отвечал Николай, весь вспыхнув, - я
убежден, что русские должны умирать или побеждать!
- Неужели они все так стремятся умереть? - шепнул Уотсон Холмсу.
- Почему же. Некоторые, напротив, рассчитывают на то, что умирать будут
другие. Спросите хоть вашего соседа, - ответил ему Холмс, указывая на
сидящего рядом Берга.
Уотсон тотчас же осуществил это предложение Холмса.
- Скажите, сударь, - обратился он к Бергу, - вы тоже радуетесь, что
война объявлена?
- О, да! - с готовностью отвечал тот. - Переводом в гвардию я уже
выиграл чин перед своими товарищами по корпусу. А тут - война. Как же мне не
радоваться. В военное время ротного командира могут убить и я, оставшись
старшим в роте, очень легко могу стать ротным.
- Настоящий гусар, молодой челолвэк! - крикнул полковник, ударив опять
по столу.
- О чем вы там шумите? - вдруг послышался через стол басистый голос
Марьи Дмитриевны. - Что ты по столу стучишь? - обратилась она к гусару, - на
кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
- Я правду говору, - улыбаясь сказал гусар.
- Все о войне, - через стол прокричал граф. - Ведь у меня сын идет,
Марья Дмитриевна, сын идет.
- А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля Божья: и на
печи лежа умрешь, и в сражении. Бог помилует, - прозвучал без всякого
усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
Уотсон с интересом приглядывался к гостям и прислушивался ко всем этим
застольным разговорам, и только начал по-настоящему входить во вкус, когда
вдруг, совершенно неожиданно для него, Холмс сжал его локоть и прошептал: -
Подымайтесь, друг мой. Нам пора. Уйдем незаметно. Как говорят в России,
по-английски.
И вот уже оба друга снова на Бейкер-стрит, у своего любимого камина.
- Какая муха вас укусила! - возмущенно заговорил Уотсон. - В самый
интересный момент вы вдруг выдергиваете меня прямо из-за стола, не дав
дослушать только начавшийся разговор... Я уж не говорю о том, что вы не дали
мне отведать ни одного блюда и ни одного напитка!
- Вы забыли, Уотсон, что на обед к графам Ростовым мы с вами явились
совсем не за тем, чтобы дегустировать великолепные яства и напитки, которыми
граф потчевал своих гостей. У нас, насколько я помню, была совсем другая
цель.
- Да, верно, - тотчас же охладил свой пыл Уотсон.
- Но прежде, чем продолжить наше расследование, давайте обменяемся
впечатлениями. Скажите, Уотсон, как вам понравился этот гусарский полковник?
- Как вам, сказать, - замялся Уотсон. - По правде говоря, не очень.
- А он вам никого не напомнил?
- Полковник этот?.. Да, пожалуй... Кого-то он мне, безусловно,
напоминает... Но кого?.. - И тут его словно озарило. - Постойте! Да ведь это
же вылитый полковник Скалозуб!
- Вот именно - вылитый. А этот молодой офицер, с которым вы беседовали?
Берг... То, что он сказал вам в ответ на ваш вопрос, разве вам ничего не
напомнило?
Уотсон смущенно молчал.
- Надеюсь, вы не забыли его замечательное рассуждение насчет того, что
на войне очень легко могут убить ротного командира и тогда он сразу
продвинется на ступеньку вверх по служебной лестнице?
- Полноте, Холмс! Такое разве забудешь!
- И это вам ничего не напоминает?
Уотсон и на этот раз сконфуженно промолчал.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг