беленькие росточки-корешки в землю пустил, а его копытцем-то с места и
сковырнули!
- Хрум! - и тут, доктор, вижу я, но замедленно, словно кадры в кино
замедленном, как рвется клепка, и летят листы обшивки, и котел
разваливается, и газ слепит взрывом, и семь этажей с квартирами, что над
котельной возведены, обрушиваются, а меня нет, я за экраном наблюдаю из
зала полупустого, но все, не то, не то, доктор!
Провал... Момент отсутствия.
Но взрыва не было. Это точно.
Вернулся в себя: оказалось, я за столом сижу, под локтем "Журнал
дежурной смены", в котлах давление нормальное, и уже двадцать минут
четвертого. Ночь на исходе.
Мне смену сдавать в восемь утра.
Дотянул кой-как смену - думал: на улице-то, на свежем воздухе должно
полегчать; а то последние часы в тесной котельной невмоготу стало. Один на
один захлебывался в своих - непроизнесенных - словах, натыкаясь на патрубки
и трубопроводы, шарахаясь от третьего котла: уж слишком он ровно гудел,
подозрительно ровно. И телефон старинный с эдакими рогатыми рычажками,
сороковых годов телефон, страшил меня своей рогатой убежденностью:
казалось, подниму трубку, и логика будущей аспирантки по курсу
марксистско-ленинской философии завалит меня кирпичами-цитатами:
"СЕМЬЯ - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИН!"
И то ли от обиды, то ли от недостатка воздуха (вентиляция барахлила)
ком горловой дыхание перешибал; и голова разболелась - мочи нет - словно у
институтки взволнованной...
Вышел из полуподвала на улицу, дунуло в лицо сквозняком питерским,
полегчало голове, но так мне, доктор, стыдно стало! Стыдно, стыдно, Василий
Иванович, - необъяснимо стыдно, даже, доктор, как-то не по-человечески
стыдно, такой же стыд разъедал, наверное, грецкий орех, который корешки в
землю запустить надумал, а его кабаньим копытцем сковырнули и схрумкали; и
в бензиновой вони питерской улицы мне чудилась вонь из кабаньего хайла, и
от этого стыдно, стыдно - за дома обшарпанные, за людей угрюмых, за
блевотный запах из подъездов, мимо которых я проходил. Шел я не домой, в
"Сайгон", чашку кофе после ночной смены пропустить.
Стыдно на крыше дома "НАРОД И ПАРТИЯ- ЕДИНЫ!" читать, все новая
заповедь мерещилась:
"СЕМЬЯ - ФОРМА СЕКСУАЛЬНОЙ ЭКСПЛУАТАЦИИ ЖЕНЩИН. ДОЛОЙ СЕКСУАЛЬНЫХ
ЭКСПЛУАТАТОРОВ!"
Стыдно за всех и за себя в особенности, потому что другим-то, может, и
втемяшили в подкорку, что живут они лучше не придумать, и весь мир на нас
равняется, но я-то не верю этому блефу, но, принимая его,- поддерживаю, как
молчаливое большинство. Стыд мне кожу ест, словно меня голого прилюдно
крапивой высекли. А тут еще мысль сквозанула дикая: год с Витушкой прожил и
не смог ей объяснить, что ко лжи стремиться стыдно, не смог иль
постеснялся; и тоже, - тридцать три года я в обманутой стране живу и кроме
как кухонными трепами и брежневскими анекдотами ничем не попытался блеф
разрушить. Год и тридцать три года - все псу под хвост, задарма прожиты..,
- Дзяньк! Трамвай под носом! Я отпрыгнул назад, уступая дорогу
трамваю, вдруг - глаза в глаза лицо Виталика Верхоблядова за окном вагона.
Он мне по стеклу стучит, обрадовался случайной встрече, знак подает,
что на остановке он выскочит, а я чтобы к нему шел. Остановка за углом,
метрах в пятнадцати...
Я еще махнул ему рукой машинально, мол, ладно, в "Сайгоне" встретимся,
и тут меня скрутило, доктор.
Доктор! Василий Иванович! Я к вам как Петька из анекдотов обращаюсь!
Это можно и не записывать, это каждый человек должен изначально, с пеленок
знать: не касайтесь, сторонитесь зануд с подловатым нутром! Он продаст вас
с улыбочкой и потом в милую шутку все обратит, а если не продаст, то рядом
с ним вы все равно испачкаетесь. У колодца - да не напиться, у дерьма - да
не измазаться.
Ведь это он, Виталик Верхоблядов, моего друга под семидесятую-прим
подвел.
Фамилия его настоящая Верхоблюдов, но он не обижается и на
неблагозвучного "Верхоблядова", и, кажется, сам себе эту кликуху придумал.
Как бы упреждая кличку заспинную.
Я его лет десять знаю: одно время соседями были. Он на радио в
молодежной редакции ошивается. Всех и все знает, всюду без мыла проникнет,
сотворит пакостливый репортаж, а потом тебе же в "Сайгоне" или в "Дохлом
Голиафе" на Васильевском с улыбочкой объясняет: -
- Иначе нельзя, Саня. Ведь я же советский журналист, а журналистика -
это вторая по древности после проституции профессия!
И улыбается, улыбается довольный: -
- Мне платят за строки и за минуты в эфире, а не за то, что я на самом
деле думаю. Пусть думают Они! - пальцем в потолок.
А ты сидишь напротив его, как оплеванный, и поддакиваешь сочувственно:
-
- Да, вот такая у вас, советских журналистов, сучья профессия: вторая
по древности после проституции...
Трамвай громыхнул за угол. Скрипнули на остановке тормозные колодки, я
уже сжался от неотвратимости верхоблядского рукопожатия, ведь даже после
того, как он друга моего заложил, а потом "подвал" в вечерке тиснул: -
"Клеветник с комсомольских билетом" с подзаголовком "Враждебная
радиопропаганда Запада действует", - я не оборвал с ним отношений, быть
может, от страха, быть может, от недостатка брезгливости. Но сейчас,
ошпаренный вселенским стыдом, я чувствовал, что если коснусь руки
Верхоблядова, то меня просто-напросто разорвет!
И спрятаться негде!
Проходного двора нет.
Через дорогу не перебежать - догонит!
В "Сайгоне" разыщет!
Сквозь землю не провалиться - асфальт в пять слоев, а под ним
екатерининская мостовая!
Выхода не было!
Мутные стекла домов пялили сквозь меня пыльные бельма. За углом уже
слышались шаги Виталия Верхоблядова. Я, отчаявшийся, затравленный человек,
с ужасом смотрел на свою руку, в которую через пару секунд вцепится в
лжетоварищеском рукопожатии верхоблядовская рука, - и -..., и -
- Взлетел!
Радиокорр и стукач Верхоблядов прошел подо мной.
Замер.
Оглянулся.
Поправил очки. Осмотрел перекресток внимательно - медленно поворачивая
голову, как подводная лодка перископ.
Меня нигде не было. (Для него).
Верхоблядов вздернул к лицу левую руку, зачем-то засекая точное время.
Я парил над ним на высоте пять метров и чуть не давился от смеха: сверху
Виталик смотрелся на редкость комично - серая шляпа-пижонка на куче тряпья.
Верхоблядов рванулся в сторону "Сайгона", очевидно, решил, что я уже
там, в очереди за кофе; а я, взмахнув руками, взлетел выше и выше! Выше
трамвайных проводов, балконов, крыш, утыканных телеантеннами, - вид
открывался изумительный!
Справа от меня уходила к Неве Невская першпектива, изламываясь клюкой
перед Дворцовой площадью.
Прямо передо мной шпиль Адмиралтейства стягивал к себе легкую сетку
сереньких улиц.
Купол Исаакия вдали, купол Казанского напротив маленького мячика на
крыше Дома книги.
Храм Спаса-на-Крови в лесах, в вечных лесах, как боярин в лохмотьях
юродивого, -
и, -
крыши, -
крыши, -
крыши - Бог ты мой!
Никогда бы не подумал, что крыши Питера могут быть так красивы и
пластичны.
Серыми жуками катились подо мной машинки и усатые троллейбусы.
Темные фигурки людей скапливались в отрядики на перекрестках и вдруг,
по единому знаку, устремлялись бегом друг на друга в атаку: словно колонны
солдат из враждующих муравейников. Но стычек не было - отрядики
просачивались сквозь встречные ряды, и люди вновь замирали на перекрестках,
уступая дорогу автомобильным жукам и длинным желтым гусеницам спаренных
автобусов.
Лететь оказалось удивительно легко и радостно!
Да, именно - легко и радостно!
Чисто и свободно!
Никто не толкался, ничто не давило!
Воздух и небо вливались в меня!
Мои легкие переполняла радость, а невесомое тело послушно было каждой
моей мысли, - я сделал вираж, по спирали взлетая еще выше, и вдруг -
"тра-та-та-та-та-та!" - милицейский свисток прошил подо мной небо, как
очередь зенитного пулемета.
Меня отшатнуло. На углу Литейного и Невского собралась толпа.
Перепуганные автомобили замерли нестройным стадом. Желтая милицейская
ПМГ истерично ревела сиреной, как ишак с колючкой под хвостом.
Я резко спикировал во двор углового дома, ощутил под ногами землю, -
свидетелей приземления не было, две старушки на лавочке сидели спиной ко
мне. Одернул сбившийся свитер, оправил брючины, закурил, успокаиваясь, и
вышел на улицу к месту происшествия.
В толпе вскрикивали и задавали вопросы. Полная женщина, прижимая к
груди пухлую сумку, скороговоркой объясняла: -
- Покушение на милиционера. Бандит в синем свитере хотел револьвер
срезать. Скрылся.
Я протолкнулся к центру. Молодой старшина, тараща глаза, сидел на
асфальте, поддерживаемый санитар-кой.
Врач "скорой помощи" проверял его пульс. Второй санитар совал под нос
старшины ватку с нашатырем. Врач, отпустив запястье старшины, диктовал в
блокнот милицейского капитана: -
- Пульс почти нормальный. Обморок. Припекло, но вряд ли. Слишком
здоровый. Такое бывает. Обморок от избытка здоровья. Кровь в голову. Больше
двигаться. Нашатырь ему помог.
Старшина, видимо, различал лишь погоны начальства и самоотверженно
пытался доложить: - "В свитере... У-у-у! В синем свитере... у-ух!", - и
нелепо, как куренок, взмахивал локтями.
Из-за плеч, голов и женских грив стрельнули в меня очки Виталия
Верхоблядова, я послал ему воздушный поцелуй с кукишем и скрылся в толпе.
Перебежал Невский и через несколько секунд я уже давился среди пассажиров
троллейбуса.
От "хвоста" я оторвался и ехал на Васильевский остров. Меня одолевали
сомнения: летал ли я или старшине только привиделось? - там, на
Васильевском, был укромный двор, где я мог испытать обретенное чувство
свободы.
Подворотня - налево, сквозь подъезд - во двор; это даже не двор, а
черт знает что: тесная, как карман, прореха между корпусами остеклена
сверху остроконечной крышей. Грязные стены, три окна - одно заколочено, два
наглухо заложены кирпичами. Мутный свет со стеклянного потолка... Жуть,
сладкий сон Сальвадора Дали. Я передернулся от отвращения, - но лучшего
полигона для летателя в нашем городе не найти: безопасно! Я покомкал
беретик, высыпал в него из карманов мелочь, ключи, записную книжку.
Пристроил берет на чистое место и - взлетел!
Спокойно, словно шагнул к небу.
Подлетел к крыше, - она была насажана на двор на высоте седьмого
этажа. Железные переплеты насквозь проржавели и оставшиеся стекла держались
за счет окаменевшей пыли. Стекла грязные, в птичьем помете, а в прорехи -
небо голубенькое, как в мультике, и можно бы вылететь на волю, но засекут,
увидят, опять милиционеров откачивать придется.
Я кидал свое тело от стенки к стенке, плавно опускался в глубину двора
на спинке, потом взмывал вверх! Не знаю, сколько времени прошло - час?
два?..
Мой полет был скован со всех сторон, но это был настоящий полет!
Свободный, зависимый только от моей мысли!
И вдруг я ощутил чье-то присутствие. Глянул вниз:
Зачуханный бомж в старинном драповом пальто в клеточку перекладывал из
моего берета деньги в свой карман.
Я захохотал по-фантомасовски и спикировал вниз.
Бомж вдавился в стенку, ничего не соображая и пытаясь расстегнуть
верхнюю пуговицу на рубашке, забыв, что ни пуговицы, ни рубашки на нем нет
- под драповым пальто тельняшка времен гражданской войны и шарф, засаленный
как удавка.
- Все. Завязал, - доверительно сообщил мне бомж, поглядев на высокий
потолок и на меня, спокойно стоящего рядом.
- Верни деньги, ключи. Все, что украл, - сказал я.
- "Лечиться, лечиться и лечиться!" Так говорил мне участковый!
Бомж вернул мне украденное и даже попытался меня наградить своей
измятой полупачкой "Севера".
- А участковый обещал меня на работу устроить. Говорит: - "Полечишься
годик в эЛТэПэ, будет тебе и работа, и прописка". Хороший мужик участковый.
Он прав: - "Лечиться и еще раз лечиться!"
Уже на улице меня на миг остановил крик бомжа, усиленный эхом
двора-колодца: -
- Мужик, ты пришелец, да? Я буду лечиться! Я вылечусь!
Я быстро перебежал Большой проспект, опасаясь, что бомж привяжется.
"Хорошо, летать я умею, а что дальше?" - подумал я.
"Здесь летать невозможно. Засекут, отловят, по врачам начнут водить",
- что и произошло, Василий Иванович. - "За кордон? На Запад? Но я не хочу!
Ну, их в задницу со сладкой жизнью! Не хочу и все! Я здесь родился!"
"Я земли для погоста не хочу выбирать,
На Васильевский остров я вернусь умирать!"
Я побрел в кафешку "Дохлый Голиаф" на Пятой линии. Мог бы летом
лететь, но нельзя... Нельзя! Почему? Кому мешаю?
В "Дохлом Голиафе" за сто ликом с бутылочкой "сухаря" сидели Василь
Петрович Гегемон, мой сосед, и Виталик Верхоблядов. Я поздоровался с Василь
Петровичем за руку и сказал Верхоблядову: -
- Не тянись. У меня руки чистые, пачкаться не хочу.
Верхоблядов зло съежился и убрал руку. Я взял себе двойной кофе,
шоколадку и бутылку "Шампанского". В кафешке, кроме нас троих и Ады за
стойкой, сидела забавная парочка: майор-перестарок, которому по возрасту
давно пора быть подполковником, и пожилая "девушка" лет под сорок с
малиновыми губами и в седом парике.
- Задаешься, да? Брезгуешь, да? - подхохатывал Верхоблядов. - Ишь ты,
руки не подал! Хо-хо-хо!
- Василь Петрович, я летать научился, - сказал я, разливая себе и
Гегемону по стаканам "Шампанское", - Честное слово!
- Глядить-ка! А трезвый! - удивился Гегемон. - Ладно, мимо стакана не
налей, летатель.
Я чокнулся с Василь Петровичем, в единый дух освободил в себя
шампанское, зажевал уголком шоколадки и взлетел.
Раскинув руки, я медленно, как большая стрекоза, обогнул неподвижный
вентилятор под потолком, облетел парочку, - майор поперхнулся сухим вином
(случай в анналах Советской Армии беспрецедентный!), "девушка" стянула с
головы парик и, комкая его как платок, прижала к большим грудям. Защищая
подругу, майор подпрыгнул со стула, замахал руками, отгоняя меня, как
овода, и сел на пол, вскрикивая: - "Кыш, кыш! П-шел вон!"
Восхищенный Василь Петрович хлопал себя по груди и бормотал: - "Во
даеть! Во даеть!"
Виталий же Верхоблядов со стаканом у рта барабанил зубами по стеклу
сложный наигрыш.
Лишь одна Ада за стойкой не растерялась (ей и не такое приходилось
видеть на рабочем месте) и, -
- Хватит, мальчики, веселиться!
Она всех клиентов зовет "мальчиками".
- Выпили, расплатились и быстренько разбежались по домам! А летать у
меня нечего. Клиентов пугать!
Я приземлился на свой стул, хлобыстнул скоренько еще стакан
шампанского. Василь Петрович: -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг