придворных дам, теперь стала до крайности нетребовательной хозяйкой.
- А может, и вы в это верите, благочестивейшая? Вам приятнее быть
побежденной имперской принцессой, а не девкой без роду, без племени,
осужденной за колдовство? Впрочем, я забыл, вы ведь и сами развлекались с
запретными знаниями, однако ж, безуспешно. Удивляюсь, как это вы вовремя не
нашли с ней общего языка? Теперь бы эта так называемая Теодерада оказала бы
вам покровительство, приняв при своем дворе!
Молчание.
Фульк все еще не мог отказаться от посещений бывшей императрицы, хотя
бы изредка. Он уже понимал, что никакой практической пользы из них не
извлечет. Но они стали для него чем-то вроде наркотика. И когда ему
удавалось пробить ее броню и заставить корчиться от боли, это доставляло ему
ни с чем не сравнимое наслаждение. Однако это происходило все реже и реже. С
каждым годом Рикарда становилась все безразличнее к мирским делам. Монахини
восхваляли ее безукоризненную жизнь, и даже настоятельница при встречах с
ней прекратила поджимать губы. Дойдет до того, думал Фульк, что эту рыжую
шлюху объявят святой.
- Да, при дворе. Сейчас ведь там начнутся празднества - охоты, пиры,
турниры. Мой человек в Лаоне обо всем мне доносит... Другие будут
веселиться, пока вы гниете здесь!
Он усмехнулся про себя, представив возможное прибытие Рикарды ко двору.
Она сильно раздалась, несмотря на то, что много постилась - сказывались
отсутствие треволнений и малая подвижность. И, наверное, совсем поседела.
Хотя волосы она теперь полностью забирает под вдовье покрывало, которое ее
совсем не украшает.
- Почему вы не отвечаете?
- Я не слушаю тебя. Я молюсь.
- Но неужели вы позволите торжествовать этим ничтожествам, которых сами
вытащили из грязи?
- В своей жизни я вытащила из грязи только одно ничтожество. Тебя,
Фульк.
Ага! Все-таки слушает. Впору прибегнуть к более значимой теме. Вряд ли
она спокойно будет выслушивать рассуждения о человеке, которого прежде так
страстно любила, и потом столь же страстно ненавидела.
- А он? Слыханное ли дело? При одном самозваном короле еще и второй! Ну
не смешно ли - Эд стремится обезопасить своего наследника! Раньше он не был
столь осторожен. Стареет наверное, - Фульк был по меньшей мере лет на
пятнадцать старше Эда, но это не имело значения - он словно родился без
возраста. - Правда, если бы этот наследник был ненамного постарше, он, если
хоть малую толику похож на своего родителя, не преминул бы тут же с полным
основанием урвать у последнего власть. Впрочем, вряд ли Эд способен об этом
подумать. Он же теперь, видимо, для разнообразия, решил быть милостивым.
Хотя, если он решил облагодетельствовать всех, кого раньше обидел, очередь
выстроилась бы до самого Рима, верно, милостивейшая? Взять хотя бы этого
безродного мальчишку, так называемого "крестника королевы", которого он
воспитывает вместе со своим сыном, так что он, по сообщению моего человека,
больше времени проводит во дворце, чем в монастыре святого Медарда, к
которому приписан. Как бишь его? Винифрид из каких-то Эттингов. У меня,
помнится, Винифрид из Эттингов осуждался по какому-то делу, - из того же,
верно, гнезда, что и это отродье...
Фульк еще что-то говорил, но Деделла не слышала больше ни единого
слова. Она положила прялку на скамью и выскользнула из кельи. Он не обратил
на это внимания - за все минувшие годы канцлер привык, что Деделла - даже
меньше, чем говорящее орудие - орудие безмолвное. Она же научилась
сдерживать свои чувства и не побежала, не закричала, но чинно направилась в
сторону кладовой. Если бы кто-нибудь спросил ее о намерениях, она с ходу
выдала бы какое-нибудь правдоподобное объяснение. Но, несмотря на внешнее
безразличие, душа ее кричала. Винифрид из Эттингов! Не чаяла она снова
когда-нибудь услышать имя старшего брата. Но Винифрид мертв... а это значит,
что ребенок его и Агаты, еще не рожденный к тому времени, что Деделла бежала
из Туронского леса, остался жив. Может быть, жива и Агата? И все это время
Деделла ничего не знала...
С самого рождения он усвоила твердо - человек сам по себе - ничто,
женщина в особенности. Она принадлежит семье, роду, и важна лишь как его
частица. Потому так сильно было ее отчаяние, когда погибли ее родные. Виной
была не только скорбь, но и потерянность. И вот теперь - неожиданная весть о
том, что есть у нее родная кровь. Эттинги еще существуют на земле. Она не
одна.
У лестницы, ведущей к кладовой, она задумалась, обдумывая то, что она
скажет сестре-ключнице, а также свои дальнейшие поступки. Должно зайти в
пекарню... и на сыроварню тоже. И вообще прикинуть, что может понадобиться в
дороге.
Она, однако, ни мгновения не колебалась в главном. Хоть она никогда и
не признавалась себе в этом, годы, проведенные в замкнутом монастырском
мирке. тяготили ее, как никогда не тяготили годы тяжкого крестьянского труда
в родительском доме. То, что когда-то представлялось ей раем - тишина,
покой, каменные стены, защищающие от страшного мира, стало казаться тюрьмой.
К Рикарде же ее не привязывали никакие теплые чувства. Если бы бывшая
императрица нашла в своем сердце хоть одно ласковое слово для своей
прислужницы, Деделла, может быть, и задумалась, стоит ли расставаться с ней.
Но та, замкнувшись в себе, пусть и не считала Деделлу слабоумной, как Фульк,
была к ней так же равнодушна, как и к остальным. Но в Деделле-то чувства
вовсе не умерли! Они лишь спали, не находя выхода все эти годы, и теперь
претворились в неколебимую решимость - увидеть племянника. Единственное
родное существо на земле. О том, что может оказаться вовсе не нужна
племяннику - ведь тот не бедствует, будучи крестником королевы, Деделла не
думала. Не думала и о том, что "крестник королевы" - это все равно что
крестник "дьявольского отродья" - подобные соображения были слишком сложны
для нее, и, кроме того, если какая-то мысль завладевала ею целиком, для
побочных соображений просто не оставалось места.
Но все-таки она достаточно изменилась, чтобы не срываться с места
немедленно. Нет, она обстоятельно подготовит свой побег - впрочем, почему же
побег, она ведь не монахиня - свой уход, запасется всем необходимым, а в
пути пристроится к какому-нибудь шествию паломников - она достаточно
наслышалась о разных святых местах, куда они могут направляться. Для нее же
заветное место сейчас только одно - Лаон, монастырь святого Медарда. И тут
ее никто не остановит.
Вздохнув, Деделла направилась по лестнице дальше, к кладовой.
Детский голос звенел под сводами собора.
- Я, король, клянусь судить без лицеприятия, защищать вдов, сирот и
чужестранцев, наказывать злодеев...
Хотя присяга была очень длинной и в случаях помазания на царство
малолетнего претендента произносил ее доверенный прелат, принц Ги выучил ее
наизусть, и странно было слышать слова о благочестии и гордыне, суде и
справедливости, испытаниях и невзгодах из уст пятилетнего мальчика. Впрочем,
многое было странно на этой торжественной церемонии. Прежде всего, по
традиции она должна была совершаться в священном городе Хлодвига - в Реймсе.
Но Реймс, постоянно переходивший из рук в руки, мало подходил сейчас для
празднеств подобного рода. Кроме того, там был коронован на управление
Западно-Франкским королевством не признанный оным слабоумный Карл. А Эд,
похоже, решил напомнить, что короли не только соблюдают традиции, но и
устанавливают их. Сам она, а впоследствии его супруга, короновались в Лаоне,
и здесь же он решил короновать своего сына, упрочив им же заведенный обычай,
будто все франкские короли, начиная с Хлодвига, ему не указ. Далее,
помазание на царство должен был совершать архиепископ Реймский. Но им в
данный момент являлся не кто иной, как канцлер Фульк, которого здесь можно
было представить разве что в горячечном бреду, и то не всяким больным.
Нового же архиепископа Реймского клир не стал избирать, опасаясь разброда в
церковных кругах и лишних неприятностей со стороны святого престола.
Церемонию проводил новоизбранный архиепископ Лаонский - а именно Габунд,
бывший приор святого Медарда - человек преклонных лет, кроткого нрава, не
имевший личных амбиций и во всем покорный воле короля, а посему и
заслуживший благосклонность последнего. Он, конечно же, не стал возражать
против нового нарушения освященных веками обычаев. Да что он - папский легат
и тот на сей раз не только не выступил с осуждением, но принял участие в
коронации наряду с высшими членами лионского клира. Теперь Габунд стоял по
правую руку от принца, по левую же - епископ Суассонский. Король, королева и
их личная свита находились на помосте одесную от алтаря, ошую на таком же
помосте - знатнейшие сеньеры королевства. Собор же был битком набит, но
благодаря обилию стражи сохранялся порядок и не было неподобной толкотни.
Горнульф, новый приор святого Медарда, поднес епископу Габунду скляницу
со священным миром. И пусть утверждалось, что то самое, ниспосланное с небес
миро, единственно достойное франкских королей, хранится в Реймсе, здесь бы
об этом никто не посмел заявить. Епископ окунул в сосуд золотую иглу и
кончиком ее помазал принца Ги, как подобает, крестообразно. Священный елей
коснулся лба, груди, правой и левой руки. Затем на мальчика, стоявшего в
одной рубашке, начали надевать коронационные одежды, до этого лежавшие на
алтаре. Один из знатнейших вассалов короля должен был привязать ему золотые
шпоры. Это сделал, опустившись на колени, молодой герцог Суассонский,
которого звали так же, как и отца, Генрихом, едва достигший восемнадцати лет
и недавно посвященный в рыцари Эдом. Сим действием Генрих-младший как бы
подтверждал свою готовность так же истово защищать права юного короля, как
защищал его собственные права старший король. По этому поводу кое-кто
припомнил, что, хотя королевский наместник и покинул Суассон, сложив свои
полномочия, мать молодого герцога не была приглашена на коронацию. Тем
временем Эд в сопровождении Альбоина спустился с помоста. Должна была
состояться церемония передачи меча. Эд передал меч епископу, и тот
благословил его.
Именно вид меча заставил Роберта очнуться от задумчивости. До этого он
наблюдал церемонию, словно пребывая во сне. Этому чувству способствовал
неверный переливающийся свет, заполнявший собор - сияние сотен свечей,
отражавшихся в золоте и драгоценный каменьях на одеждах собравшихся ( Роберт
и сам по этому случаю вынужден был оставить привычную ему черную одежду и
облачиться так, как подобает графу и брату короля). Но этот меч... Роберту
был прекрасно знаком родовой меч - Санктиль, с которым короновался сам Эд, и
было бы вполне в порядке вещей увидеть его на коронации нового властителя из
Робертинов. Однако это был другой меч. Роберт был уверен, что ни разу его не
видел.
Благословленный епископом меч перешел в руки Ги - жест и всегда бывший
чисто символическим, а в данном случае - более, чем раньше, ибо руки ребенка
были пока не в силах удерживать тяжесть меча. Ги передал его Альбоину, а тот
вновь вернул Эду. Далее епископ должен был потребовать присяги новому
миропомазаннику, но Эд опередил его, выступив вперед. Ладони его все еще
сжимали рукоять меча.
- Люди Нейстрии и короля! Через краткое время я выступлю в поход.
Многие из вас отправятся со мной. Но и те, кто пойдет, и те, кто останутся
защищать франкскую землю от чужеземных набегов, принесут клятву на верность
новому королю Ги, моему сыну и соправителю. Он будет царствовать над вами,
пока я не восстановлю империю с Аквилантом - вновь выкованным мечом Карла
Великого в руке. Когда же он достигнет совершеннолетия, то также поднимет
меч Эвдингов и воссядет на императорский трон...
Фортунат не принимал участия в церемонии. Старческая слабость
препятствовала ему в этом. И все же он непременно желал присутствовать. Он
находился среди зрителей, поддерживаемый Эммерамом, крепким служкой,
которого приставил к нему приор Горнульф. Руки и ноги каноника дрожали, от
блеска свечей слезились глаза, от запаха фимиама ломило голову. И все же
Фортунат улыбался.
- ...изгонит сарацин и норманнов, распространит славу Империи на
Испанию и земли славян и завоюет Святую землю...
Фортунат не знал, сказал ли это Эд на самом деле, или просто в его ушах
эхом отдается восторженный шепот молодого монаха.
Роберт слушал, прикусив в кровь губу. Эвдинги! Бог свидетель, пусть Эд
видит себя властелином империи. Но - отречься от отца, предать собственный
род единственно ради себялюбия, желания слышать свое имя в прозвании
династии... он стал еще худшим злодеем, чем раньше. Раньше он, по крайности,
не отделял себя от Робертинов...
... Но то было еще до его женитьбы на этой...
Руки его сжались в кулаки, ногти впились в ладони.
- А теперь присягайте!
Первым выступил молодой Генрих Суассонский.
- Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал над нами и присягаю ему! - звонко
прокатился под сводами его юношеский голос.
- Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал над нами... - Альберик, сеньер
Верринский, бывший наместник Суассона, ныне - ближайший соратник короля в
будущем итальянском походе.
- Я желаю, чтобы Ги Эвдинг царствовал... - неожиданно Роберт понял, что
это его собственный голос. Он, Роберт, граф Парижский, выступил из рядов
знати и приносит вассальную присягу мальчишке, ставшему для него средоточием
краха всех надежд, отобравшему у него престол и благорасположение брата. Ему
показалось, что взгляды всех собравшихся в соборе обратились на него. Что
они делают? Смеются? Злословят? Удивляются?
Ничего не понять.
И все же он довел клятву до конца. И вслед за ним принесли вассальную
клятву герцоги и графы, сеньеры и бароны - знатнейшие из знатных,
присутствующих здесь. Остальные же изъявили свою преданность общим кличем:
- Да здравствует король!
Шесть лет назад многие из собравшихся кричали в Компендии: "Да
здравствует королева", когда на голову блистающей здесь золотом самых
богатых одежд молодой женщины был возложен брачный венец. Впоследствии,
после рождения наследника, она также была коронована в Лаонском соборе. Но
тогда церемония была значительно менее пышной и многолюдной.
Упомянутая женщина также спустилась со своего возвышения. Тяжелые от
драгоценного шитья одежды делали ее походку медленной и торжественной.
Королева редко покидала Компендий, и многие сейчас с удовольствием бы на нее
поглазели, но в нынешнем ритуале главным действующим лицом была не она.
Церемония продолжала свой ход. Приняв клятву верности от своих
подданных, юный сюзерен должен был дать им ответную клятву на святом
Евангелии, которое лежало раскрытым на алтаре. Взяв мальчика за руки,
родители повели его к алтарю. Для окружающих сейчас эти трое - мужчина,
женщина и ребенок - представлялись какими-то высшими существами, не
принадлежавшими к жалкому и слабому роду человеческому, воочию воплощая
утверждение, что всякая власть - от Бога. Ибо человеческое сознание устроено
просто и видит проявление царственности в богатстве, пышности, силе и
красоте. И это, быть может, не такая уж большая ошибка.
Почти никто уже не расслышал слов, которые произнес Ги, положив правую
руку на Евангелие. Церемония близилась к завершению, и все напряглись,
ожидая главного мгновения.
Вновь приблизились прелаты. Королева отступила в тень, пропуская
епископа Габунда. В полумраке и мерцании свечей ее облитая золотом фигура
казалась лишенной плоти, словно выступившей из сна.
- Коронуйте помазанника божьего! - провозгласил легат.
Корона была уже в руках епископа, который принял ее от маленького
прислужника. И произнес самые главные слова нынешнего дня:
- Венчает тебя Господь.
Опустить корону на голову миропомазанника должен был высочайший по
званию сеньер королевства. Но высочайшим из присутствующих был сам король. И
Эд взял корону и сам венчал своего сына на царство.
Грянули певчие и колокола на соборной звоннице. Глаза Фортуната
застилал туман. Он чувствовал себя, как Симеон во храме. Те, кого он любил,
были сильны, счастливы и на вершине славы. Больше ему нечего было желать от
жизни.
И среди радостных воплей, пения, органного грома и вакханалии колоколов
стоял Эд - герой, победитель судьбы, триумфатор, король.
- Я его уничтожу, - шептал Роберт сквозь бурю этих звуков. - Я уничтожу
его.
- Пошла прочь, потаскуха одноглазая! Это ж надо - такой наглости
набраться - среди бела дня ломиться в мужскую обитель! Может, и есть такие
развратные монастыри, куда девицы денно и нощно, как к себе домой, хаживают,
только у нас здесь дом Божий и порядки строгие...
Но Деделла не уходила, только уворачивалась от взмахов посоха, которым
пытался огреть ее привратник. Шесть лет назад другой привратник другого
монастыря также гнал ее от ворот, куда ее прибило отчаяние. Сейчас отчаяние
было побеждено упрямством - возможно, фамильной чертой Эттингов.
- Ты что орешь, Ансельм? Монахи уж и мессу петь перестали, все шеи
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг