- Да погоди ты! Если она сейчас на том свете меня слышит, то, уверен,
кивает в знак согласия. Потому что понимает - я прав! Потому что - уж
настолько-то я ее знал - она не захотела бы гибели ни мужу своему, ни
королевству!
Неожиданный порыв Альберика быстро угас. А впереди уже выступали,
темные во тьме, стены обители святого Медарда.
- Эх, да что гадать - "если бы, если бы"! Всегда я ругал такие
разговоры, а тут сам заладил. Не было этого. Не было, и все, так нечего и
придумывать. Ну ладно, доставил я тебя к братии твоей в целости и
сохранности. Бывай здоров, приор, а я возвращаюсь на подворье. Напьюсь я
сегодня, вот что.
Приор Горнульф воротился в монастырь как раз к повечерию, но служба
прошла для него, как во сне. Он никак не мог заставить себя отойти умом от
всего, что наговорил Альберик. Ибо в отличие от последнего, услышанное было
для него совершенно внове. Будучи монахом, он никогда не заботился о таких
делах, как вопрос престолонаследования, а уж о браке-то знал только то, что
на сей счет сказано в Святом Писании. Наоборот, до сегодняшнего вечера он
считал поведение Эда совершенно правильным, а отчего там происходят бунты и
мятежи - не его ума дело. Его дело, как королевского духовника - молиться за
короля и заботиться о спасении его души. А то, что душа Эда не окончательно
погибла для церкви, получало свидетельство в щедрых вкладах и земельных
пожалованиях монастырю, где были похоронены его "безвременно умершая
возлюбленная супруга и единственный сын. Это свидетельствовало также и в
пользу того, что Эд, каким бы грешником он ни был, все же верит в жизнь
вечную и надеется после смерти встретиться с теми, кого потерял. А в
остальном все просто. Как сказал апостол: "Соединен ли ты с женою? не ищи
развода. Остался ли без жены? не ищи жены."
Но оказалось, что все совсем не так просто, как он полагал. Альберик
поломал привычную картину, и от этого было больно и неудобно. После службы
он направился к себе. Фарисей не был в церкви - спал, наверное. В последний
год он все чаще заменял вконец одряхлевшего привратника, но нынче вечером у
ворот был старик. Оно и к лучшему. Сейчас Авелю не хотелось с ним
разговаривать. В свое время, когда Фарисей вновь возвратился в монастырь,
Авель попытался было повести с ним речь об ударе, постигшем короля, но в
ответ получил лишь невразумительную фразу: "Ему Бог дал шесть лет, а мне -
два месяца". И хотя Фарисей, несомненно, понимал в мирских делах лучше него,
Авель решил, что советоваться с ним не будет. Да. Не будет.
Он вернулся к себе. Проживал он в той же келье, в которую вселился
после пострижения, а не в приорских покоях, отданных им под новое помещение
для лечебницы - старое сильно обветшало. Его тогда сильно восхваляли за
скромность и благочестие, и это еще усиливало неловкость, а именно из-за
этого чувства, и не по скромности, отказался он от приорских покоев. Он стал
приором, будучи совсем молодым, и при всей своей простоте сознавал, что его
избрали на этот пост не по личным заслугам, а потому как было известно, что
он находится под покровительством королевской семьи. И уж тем паче негодно
было требовать себе отдельных покоев теперь, когда он большею частью жил во
дворце.
В темноте Авель добрел до постели, сел на соломенный тюфяк. Несмотря на
то, что голова от тягостных мыслей по-прежнему шла кругом, он чувствовал,
что вряд ли уснет сегодня. Нечто в услышанном грызло его, не давало покоя.
"Идолопоклонство", - сказал Альберик.
А написано: "Не будьте идолопоклонниками". А также: "Убегайте
идолослужения".
Нет, дело не в этом. Что-то другое... более важное.
Он привычно вытащил из-за пазухи фортунатову Псалтирь - движение, не
имеющее никакого практического смысла. Хотя теперь он не испытывал
затруднения в чтении и книги у него водились, эта Псалтирь была для него
скорее символом, да и главные богослужебные тексты от частого повторения он
знал наизусть.
В темноте блеснул блик света. Перед ним стоял мальчик со светильником в
руках.
- Отец приор! Покорно прошу прощения за то, что потревожил вас... Отец
келарь послал меня зажигать свечи в церковь, я шел и увидел, что дверь
открыта, а вы сидите во мраке с книгой...
- Ничего, сын мой. Я не читал. Я... размышлял.
Узкий колеблющийся язычок пламени высвечивал его круглое лицо и светлые
волосы. На нем была ушитая по росту ряса послушника. Впрочем, скоро ушивать
не придется - для своих десяти лет он было довольно высок.
- Зажги свечи, сын мой. И ступай.
Винифрид Эттинг теперь постоянно жил в монастыре, и во дворце не
появлялся. Эд не желал его больше видеть - присутствие мальчика слишком
напоминало ему об умершем сыне. Надо сказать, мальчик воспринял свое
изгнание с должным пониманием, старательно учился и без ропота выполнял
работы, которые переваливали на его плечи ученики и послушники постарше.
Авель также был согласен с тем, что произошло. Он всегда был душевно
привязан к мальчику и считал - пусть лучше Винифрид Эттинг станет монахом и
проведет жизнь в стороне от мирских страстей, калечащих судьбы людей.
Мальчик зажег свечи и удалился, на сей раз плотно затворив за собой
двери, дабы никто не потревожил размышлений отца приора до самой полунощной
службы. Авель остался сидеть. Фитили свечей слабо потрескивали в полной
тишине. И только теперь слухи и догадки, клубившиеся в сознании приора
Горнульфа, начали приобретать ясные очертания. Свечи... Свет... Тьма...
"Если бы в ее прошлом оказалось бы какоенибудь темное пятно..." Альберик
бросил эти слова в порядке предположения. Он не думал, что это могло быть в
действительности. "Ничего такого не было", - сказал он.
Но такое - было. И он, Авель, возможно, единственный, кто об этом
знает.
Он бросился к тайнику в стене. Если за столько лет пергаменты не
сгрызли мыши...
Не сгрызли, оказывается. Они по-прежнему лежали там, где он оставил их
девять лет назад. Тогда, прочтя содержание, он пришел в ужас и спрятал их с
единственным намерением - при первой возможности уничтожить. Но поначалу
такой возможности никак не предоставлялось, а потом, устав думать о
пергаментах, он просто о них забыл. Несомненно, забыл и Фарисей, поскольку
не читал, а лишь видел мельком. Или думал, что Авель от них избавился.
Авель выгреб пергаменты из затянутого паутиной тайника. Их покрывал
толстый слой пыли, но ее можно стереть. И тогда откроется...
..."нечто дурное, способное бросить тень на ее память".
Думать об этом ужасно. Но Альберик сказал, что королева сама бы
одобрила такой поступок... даже если бы ее оклеветали... если бы это пошло
на пользу королю и королевству.
Несомненно, в этом виден промысел Божий. Сперва Господь внушил ему
сделать этот тайник, который ему совершенно не был нужен, затем - добыть эти
пергаменты, а затем - забыть о них, чтобы он их не сжег и не закопал. С тем,
чтобы со временем он снова мог взять их в руки... и тайное стало явным.
Промысел... и испытание... чтобы он, так чтивший королеву, сумел отверзнуть
уста и разоблачить позор ее прошлого... ведь недаром Господь вел его своими
путями. И потом, уговаривал он себя, королева ведь умерла, давно умерла, ей
не будет больно... и Альберик сказал, что это необходимо, а он в таких вещах
гораздо лучше разбирается... и, в конечном счете, это послужит для общей
пользы...
Он решился.
Но, приняв решение, следовало поторопиться. Неизвестно, сколько времени
Эд пробудет в Лаоне, но, ясное дело, не задержится. И Авель не стал медлить.
Поутру, приведя пергаменты в должный порядок, Авель направился во дворец.
Ждать ему пришлось до самого вечера - Эд с рассвета был на учениях, потом
выслушивал каких-то тяжущихся сеньеров, потом еще где-то был - Авель не
знал. К счастью, охрана никогда не чинила ему преград, и все время до вечера
Авель просто продремал на пороге королевских покоев, так что вернувшийся Эд
едва о него не споткнулся. Он этому не удивился - во-первых, потому, что
теперь его вряд ли что-нибудь могло удивить, а во-вторых, он не так уж редко
находил по возвращении Авеля в таком состоянии. Обедал, он, видимо, где-то в
другом месте, а ужинать, похоже, не собирался. Жерар и слуги развели огонь.
Жерар снова, как вчера, принес вина, снова попробовал его и поставил не
стол. Авель следил за всеми этими действиями пообвыкшимся полусонным
взглядом. Потом дернулся, как будто его ударили: вспомнил, зачем пришел.
Теперь нужно было выждать, пока все уйдут. То, что он собирался сказать,
предназначено было для одного лишь короля и более ни для одной живой души.
Когда они остались вдвоем ( точнее, это он полагал, что они остались
вдвоем, Эд вряд ли замечал его присутствие), он подошел к столу и выложил
то, что принес. Эд не повернул головы в его сторону, он, вероятно, решил,
что Авель собирается прочесть молитву, и не обратил внимания, что в руках у
Авеля вовсе не книга.
- Девять лет назад, - запинаясь, начал Авель, - к нам в монастырь
явился человек, назвавшийся паломником из Святой Земли. Только это был не
паломник. Это был шпион Фулька...
То, что Авель сам, по собственной воле, решился начать разговор, было
уже достаточно из ряда вон. Но Эд по-прежнему не смотрел на него. Однако ж
сказал:
- И вы с Фарисеем убили его. Если ты решил покаяться, то опоздал. Я
знаю.
- Но это было не все. Я обыскал труп... и нашел вот это.
Наконец Эд повернулся и увидел свитки на столе.
Авель продолжал:
- Я их спрятал... и никогда, никому... даже Фарисей не знает.
Тягостный вопрос повис в воздухе, но не прозвучал.
- И теперь... я... решил... прочесть.
И, убоявшись, что Эд просит, почему он так решил - а говорить об этом
Авель не хотел - он приступил к чтению. Начал он с допросных листов,
поскольку все должно было идти по порядку. Хотя это был самый большой
раздел, Эд ни разу не перебил его, и Авель перешел к показаниям аббата и
остальных. Процесс чтения всегда отнимал у него массу сил, как физических,
так и умственных, и он был полностью сосредоточен на нем, не в состоянии
отвлечься ни на что другое, так как иначе бы он обязательно сбился. Однако
его подкрепляла уверенность, что он способствует исполнению Божьего
промысла. Поэтому, хотя чтение длилось долго - он сам не знал, сколько, но
долго, и голос у него сел от непривычного напряжения, он ни разу не сбился и
не потерялся. И только когда записи, совершенно неожиданно для него,
внезапно кончились, Авель поднял голову. И увидел глаза Эда.
Пергаменты, которые он продолжал сжимать в руках, посыпались на стол.
Ноги у Авеля подломились. Он понял, что сейчас умрет.
- Уйди, - почти беззвучно проговорил Эд.
Сам не зная как, Авель, пятясь, добрался до двери и выполз наружу. Его
колотило, как в жестокую стужу. Привалившись к стене, чтобы не упасть, он
стал спускаться - и всей тяжестью наехал на стоявшего под факелом часового.
Тот, не разобравшись, схватил его за ворот рясы и встряхнул. Затем,
разглядев в свете факела рябое лицо королевского исповедника, выпустил.
- Ты, святой отец, пьян, что ли? - спросил он.
Авель вдруг тоненько всхлипнул. Потом повернулся и, спотыкаясь, побежал
к лестнице. На бегу он продолжал всхлипывать и, лишь когда ему удавалось
набрать воздуху в легкие, повторял:
- Господи, прости меня! Господи, прости!
Он был убежден, что узнал уже все удары, перенес уже все, что возможно
вынести, и отныне ничто на свете не способно его ранить. Он ошибался, как
ошибался всегда. Судьба оказалась подобна наемному убийцу, способному долго
выжидать в засаде.
...Почему-то болели руки. Он повернул их ладонями вверх и увидел, что
они обожжены. Должно быть, это произошло, когда он жег пергаменты,
заталкивал их в самую сердцевину пламени, чтобы изошли дымом, чтобы ни
клочка от них не осталось... Тогда он не почувствовал, как пламя лижет его
ладони. Теперь же ожоги дали о себе знать. Но что такое боль в обожженных
руках!
Он вернулся к своему креслу, сел, закрыл глаза. Бесполезно. Пергаменты
он сжег, но выжечь собственную память невозможно. Защищаясь от мыслей,
которые нельзя было прогнать, подумал: если Авель никому не проговорился до
сих пор, верно, не проговорится и теперь. Но если знает кто-нибудь еще, я
его убью. Найду и убью. Чтобы никто, никогда...
Та часть его сознания, что способна была еще трезво мыслить, холодно
отметила - вряд ли. Похоже, не осталось никого, кто помнил бы о столь давних
событиях в Лаонском дворце и на парижской дороге. Старые слуги
поразбежались, а мужичье, толпившееся на дороге вокруг клетки с ведьмой,
либо повымерло, либо все перезабыло за давностью лет и потоком событий.
Прочие мертвы. Фульк, Тьерри, аббат... Все, кто имел отношение к этой
истории.
Кроме него самого.
Разумеется, он помнил историю про "ведьму в клетке", но считал ее
полным вымыслом, интригой Фулька, провокацией, направленной против него,
Эда. Как всегда, он думал лишь о себе. В последнем он, правда, не ошибся -
была интрига, измыслил ее Фульк, и нацелена она была на него. Только ведьма
существовала на самом деле.
Судьбы дважды попридержала удар - сначала когда Азарика сбежала от
своих мучителей, потом когда посланец Фулька попался на глаза Авелю. Но не
отвела руки теперь. Когда нельзя уже ни поправить ничего, ни отомстить.
Дьявол, какое же это мучение - не иметь живых врагов! Он почувствовал
это еще тогда, когда гибель жены и сына превратила царствование в отбывание
пожизненной каторги. Может, ему было бы легче, если бы он верил в
колдовство, в магию, в воскрешение мертвых. Но он не верил. Мертвые -
мертвы. Однако тогда он еще не знал этого...
А они знали - Фульк, Тьерри, аббат... И всю мерзость таскали с собой,
приберегая для собственной выгоды. И, как по сговору, все они умерли не от
его руки. Фульк... здесь все ясно. А остальные? Что заставляло их молчать -
всегда быть рядом и молчать - главных соучастников? Страх, надежда на
шантаж, похоть? Все вместе?
Они знали. А он не хотел знать.
Все муки, весь позор, всю грязь, в которую ее хотели втянуть, прежде,
чем убить... все это его не касалось. Она должна была бороться сама. И
победила - только он здесь был ни при чем.
А ведь всего этого могло не быть...
Когда-то давно, еще до свадьбы, она попрекнула его, что он не позвал ее
с собой после победы под Самуром. Единственный упрек, слышанный им
когда-либо от нее (поэтому и запомнил) - хотя повинен он был перед ней в
гораздо более тяжких грехах. Он не задумывался, почему. А тогда беспечно
ответил ей - из гордости, потому что она его не попросила. Да еще добавил -
а что бы от этого изменилось?
Все изменилось бы. Все, если бы он не думал о своей проклятой гордости.
Не было бы ни допросов, ни тюрьмы, ни позора, ни клетки. В конечном счете
виновен был он, и стократ виновнее тех, других. Потому что они были врагами
и поступали соответственно, а он...
До сих пор, в сознании своей вины он мог утешаться мыслью, что
преступления его прошлого касались близких Азарики, но не ее. Были Одвин,
Гермольд... но он никогда не причинял зла ей самой. И ошибался, как всегда.
Вот почему она молчала. Не хотела говорить, что он, при желании, мог бы ее
спасти, но не спас. Другие спасли... Знакомое имя промелькнуло в прочитанных
показаниях. Имя мальчика, которому она дала приют и покровительство. Точнее,
имя отца этого мальчика. "Подозреваемый в соучастии Винифрид Эттинг, ныне
находящийся в заточении..."
"Вы пытали бы меня, если бы Винифрид Эттинг не поднял ложную тревогу.
Это одна из причин, по которой я забочусь об его сыне..." Не напрасно,
значит, Фульк его подозревал... Вот какова была вторая причина, которой она
тогда не назвала, а он не спросил. Не только долг, но и вечное напоминание.
Никогда она не забывала об этом и не хотела забывать. И, если бы он не был
столь слеп и глух ко всему, чего не хотел знать, то понял бы.
Но почему этот Винифрид так упорно помогал ей? Может, он любил ее?
Какая теперь разница... Он был женат на другой женщине, и он умер. Умер, как
и прочие... Все равно, как он посмел! Только у него, у Эда, на всем белом
свете было на это право. Только он мог ее любить.
Любить? Но разве любить - это отдавать на расправу? А именно так он все
время и поступал с ней. Даже в самом конце, когда, уверившись в собственном
благополучии, оставил ее беззащитной перед убийцами. Это - любовь?
Да, он любил ее. Но сказал ли ей об этом хоть раз? Нет. Никогда. "И
здесь ты виден весь", - сказала бы матушка-ведьма. Потому что, держа свою
любовь при себе, от нее требовал подтверждения постоянно - как признания на
допросе. А теперь уже поздно.
...Как на допросе...
"Никогда и ни за что я не смогу причинить тебе боли".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг