Эд покинул кухню и, перейдя монастырский двор, подошел к уцелевшему
зданию, где располагались жилые кельи. Жерару велел охранять вход.
Внутри царил сумрак, и шаги Эда отдались эхом в гулкой пустоте. Ему это
не понравилось, он принудил себя ступать по возможности бесшумно и положил
руку на рукоять меча, хотя нападать на него здесь вроде было некому.
Заглядывая в одну келью за другой, он убеждался, что они пусты. В кельях
было ненамного теплее, чем снаружи, и вряд ли кто из монахов, даже не
занятый молитвами или трудами по восстановлению обители, стал бы искать
здесь приюта. По мере того, как Эд углублялся внутрь, становилось все
темнее. И Эд шел все более осторожно, когда внезапно до него донесся голос,
старческий, но ясный, читающий:
- "Душа моя среди львов; я лежу среди дышащих пламенем, среди сынов
человеческий, у которых зубы - копья и стрелы, и у которых язык - острый
меч".
- Ты - Нигелл? - спросил Эд.
- Да. А ты - дьявол, пришедший за мной? Готово сердце мое, давно
готово...
Эд протянул руку на звук голоса, наткнулся на дверь и потянул ее. В
келье было еще темнее, чем в коридоре, единственное окошко было прикрыто
ставней. Как старик мог читать в такой тьме?
- Я - не дьявол, я - король, - Попривыкнув немного к сумраку, Эд
различил худую сутулую фигуру, сидящую на соломенной постели. - А ты -
Нигелл из Галлии, что раньше жил в монастыре святого Эриберта и был
духовником императрицы Юдифи, вдовы Людовика Благочестивого.
- Кто помнит об этом? Не осталось никого, кто мог бы возвестить тебе.
- Значит, осталось... Ты - тот самый духовник Юдифи?
- Стала царица одесную тебя, вся в золоте Офирском... Не от юноши
сражен сей, но Юдифь расслабила его красотою лица своего...
- О какой Юдифи лепечешь ты, старик? Я спрашиваю тебя о Юдифи
Баварской, прозванной "черной лисой".
- О, нет... на лису она не была похожа, хоть и черна... как шатры
Кидарские, как завесы Соломоновы...
- Оставь свои молитвы, хоть на миг. Отвечай - тебе было известно, что
младший сын императора не умер, и что императрица хранит перстень и печать
Каролингов?
- Ты же знаешь сам, хотя я не говорил тебе. А еще твердишь, что ты не
дьявол...
- Проклятье! - Эд сорвал ставню с окна, и холодный осенний день
ворвался в келью. Теперь он увидел лицо Нигелла. Тому было не меньше
восьмидесяти. Он был худ до прозрачности, лыс и, по правде говоря, не
нуждался в свете ни днем, ни ночью. Глаза его были открыты, но их затянули
белые бельма.
- Нельзя слишком много смотреть на огонь, - сказал Нигелл, и голос его
не был голосом безумца. - А я смотрел. И теперь не боюсь адского пламени...
Ты, человек, называющий себя королем, спрашиваешь меня об Юдифи? Сорок пять
лет никто не называл при мне ее имени. Я думал, что один на свете помню ее.
Она жила у святой Колумбы... Жилище ее не было подобно узилищу, ибо она была
вдовой императора и матерью короля, но дух деятельный, оторванный от
возможности действовать, тяжко страдает и причиняет болезни телу. У нее
открылось горловое кровотечение, и она умерла.
- Я спрашивал тебя об ее младшем сыне.
- О Гвидо? Он жив?
- Нет. Но, выходит, был жив тогда?
- Да, но укрыт от двора и знати... Вот как было, человек, вопрошающий
меня о давно умерших. Император умер, и оный Гвидо был еще младенцем, когда
старшие сыновья императора были уже взрослыми мужами. И они не хотели нового
раздела империи, а он был бы неминуем, ибо после смерти самого старшего -
Лотаря, остальные принцы - Пипин, Людовик и Карл разделили империю на три
удела, и не желали делиться с младшим. К тому же их подстрекала сестра их
Аделаида, ненавидевшая мачеху, которая приходилась ей почти ровесницей, и
утверждавшая, что при малолетнем короле Юдифь будет править сама и сохранит
всю прежнюю власть. Не желая впадать в Каинов грех, братья не убили Гвидо,
но лишь объявили о его смерти, самого же отвезли в монастырь святого Вааста,
где он должен был расти, не зная ни происхождения своего, ни звания, и
впоследствии же принять монашеский сан.
- От кого ты узнал все это?
- От самой Юдифи, от кого же еще? Она не смирилась со своим заточением
и была в гневе на неблагодарного сына своего Карла, и захотела отнять у него
право первородства, подобно тому, как Ревекка отняла его у Исава. У нее были
перстень и печать Каролингов - император сам передал их ей, ибо, по правде
говоря, мало занимался делами государства, и никто не посмел отобрать их у
нее, так как она не была отрешена от императорской короны. Но этого мало -
после смерти Людовика она выкрала его меч Аквилант. Ты слышал, наверное, - у
Карла Великого было три меча, и все они перешли разным наследникам. Людовику
достался Аквилант, и он чрезвычайно дорожил им, считая символом своей
власти, хотя вовсе не был воинствен... Когда Карл Великий отправлял послов в
Иерусалим, те, по возвращении, среди прочих реликвий, принесли ему камень из
стены Иерусалимского храма. Этот камень и был вправлен в рукоять Аквиланта -
так рассказала мне императрица. Она спрятала его и укрыла.
- Где?
- Этого я так и не узнал... Потому что императрица, предвидя свою
скорую смерть, не желала умереть не отомщенной. Убедившись, что я не предам
ее, она стала требовать, чтобы я отыскал ее сына, рассказал ему тайну его
рождения и передал свидетельства вего. Тогда бы она открыла мне, где спрятан
королевский меч, чтобы Гвидо, войдя в возраст, мог поднять его и потребовать
себе корону Нейстрии.
- И ты согласился.
- Я отказался. Я уже давно принес монашеские обеты, боялся покидать
стены обители... боялся мирской жизни... Я просто испугался. И тогда Юдифь,
не лишив меня, впрочем, совсем своей дружбы, отыскала себе другого помощника
и мстителя.
- Твоего ученика. Одвина.
- Тебе и это известно? От него?
- Нет. Одвин тоже умер.
- Да... Этот юноша обладал умом, жадным до знаний, и блестящими
способностями... и, к сожалению, это не привело его к добру. Было нечто, о
чем он не мог говорить спокойно - справедливость, о, нет, я не Господню
справедливость имею в виду, он хотел справедливости на земле. Вероятно, то,
что сотворили с Юдифью и ее сыном, представлялось ему несправедливым. Я не
знаю, о чем говорили они, но только после смерти Юдифи Одвин стал вести еще
более безумные речи. Он говорил, что единственно достоин короны тот, кто
провел свое детство среди бедных и незнатных, чтобы, взойдя на престол,
воздать им милость - истинно справедливым королем... Царем Правды.
- А потом Одвин бежал, а тебя сослали.
- Истинно так. И с тех пор в моей жизни не случалось ничего, о чем
стоило бы говорить больше времени, чем льется вода из разбитого кувшина. И
мне оставалось только перебирать воспоминания, как зерна четок. И вот
приходишь ты, неизвестно откуда, неизвестно кто, и ради радости вновь
перебрать их, чернец нарушает самую страшную тайну из доверенных ему. Тайну
исповеди, которую служитель христианской церкви не должен выдавать даже под
угрозой собственной смерти, - ведь ты так подумал?
Ничего такого Эд не подумал. Но ему не понравилась то ли усмешка, то ли
улыбка на губах слепца.
- Но ты уже никому не можешь повредить. Умерла не только Юдифь - мертвы
и король Карл, и принцесса Аделаида, и Гвидо, и Одвин.
- Не в этом дело. - Теперь это была явно усмешка, печальная и
горькая. - Не было никакой тайны исповеди. Детей своих Юдифь предназначала в
правители христианских стран, и потому они были крещены и воспитывались в
христианской вере. Сама же Юдифь сохраняла приверженность иудейской вере, и
потому праведные таинства, обряды и учения нашей церкви были для нее ничто.
Так она и умерла - не покаявшись, не исповедавшись и не причастившись. Ибо
она не смирилась, и, побежденная в схватке с миром, не признала за ним этой
победы. И никого не простила.
- Вот, значит, какова она была?
- Такова и более - коварна, хитра, вероломна, горда и злопамятна. И все
это теперь - как прах, и денно и нощно десятки лет я молюсь за нее. И
радуюсь, что ослеп после того, как увидел ее, но не раньше. Ибо она была
прекрасна, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со
знаменами. Кто эта, восходящая от пустыни, как бы столбы дыма, окуривая
миррою и фимиамом...
Эд понял, что старик снова обратился к Писанию, и ничего больше он от
него не услышит. Впрочем, чего уж больше... Он вышел из кельи, провожаемый
голосом Нигелла, продолжавшим твердить:
- Спеши с вершин Амона... от логовищ львиных, от гор барсовых!
Столбы дыма стояли вокруг монастыря, но пахло от них отнюдь не миррою и
фимиамом. Земля под ногами хрустела, схваченная неожиданными заморозками.
Зима, подзадержавшаяся в этом году, наступала на осень.
Осень года, когда вновь была выиграна война, и без большого пролития
крови.
Осень года, когда почти повсюду сумели собрать урожай, что означало - в
ближайшее время стране не грозит голод, и люди вспомнили пророчество, что с
новой королевой на землю Нейтрии придет благословение.
Осень года, когда родился наследник престола.
Король не успел вернуться в Компендий ко времени родов королевы, как
желал. Оно, может быть, и к лучшему, что не успел. Роды были тяжелыми и
долгими, измотавшими до полусмерти не только роженицу, но и всех окружающих.
Нантосвельта и Гисла не чуяли под собой ног, а Сулейман, которого все же,
несмотря на недоверие, пришлось призвать, пару раз мысленно примерял к своей
шее удавку. Но все же мучения разрешились благополучно, и когда в неурочный
час ударил колокол на башне замка, жители Компендия узнали, что у короны
есть наследник.
Это был здоровый и крепкий мальчик, весьма крупный противу обычного,
как уверяли и женщины, и лекарь. Со здоровьем же самой королевы дело
обстояло несколько хуже, она была очень слаба, но все же никаких осложнений
за этим не воспоследовало, и к началу рождественских праздников, совпавших с
возвращением мужа, Азарика уже вставала с постели.
- Он сейчас проснется. Я уже знаю это движение. Они стояли рядом у
колыбели, глядя на ребенка. На мгновение Азарике показалось, что муж ее не
замечает, полностью обратив внимание на сына, но она ничуть не была этим
обижена. Видит ли он необычайное сходство между собой и Ги - теперь, когда
краснота и морщины, свойственные новорожденным, исчезли? Такие же светлые
волосы - уже сейчас видно, какие они будут густые, такие же черты лица, пока
что смягченные младенческой нежностью.
Ребенок открыл глаза. Эд ожидал, что они будут голубые, - ему
приходилось слышать, что у новорожденных обычно бывают голубые глаза. Но у
Ги глаза были черные. Черные, как ночь. Глаза императрицы Юдифи. Глаза
Черного Гвидо. Глаза Азарики.
Младенец смотрел, казалось, осмысленным взглядом - и молчал.
- Почему он не плачет? - с тревогой спросил Эд. Этим, в общем, и
исчерпывались его сведения о детях - что у них бывают голубые глаза, и что
они должны часто плакать.
- Он вообще редко плачет. Только когда голоден.
Эд нагнулся над колыбелью. Младенец выпростал ручку из-под одеяла и
сделал безуспешную попытку дотянуться до ножен на поясе отца.
- Смотри, он уже сейчас тянется к оружию! - радостно сообщил Эд. - Это
настоящий воин - уже в колыбели!
Азарика хотела объяснить, что малыш ничего такого пока не понимает, что
оружие для него - всего лишь блестящая игрушка...
Но промолчала.
- Да... "Нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят:
"смотри, вот это новое", но это было уже в веках...", - пробормотал
Фортунат.
- Ты о чем?
- В свое время ты рассказал мне историю своей матери. Сегодня мне
показалось, что я выслушал ее во второй раз.
- Когда я был в плену, то слышал от рабов из Британии историю о
волшебнике Мерлине и короле Артуре, в которую они верили больше, чем в
Святое Писание. Похоже, у колдунов и колдуний это просто болезнь -
продвигать своих воспитанников на престол.
- Да, Юдифь ведь тоже обвиняли в колдовстве... А потом Одвин. И твоя
мать.
- Причем Одвин, похоже, пытался дважды повторить эту попытку. Вначале
он хотел сделать Царем Правды Черного Гвидо. А когда Гвидо понял, что дело
его проиграно и мятеж его провалился, он вручил Одвину свою дочь и
доказательства ее происхождения... а дальше мы знаем.
- И он укрылся с ней в Туронском лесу. Кто угадает теперь, каковы на
деле были его помыслы, если он даже имя ей сменил с франкского на
бретонское? Хотя... на бретонское ли? Если он почитывал это, - Фортунат
дотронулся до книги на столе, - ему, вероятно, слышалось в этом имени и
нечто иное. Я знаю по-еврейски всего несколько слов, но припоминаю нечто
похожее. "Свет"... или нет, "сияние". Nomen est omen...
- Да, у моего сына хорошие предки - императоры, короли, мятежники,
ведьмы, колдуны, иноверцы... - он сказал это без тени насмешки.
- И тебя не смущает то, что ты узнал о Юдифи?
- Смущает? Мне всегда по душе люди, которые борются до конца и умирают,
не смирившись. Я доволен, что кровь этой женщины смешалась со слабеющей
кровью Каролингов!
Фортунату не слишком нравилось нынешнее настроение Эда. Сказать по
правде, оно его пугало. Конечно, все это можно отнести на счет радости и
восторга из-за рождения сына...
- И теперь, если я правильно тебя понял, ты собираешься публично
объявить о принадлежности своей жены к императорскому дому. О своем же
истинном происхождении ты объявить не можешь.
- Так.
- Предвижу большие осложнения. Потому что в этом случае в глазах всех
людей вы с женой окажетесь двоюродными братом и сестрой. А подобный брак
может заключаться только с личного разрешения папы Римского. Которого у тебя
нет. И Фульк сделает все, чтобы этот брак признали недействительным.
- С этим я сам как-нибудь разберусь.
- Однажды ты уже столкнулся с силой церкви. И чем это кончилось?
- Тогда я и понял, что с церковниками нельзя идти на уступки. Все равно
обманут.
- Ты говоришь это мне, священнику?
Но Эд уже не слышал его. Видно было, что его ничем не собьешь.
- Ты слишком радуешься, - заметил Фортунат. - Это не к добру.
- Я радуюсь потому, что понял замысел Одвина. По нашим обычаям женщина
не имеет права наследования, хотя может его передать. А Одвин явно хотел
видеть свою приемную дочь на троне. Каким же образом он мог этого добиться?
Только подыскав ей такого мужа, который мог бы ее право утвердить. Но ведь
так в конце концов и получилось! Моя жена - королева не только по праву
брака, но и по праву рождения! И кто усомнится в законности права Ги на
корону Нейстрии? Слабоумный недоносок под крылышком Фулька ему не соперник.
Как ни зла судьба, а справедлива. Все совершилось именно так, как должно
было произойти.
Фортунат удрученно взглянул на своего духовного сына. Похоже, вс
испытания минувшего года послужили лишь к укреплению его гордыни. Похоже, он
забыл уже о недавних терзаниях, и раскаяние гораздо дальше от него, чем было
прежде.
- Но ты понимаешь, что теперь тебе поневоле придется обо всем
рассказать жене?
- Да. Я был неправ, пытаясь скрыть тайну. Конечно, ее и надо было
скрыть, но не от нее. Достаточно лжи.
Фортунат молча осенил его крестом.
Разговор затянулся за полночь, и единственным его свидетелем был Ги,
мирно спавший в своей колыбели. Азарике очень хотелось приоткрыть ставню и
вдохнуть свежего воздуха, но она боялась, что сквозняк повредит ребенку.
- Ты мог бы открыть все это и раньше, - произнесла она наконец. -
Выдержать такое одному...
- Я выдержал.
- Теперь я понимаю... - задумчиво произнесла она, - что... твоей матери
было известно все... или почти все. И знание это она использовала как оружие
против принцессы Аделаиды... а может быть, и короля Карла.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг