- Отнесите, пожалуйста, в мою комнату, - крикнул им Тарази, но те,
кажется, не слышали, ибо Абитай что-то доверительно шептал черепахе, был
сама деликатность и очень боялся хоть чем-нибудь обидеть приятеля...
II
- Когда вы впервые заметили в своем теле изменения, Бессаз? - сухо
спросил Тарази.
Армон, возбужденный, сидел с ним рядом. Абитая же, проявившего столь
неожиданную сентиментальность к говорящей черепахе, тестудологи отправили в
город за покупками.
Вопрос этот повторялся уже несколько раз, вчера, сегодня утром, но
черепаха упрямилась, не желая рассказывать.
Посаженная в кресло, она бормотала что-то непонятное, говорила, что не
помнит, вытирала поминутно пот, выступавший на ее сконфуженной морде,
вскакивала с места, ощупывала недовольно хвост, делая вид, что хвост мешает
ей сидеть и сосредоточиться.
Спокойный и даже равнодушный Тарази вдруг вышел из себя и, топнув
ногой, в сердцах выругался, называя черепаху "колбасой, начиненной
винегретом, который не переварит ни один здоровый желудок".
- Черт бы вас побрал! - добавил он к своему красочному сравнению. -
Все это нам нужно не ради бабского любопытства! Когда мы узнаем, как вы из
порядочного человека превратились в столь поганую колбасу, нам будет легче
снова сделать из вас прежнего Бессаза... полного сил, любимца женщин,
лакомым кусочком жизни... Или вы не хотите... женщин... и думаете навсегда
оставаться животным?
Эти доводы, кажется, подействовали на черепаху, и она пробормотала:
- Не знаю... бывают обстоятельства, когда лучше оставаться животным...
- Вот! Вот! И вы, дружок, философ... Так какие же это обстоятельства?!
Но черепаха снова упорно замолчала, будто не желая вообще открывать
пасть.
И Тарази решил прибегнуть к крайней мере, которую он долго скрывал,
надеясь на миролюбивый исход.
- Будете молчать - выставлю вас за ворота в таком виде, - пригрозил
он. - И пусть в городе узнают о говорящей черепахе. Вы понимаете, чем вам
это грозит?!
Последний довод, кажется, подействовал на черепаху, и она
призадумалась. Затем встала и поправила пояс, которым хвост ее был привязан
к спине, чтобы удобно было сидеть.
Тарази добавил для пущей убедительности:
- Поверьте, мы не станем вас наказывать, даже если узнаем, что вы
совершили чудовищное преступление... Вы уже наказаны... И еще... если мы не
сможем продолжать лечение, вы снова потеряете речь и покроетесь новым
панцирем. Мы пропустили через ваши сосуды лишь треть крови из того
количества, которое нужно для полного избавления. И чистая кровь будет
разбавлена и испорчена той дурной животной кровью, которая течет в ваших
жилах...
- В таком случае... - пробормотала черепаха, ерзая в кресле и вздыхая,
- я расскажу все как было... Но прошу - не говорите со мной повелительным
тоном. Я ничего не боюсь. В первые дни мне было ужасно тяжело, теперь я
свыкся. И не боюсь ни вас, Тарази-хан, ни вашего стражника, ибо сказал себе
"будь что будет". - И только после этого краткого предупреждения Бессаз
начал: - Впервые я заметил, что тело мое меняется год назад, - сначала
стала твердеть спина и расти хвост...
Тарази почему-то был уверен, что вспоминать об этом она будет
спокойно, как о чем-то далеком, остывшем, и очень удивился, когда черепаха,
рассказывая, машинально пощупала спину, но, убедившись, что теперь она
гладкая, попыталась через силу улыбнуться.
Не в силах собраться с мыслями, чтобы рассказывать дальше, она
посмотрела на слушателей, ожидая, что, может быть, они помогут ей
встречными вопросами.
Но Тарази молчал, бесстрастно глядя ей в глаза.
Подражая во всем учителю, и Армон делал вид, что и он не проявляет
особого интереса к рассказу, поэтому черепаха успокоилась, решив, что раз
тестудологи не поторапливают ее, не подозревают в обмане и подвохе, то сам
факт случившегося с ней танасуха считают чем-то нормальным, часто
встречающимся в жизни явлением, - а это как бы защищало черепаху и давало
ей надежду на то, что не будет она отдана в руки правосудия.
..Детские и юношеские годы нашего героя не были особенно ничем
примечательны, и Тарази обратил внимание лишь на болезненность Бессаза,
перенесшего в те годы и малярию, и желтуху, и корь, к тому же часто
страдавшего приступами суставных болей. Он слушал, временами расслабляясь и
скучая, затем, как бы очнувшись, останавливался на какой-нибудь мелочи и
просил повторить, к примеру, он подробно расспросил о болях в суставах,
которые, начавшись в ногах, со временем беспокоили уже и в позвоночнике...
- И что же лекари? - поинтересовался Тарази.
- Одни говорили, что это собирается соль в костях, другие советовали
прикладывать к больным местам толченые орехи с ртутью... - ответил Бессаз,
досадливо заметив, что, задав вопрос, Тарази потерял к нему интерес и
сидел, развалившись в кресле, будто дремал.
Но вот рассказ стал мало-помалу привлекать внимание Тарази, и он
особенно сделался внимательным после того, как Бессаз сказал, что в
двадцать пять лет был с опозданием отдан на учебу в мазхаб [Мазхаб - школа
мусульманского права], но ленился, валял дурака, и отец, человек
практичный, решил: пусть он поработает помощником городского судьи без
того, чтобы забивать свою голову наукой.
Отец Бессаза содержал большой постоялый двор в очень доходном месте, у
базара, так что все эта годы Бессаз провел беспечно, охотился с друзьями,
волочился за женщинами, ибо профессия отца - торговля - не привлекала его.
Отец не очень настаивал, не нажимал, жалея сына, частенько лежащего
больным. Только любил он повторять тоном обреченным, горьким:
- В кого ты уродился таким наивным? Да и болезнь смягчила твой нрав,
сделала добрым. Боюсь, после моей смерти ты промотаешь все мое состояние и
пойдешь с посохом по миру...
Девятилетним мальчиком Бессаз впервые влюбился в особу семнадцати лет,
которая была дочерью его дяди, но не помнит уже, хороша ли она была собой.
Помнит только, что, едва видел ее, не мог слова вымолвить от смущения,
убегал в свою комнату и ночами плакал и все воображал, как она, жалеючи,
гладит его и целует...
Говорящая черепаха опустила морду, нервно теребя сухую, обвисшую шею.
Затем вскочила и с криком: "Нет, не могу!" - потопала, царапая пол ногтями
и раскачиваясь, как змея, из стороны в сторону. Но, видя, как Тарази упрямо
стоит на своем, требуя дальнейших рассказов, снова села, чтобы продолжить.
Так вот, двадцатипятилетнему сыну отец купил место помощника судьи,
желая, видимо, держать в своих руках и закон, и богатство, нажитое
нечестно, - всю полноту жизни.
Благо, у Бессаза всегда был интерес к судейству - так что пошел он на
эту должность с охотой, а вскоре ему поручили и первое самостоятельное
дело.
Из одной деревушки в пустыне пришла весь об убийстве, и Бессаз
отправился туда на лошади, ехал с самыми благородными намерениями, в
хорошем расположении духа, уверенный, что накажет виновных.
Правда, немного смущало его то, что никакими подробностями об убийстве
он не располагал, знал лишь из письма старосты, что труп обнаружен в
расселине холма, уже весь высохший, хотя и не разложившийся.
Деревня, куда Бессаз с трудом добрался лишь к вечеру, тянулась у
подножия большого холма, и староста, человек весьма приветливый, хотя и
малоразговорчивый, вышел встречать Бессаза и повел к себе домой, чтобы
гость мог отдохнуть с дороги.
Но Бессазу не терпелось сразу же подняться на холм, чтобы осмотреть
труп, хотя староста уговаривал его подождать до утра, жалуясь на жителей
Деревни - мошенников, само место, где они обитали, холм, он назвал
"проклятым дар аль-харбом" [Дар аль-харб - место, населенное немусульманами
(араб.)].
- Я уже тридцать лет обращаю их к истинной вере, чтобы оздоровить их
души, но пока тщетно! - вздохнул староста, который, оказывается, в одном
лице совмещал здесь столь различные должности - духовного наставника -
имама-даи [Имам-даи - священник-миссионер], сборщика податей, начальника
тюрьмы, владел к тому же небольшой кожевенной мастерской и всерьез
подумывал заняться еще вывозом и продажей соли. - Я не вынесу позора, если
они, воспользовавшись темнотой, ограбят вас на холме. Поверьте, от тех, кто
дик и поклоняется огню, можно ожидать всего. Так что лучше отдохните с
дороги, - говорил он вроде бы прося, заискивающе, хотя в нотках его
прорывались упрямство и настойчивость.
- Отчего же вы возитесь с ними так долго? - спросил Бессаз важно, как
бы укоряя.
- Э, не те нынче времена, молодой человек, - тусклые, старческие глаза
его неожиданно заблестели злыми огоньками. - Раньше, во времена первых
имамов, мы могли их насильно заставить поверить в аллаха, но теперь...
Теперь надо спасать их души молитвами, обращениями, зовом, ибо оказалось,
что почти все, кто был обращен в святую веру под страхом смерти, все же
тайно, в глубине души, поклонялись дьявольским ансабам [Ансаб - идол,
кумир]. А нам ведь нужны не тела их бренные, а души бессмертные. Вот и
приходится ежечасно взывать к их чувству и разуму... Нужно терпение...
После ужина Бессаз и староста все же вышли из дома, чтобы осмотреть
деревню. Была она застроена беспорядочно - ни улиц, ни лестниц, ведущих на
холм. Угол одного дома упирался в ворота другого, так что стоило кому-то
открыть ворота, как они ударялись о стены соседнего дома. Жители же
пользуются крышами домов как мостовыми улиц, - так обычно застраиваются
деревни на холмистой местности.
С наступлением темноты жители уже скрылись в домах, только двое мужчин
ходили, как призраки, по крышам, ведя корову и овцу. Никто, кажется, не
проявлял интереса к приезду Бессаза, не было суеты, сборищ, кривотолков,
обычных в таких глухих уголках после приезда судьи.
Несколько озадаченный, даже обиженный невниманием к своей персоне,
Бессаз хотел спросить старосту и уже повернулся к нему, но передумал: не
хотелось ничем пока делиться со старостой, ни о чем его расспрашивать - кто
знает, что у старика на уме и не желает ли он как-то повлиять на
беспристрастное расследование?
- Вижу, что здесь живут одни лишь пастухи, - сказал Бессаз, чтобы
прервать неловкое молчание, - оно наступило после того, как староста уловил
сомнение Бессаза, который хотел спросить о важном, но промолчал.
- Да, некоторые держат скот, но многие имеют доход от соли. Холм этот
почти сплошь из соли, лишь сверху покрыт тонким слоем песка. Говорят, что
здесь некогда было море и огромная глыба соли, оторванная от какой-то
дальней горы, приплыла сюда, а когда вода ушла - осталась и превратилась в
этот холм... но я, признаться, в это мало верю, - поддерживая Бессаза под
руку и помогая ему подняться на крышу дома - начало здешней улицы, -
торопливо и подобострастно говорил староста, хотя эта страстность и не
могла скрыть некоторого официального и казенного тона его выражений.
Но едва они пошли дальше, как услышали крики, идущие из дома, по
плоской крыше которого шли. Должно быть, внутри дома говорили об обычных
житейских вещах и неторопливо, но здесь, на высоте, как заметил Бессаз,
голоса эти отчего-то усиливались до криков. Говорили: "Слышите, вот судья
идет над нами. Видно по шагам - человек он не толстый, как наш староста". -
"Да, шаги вкрадчивые, осторожный и хитрый человек, и походка у него не
прямая, а чуть кособокая. С позвоночником у бедняги неладно..." - "А
староста, он весь сжался, нервничает, замышляет что-то хитроумное..."
Бессаз остановился, удивленный, - озадачило его больше всего то, как
они могли увидеть, что ходит он боком? - посмотрел по сторонам, желая
увидеть хотя бы одного из здешних жителей на крыше. Но вокруг ни души,
только бледный, смахивающий пот с лица староста...
Староста опять взял гостя под руку и умоляющим голосом попросил
вернуться обратно.
- Один только дьявол знает, что они могут натворить, - добавил он для
убедительности.
Бессазу же было интересно идти дальше - и выше: а вдруг кто-нибудь
скажет и такое, что пригодится ему для следствия.
Но староста с каждым шагом нервничал все сильнее, и быть настойчивым
сейчас Бессазу ни к чему, можно вызвать недовольство человека, который по
роду службы обязан помогать ему.
Они спустились вниз, к площади, прошли ее и вернулись в дом старосты.
И Бессаз, переступая через порог, подумал, что ему придется провести
тоскливый вечер в обществе этого старика, хитрого, льстивого, всю жизнь
прожившего в глуши, который, естественно, ни о чем не будет говорить, а
только жаловаться на своих прихожан, на их дикие нравы, неповиновение -
обычная тема тех, кто беседует с приезжим из столицы.
Но скучная, досадливая мина на лице Бессаза тут же исчезла, едва он
заплел в дом и увидел молодую женщину, которая, как выяснилось, была
единственной и горячо любимой дочерью старосты.
Майра - так звали женщину - показалась миловидной и привлекательной и
Бессаз сказал с легкой беззаботностью, обращаясь к отцу:
- Ах, вы прятали такое сокровище, думая, что я - горожанин - человек
испорченного вкуса...
Староста засмущался, не зная, что сказать, зато Майра, тоном спокойным
и бесстрастным, ответила за отца:
- Я была в доме у роженицы. Но услышала, что вы прогуливаетесь с
отцом, и поспешила познакомиться с гостем...
- Так вы принимали роды? - воскликнул Бессаз, кокетливо подняв брови.
Увлеченная своим рассказом, говорящая черепаха задергала тем местом,
где у нее были некогда брови, но вышла такая гримаса на ее морде, что Даже
сдержанный Тарази скривился...
- Да, и вылечиваю от многих болезней, - ответила Майра.
- Колдунья! - засмеялся Бессаз, но тут же сделался серьезным и
уставился на старосту со скучающим видом, ибо тот, стоя у стены, хмурился и
недовольно покашливал, словно предупреждал Майру о чем-то.
Майра также была сдержанна и равнодушна, но за всем этим, как потом
выяснилось, скрывалась страстная натура.
- Но об этом после, господа! - воскликнула черепаха, подняв лапу и
двигая ею по воздуху, ибо в лапах ее от долгого, неудобного сидения
заломило. - Вы, конечно, понимаете, что всю ночь я не спал, думая о том, с
чего завтра начать осмотр холма, где был труп. Поведение старосты начинало
казаться мне подозрительным, ибо он делался то страшно разговорчивым, то
вдруг мрачнел и замыкался в себе, если я болтал с его дочерью. Время от
времени он прислушивался, словно ждал, что вот сейчас за окнами громко
заговорят. Но были тишина, ибо, как и во всех деревнях, люди здесь ложились
спать рано. Я же проболтал с Майрой почти до самого утра. Потом
спохватился, ибо мне стало жалко старика, который сидел с нами молча и не
уходил к себе в спальню. Я встал, извинился и пошел за старостой в
отведенную для меня комнату. Увидев, что я иду и продолжаю думать о его
дочери, машинально поглаживая ус, он вдруг тоже довольно комично погладил
свои пышные седые усы - и захохотал. Презабавный он был человек, мой
будущий тесть!..
III
Сегодня завтрак черепахи в компании Абитая явно затянулся. Атмосфере
дружелюбия, в которой они сидели, мог позавидовать любой: Абитай орудовал
ножом, расчищая от жил кусок баранины для черепахи, а та, развалившись в
кресле, держала у рта рюмку с вином. В бессмысленных глазах ее теперь сиял
блеск и сытое довольство, а пояс, которым был привязан к спине хвост,
ослаблен для того, чтобы могла она до отвала набить свой желудок, так что
кончик хвоста, изогнувшись, весело вилял.
Разрезав баранину, Абитай преподнес ее на тарелке черепахе, затем они
подняли свои рюмки и выпили, подмигнув друг другу подбадривающе.
То твердое, что было у черепахи губами, с трудом удерживало край
рюмки, но она старалась скрыть от собутыльника свою неловкость, чтобы
чувствовалось равенство между ними. Но, судя по тому, как Абитай
подобострастно служил ей, было заметно, что черепаха добилась в его глазах
даже некоторого превосходства.
Шумные и хмельные, они продолжали беседу, и, как только говорящая
черепаха поставила на стол рюмку, Абитай замахал руками:
- Хотя я ужасно не люблю толстушек, но условие есть условие. Я проник
в сад, а там две служанки. Как посмотрел я на них, тонких, изящных, и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг