читателя, что ли?
- Нет, - улыбнулся я. - Совсем не для этого. Лермонтов начинает свой
роман, что называется, с конца, а завершает его более ранним периодом в
жизни героя, чтобы судьба Печорина не выглядела уж совсем беспросветной.
Именно поэтому, кстати, и о смерти своего героя он сообщает как бы вскользь,
не считает нужным подробно останавливаться на этом событии.
- Если это так, как вы говорите, - спросил Тугодум, - почему он решил
кончить роман "Фаталистом", а не, скажем, "Таманью"?
Этот вопрос, признаюсь, сперва поставил меня в тупик. Но, поразмыслив,
я еще раз похвалил себя за удачную мысль взять себе в помощники именно
Тугодума: его вопросы невольно наталкивали меня на объяснения, которые сами
собой, без его помощи, мне бы в голову не пришли.
- Я думаю, потому, - нашел я, как мне казалось, правильный ответ, - что
в рассказе "Фаталист" подводится итог тем поискам смысла жизни, которыми
Печорин занят на протяжении всего романа. Это как бы идейный, философский
итог романа. Последняя точка, завершающая анализ этого причудливого и
сложного характера.
- Чем больше мы с вами говорим, тем яснее для меня становится, - сказал
Тугодум, - что такое необычное построение романа - это все-таки не правило,
а исключение. Печорин - человек странный. У него и в характере, и в жизни -
все спуталось, смешалось. В этом все дело. Но ведь писатели очень часто
пишут и не о таких странных людях...
- Конечно.
- А тогда уж нет никакой нужды начало ставить в конец, а конец в
середину.
- И тем не менее, - возразил я, - писатели поступают так довольно
часто.
Тугодум не был бы Тугодумом, если бы принял это мое утверждение на
веру.
- Что-то я больше ни помню ни одного такого случая, - сказал он.
- Ну что ты! - сказал я. - Таких случаев сколько угодно! Возьми... ну,
возьми хоть "Мертвые души"...
- А что - "Мертвые души"?
- Начинается там повествование - ты ведь по мнишь? - приездом Чичикова
в уездный город N. Затем Чичиков посещает окрестных помещиков и заключает с
ними свои странные сделки. Причем смысл этой его загадочной деятельности
далеко не сразу становится понятен читателю...
- Ну и что? - сказал Тугодум, упорно не желая понять, куда я клоню.
- Затем, - терпеливо продолжил я свое объяснение, описывается
разоблачение Чичикова, его конфуз. И только в конце первого тома автор,
наконец, сообщает нам о происхождении своего героя, о его детстве, юности, а
также о том, как впервые осенила его идея приобретения мертвых душ, не
внесенных в ревизские сказки.
- Да, - вынужден был согласиться со мной Тугодум. - В "Мертвых душах"
все именно так, как вы говорите. Но "Мертвые души" тоже не совсем обычное
произведение. Гоголь даже назвал эту свою книгу не романом, не повестью, а
поэмой... Приведите еще какой-нибудь пример.
- О, сколько угодно! - сказал я. - Но это уж как-нибудь в другой раз.
СЮЖЕТ - ВЫРАЖЕНИЕ АВТОРСКОЙ МЫСЛИ
Как вы понимаете, я так резко оборвал свои разговор с Тугодумом совсем
не потому что не смог припомнить других литературных произведений, в которых
начало и конец так же поменялись бы местами, как в "Герое нашего времени"
Лермонтова и "Мертвых душах" Гоголя.
Просто уже пора подвести некоторые итоги.
Итак, предположив, что в основу рассказа Конана Дойла "Шесть
Наполеонов" и романа Ильфа и Петрова "Двенадцать стульев" (так же, как в
основу повести Вельтмана "Провинциальные актеры" и комедии Гоголя "Ревизор")
положен один и тот же сюжет, мы ошиблись. Гораздо ближе к истине было бы
утверждение, что в основе этих произведений лежит одна и та же фабула.
Сюжеты же у них - разные. И дело тут не только в том, что одна и та же (или
похожая) фабула разворачивается в каждом из этих произведений в другой
последовательности, резко отличающейся от той, в которой события
происходили, как говорит Б. В. Томашевский, "на самом деле". (Комедия
Гоголя, например, как вы, конечно, помните, начинается не с появления
Хлестакова, которого по ошибке принимают за ревизора, а с со общения
городничего о письме, в котором его предупреждают о скором прибытии важного
чиновника из столицы с секретным предписанием.)
Бывает, что автор излагает свою историю без всяких временных
перестановок. Иначе говоря, последовательность изложения событий в
произведении совершенно такая же, как если бы события эти происходили на
самом деле. А сюжет такого произведения тем не менее все-таки разительно
отличается от его фабулы.
Для наглядности возьму самый простой случай.
Жена писателя Всеволода Иванова - Тамара Владимировна, вспоминая о
своем знакомстве с М. М. Зощенко, рассказывает такую историю.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Т. В. ИВАНОВОЙ
О МИХАИЛЕ ЗОЩЕНКО
Всеволод часто вспоминал какие-то заветные "лакомства" своего
детства...
Иногда то были сосульки из замороженного молока, а то так самодельная
"жвачка", которую Всеволод изготовил, когда мы жили на даче... При этом
изготовлении присутствовали дети и соседская девочка Варя. Свои дети, из
уважения и польщенные доверием, покорно жевали прилипавшую к зубам жвачку из
смолы вишневого дерева, сваренную с примесью небольшого количества глины.
Соседская девочка Варя, сказав: "Подумаешь, я и просто землю могу есть,
только противно", - выплюнула жвачку, не стесняясь.
Всеволод сам не употреблял своего изделия, но хранил его в специальном
горшочке.
Когда в очередной раз пришли к нам в гости приехавшие на какой-то
пленум "серапионы"-ленинградцы, Всеволоду взбрело на ум угостить своей
жвачкой друзей. Все "серапионы" (сколько помнится, это были: Федин, Груздев,
Никитин, Слонимский) поступили точно так же, как девочка Варя: попросту
выплюнули в топившийся камин предложенную им жвачку и весело принялись
трунить над Всеволодом.
Но не Михал Михалыч.
Зощенко старательно пытался жевать эту жвачку-смолку. Потом побледнел
и, едва выговорив (жвачка ведь склеивала зубы): "Прошу простить. Приходится
внезапно вас покинуть. Вспомнил о неотложном деле", - стал прощаться.
И как его ни уговаривали, Михал Михалыч ушел.
Его деликатность не позволила ему выплюнуть Всеволодову жвачку-смолку в
камин, как это спокойно и весело сделали все остальные.
В 1928 году М. Зощенко написал и опубликовал (в сатирическом журнале
"Бегемот", No 21) маленький рассказ - "Все в порядке". Позже он неоднократно
перепечатывался и входил чуть ли не во все сборники писателя, правда, уже
под другим названием - "Иностранцы".
Прочитав этот рассказ, вы сразу увидите, что в основу его лег вот этот
самый случай, рассказанный Т. В. Ивановой.
МИХ. ЗОЩЕНКО "ИНОСТРАНЦЫ"
Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у
буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое. У них морда, как бы
сказать, более неподвижно и презрительно держится, чем у нас. Как, скажем,
взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все
остальные предметы.
Некоторые иностранцы для полной выдержки монокль в глазах носят.
Дескать, это стеклышко не уроним и не сморгнем, чего бы ни случилось.
Это, надо отдать справедливость, здорово.
А только иностранцам иначе и нельзя. У них там буржуазная жизнь
довольно беспокойная. Им там буржуазная мораль не дозволяет проживать
естественным образом. Без такой выдержки они могут ужасно осрамиться.
Как, например, один иностранец костью подавился. Курятину, знаете,
кушал и заглотал лишнее. А дело происходило на званом обеде. Мне про этот
случай один знакомый человек из торгпредства рассказывал.
Так дело, я говорю, происходило на званом банкете. Кругом, может,
миллионеры пришли. Форд сидит на стуле. И еще разные другие.
А тут, знаете, наряду с этим человек кость заглотал.
Конечно, с нашей свободной точки зрения в этом факте ничего такого
оскорбительного нету. Ну проглотил и проглотил. У нас на этот счет довольно
быстро. Скорая помощь. Мариинская больница. Смоленское кладбище.
А там этого нельзя. Там уж очень исключительно избранное общество.
Кругом миллионеры расположились. Форд на стуле сидит. Опять же фраки. Дамы.
Одного электричества горит, может, больше как на двести свечей.
А тут человек кость проглотил. Сейчас сморкаться начнет. Харкать. За
горло хвататься. Ах, боже мой! Моветон и черт его знает что.
А выйти из-за стола и побежать в ударном порядке в уборную там тоже
нехорошо, неприлично. "Ага, скажут, побежал до ветру". А там этого абсолютно
нельзя.
Так вот этот француз, который кость заглотал, в первую минуту, конечно,
смертельно испугался. Начал было в горле копаться. После ужасно побледнел.
Замотался на своем стуле. Но сразу взял себя в руки. И через минуту
заулыбался. Начал дамам посылать разные воздушные поцелуи. Начал, может,
хозяйскую собачку под столом трепать.
Хозяин до него обращается по-французски.
- Извиняюсь, говорит, может, вы чего-нибудь действительно заглотали
несъедобное? Вы, говорит, в крайнем случае скажите.
Француз отвечает:
- Коман? В чем дело? Об чем речь? Извиняюсь, говорит, не знаю, как у
вас в горле, а у меня в горле все в порядке.
И начал опять воздушные улыбки посылать. После на бламанже налег.
Скушал порцию.
Одним словом, досидел до конца обеда и никому виду не показал.
Только когда встали из-за стола, он слегка покачнулся и за брюхо рукой
взялся - наверное, кольнуло. А потом опять ничего.
Посидел в гостиной минуты три для мелкобуржуазного приличия и пошел в
переднюю.
Да и в передней не особо торопился, с хозяйкой побеседовал, за ручку
подержался, за калошами под стол нырял вместе со своей костью. И отбыл.
Ну, на лестнице, конечно, поднажал.
Бросился в свой экипаж.
- Вези, кричит, куриная морда, в приемный покой.
Подох ли этот француз или он выжил - я не могу вам этого сказать, не
знаю. Наверное, выжил. Нация довольно живучая.
Итак, благодаря воспоминаниям Тамары Владимировны Ивановой мы узнали,
как родилась фабула этого зощенковского рассказа. Знаем также, какие
изменения и превращения претерпела она в процессе своего превращения в
художественный сюжет.
Отбросив не имеющие сейчас для нас значения (хотя и важные,
художественно значимые) подробности и детали, отметим главное.
В ситуацию, главным действующим лицом которой был он сам, Зощенко ввел
другое лицо: героем своего рассказа он сделал иностранца, француза. И даже
названием рассказа особо это обстоятельство подчеркнул.
Второе важное отличие состоит в том, что в истории, происшедшей с ним
самим, Зощенко все-таки не выдержал, извинился и поспешил откланяться,
француз же - герой его рассказа - весь вечер изо всех сил старается и виду
не подать, что с ним случилась какая-то неприятность: шлет "воздушные
улыбки", треплет хозяйскую болонку и т. п. И, только уже оказавшись "в
экипаже", сбрасывает с себя маску "мелкобуржуазных приличий".
Зачем же понадобились писателю все эти изменения, внесенные им в
сюжетную разработку фабулы, взятой из собственного его житейского опыта?
Почему бы ему не рассказать эту историю так, как она произошла?
Первое предположение, которое невольно тут может прийти в голову,
будет, вероятно, такое: Михаилу Михайловичу не хотелось выставлять в смешном
виде себя. Поэтому он и решил сделать главным героем этой комической истории
другого человека.
Пусть так. Но почему именно иностранца, француза?
На другой вопрос - почему герой рассказа не повел себя так, как повел
себя в сходных обстоятельства сам Зощенко (то есть не извинился и не
откланялся, а держался до последнего вздоха), - ответить легче. Без этого
сюжетного мотива рассказ просто не получился бы: едва начавшись, он тут же
бы и кончился. А главное, пропала бы юмористическая подоплека всей этой
истории. Ведь весь юмор ситуации в том и состоит, что человек готов скорее
умереть, чем признаться в том, что "заглотал кость". Вот, мол, какова
рабская сила "мелкобуржуазных приличий".
Да, конечно, желание автора сделать эту маленькую историю как можно
более смешной играло тут далеко не последнюю роль. Но весь вопрос в том, над
кем смеется, над кем глумится, над кем издевается, кого выставляет в самой
комической роли в этом своем рассказе автор?
На первый взгляд ответ не вызывает сомнений. Как это - кого? Конечно,
француза, который чуть не умер (а может быть, даже и в самом деле умер,
этого варианта автор ведь тоже не исключает) из-за своей рабской
приверженности "буржуазным предрассудкам".
На самом деле, однако, "жало этой художественной сатиры", как любил
выражаться в таких случаях Михаил Михайлович Зощенко, направлено совсем в
другую сторону.
Главный объект сатиры в этом рассказе, - как, впрочем, и во всех
рассказах Михаила Зощенко, - тот, от чьего имени, а точнее, чьими устами
рассказывает нам автор всю эту историю.
Это над ним подтрунивает автор, над ним смеется, его выставляет в
смешном свете.
Комичны его неповторимые - только у Зощенко вы можете встретить такие!
- речевые обороты: "У них, у буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено
другое", "Им там буржуазная мораль не дозволяет проживать естественным
образом", "А выйти из-за стола и побежать в ударном порядке в уборную - там
тоже нехорошо... Там этого абсолютно нельзя", "Вези, кричит, куриная морда,
в приемный покой"...
Еще более комичны его представления о нравах и обычаях высшего
буржуазного общества: "Форд на стуле сидит", "Одного электричества горит,
может, больше как на двести свечей", "За калошами под стол нырял вместе со
своей костью"...
Но главный объект зощенковского юмора, главная мишень зощенковской
сатиры - это представления его героя рассказчика о том, что значит,
выражаясь его собственным языком, "проживать естественным образом". Иными
словами, что является в его глазах нормой человеческого поведения, а что
-
отклонением от нормы, смешным и нелепым чудачеством.
"Вот, говорят, в Финляндии в прежнее время ворам руки отрезали,
-
говорит зощенковский герой-рассказчик (рассказ другой, но этот герой у
Зощенко во всех его рассказах один и тот же). - Проворуется, скажем,
какой-нибудь ихний финский товарищ, сейчас ему чик, и ходи, сукин сын, без
руки. Зато и люди там пошли положительные. Там, говорят, квартиры можно даже
и не закрывать. А если, например, на улице гражданин бумажник обронит, так и
бумажника не возьмут. А положат на видную тумбу, и пущай он лежит до
скончания века... Вот дураки-то!.."
И точно такими же дураками, как эти, неспособные прикарманить чужой
бумажник, выглядят в глазах зощенковского героя и те, кому воспитание,
естественные нормы цивилизованного человеческого поведения не позволяют,
подавившись костью, вот тут же, прямо за столом, начать плеваться,
сморкаться и харкать, нимало не заботясь о том, как отнесутся к этому
окружающие.
Деликатность Михаила Михайловича, не позволившая ему выплюнуть в камин
жвачку, изготовленную Всеволодом Ивановым, как это сделали все его друзья,
быть может, тоже стала в их компании поводом для - не насмешек, конечно, но
легкого подтрунивания. Но, как пишет в своих воспоминаниях Тамара
Владимировна, все они все-таки восприняли это не просто как чудачество или
какую-то непонятную блажь, а как чрезмерную, быть может, даже излишнюю в
компании близких друзей, но именно деликатность.
Поведение же француза в изображении зощенковского героя-рассказчика
выглядит именно блажью. Причем такой блажью, на которую способен только
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг