ночь вел следствие? Но не мог же он своими силами разыскать и вора и
барыгу. Да он и подробности-то ни одной не знал, даже с делом не
знакомился. Что за чушь? Опять фокусы. Сначала на полтора червонца меня
расколол, теперь на все три - попробуй добыть "Наполеон" без наценки.
И Пыпина надо срочно арестовывать и всю его шайку. А я как раз хотел дело
законсервировать, всем растрепался, что надо ждать, пока седьмая икона
всплывет, что Пыпин, скорее всего, честный коллекционер. Кошмар! Если кто
узнает об этом допросе, засмеют. Галка из дому выгонит. Вот и проучил
толстого остолопа...
Обида вскипела в душе Ивана Петровича. Он встал и, не попрощавшись,
довольно сильно хлопнул дверью. Настроение вконец испортилось.
"Скотина неблагодарная,- решил он.- И я добрый осел - за четверть часа
утопил зеленоглазую кожанку, а вместо спасибо - толстый остолоп...
Всем, всем приношу несчастье. И бедную Аннушку чуть до инфаркта не
довел, и на службе не то, и здесь..."
Все не клеилось в жизни. И автобус, который ушел из-под носа, не
клеился. И другой автобус, который сломался на полпути между двумя
остановками, из-за чего Ивану Петровичу пришлось, чертыхаясь и
невообразимо балансируя, пробираться с полкилометра по сплошной грязи, где
фальшивые кочки расплывались при малейшем прикосновении, ничуть не мешая
ноге проваливаться в очередную вязкую лужу. И еще была пустая, всеми
покинутая квартира, без Анны Игоревны и Игорька. И, следовательно, в
перспективе замаячил поход к теще с уговорами и выговорами, с нареканиями
и обвинениями в тиранстве.
Иван Петрович без охоты пожевал кусочек плавленого сыра, завалявшийся в
холодильнике, подогрел чай. В квартире стояла невероятная тишина - ни
криков, ни чужих мыслей. Пустота. И от этой пустоты стало Крабову не по
себе, захотелось куда-то пристроиться, но с непременным условием, что
сначала его пожалеют и признают невиновным во всем случившемся.
Иван Петрович походил из угла в угол, потом почитал газету, и она
показалась ему такой же пресной и безвкусной, как чай или плавленый сырок.
"Поваляюсь",- решил он и почему-то отправился на диван в комнату сына.
Здесь пахло Игорьком и было как-то спокойней.
Иван Петрович прилег и долго изучал потолок. Как попал в руки к нему
Игорев револьвер, почти всамделишный кольт? Иван Петрович приставил кольт
к виску и подумал, что вышла бы недурственная сцена, что многие бы
вспомнили о нем и пожалели. От этой мысли сделалось теплей. Впрочем,
многие ли?
Он отбросил руку с кольтом подальше, глубоко вздохнул и погрузился в
дрему, постепенно утащившую его в странный, ни на что не похожий сон.
7
Сначала в пульсирующем многолепестковом синем вихре явилась перед ним
Фанечка Ломацкая, явилась, чтобы погрозить изящным пальчиком и сказать:
- Вы подсматриваете куда не следует, Иван Петрович. Нехорошо это. Что
Семен Павлович скажет?
Но Крабов совершенно точно знал, что никакого Семена Павловича нет в
природе, поскольку в природе нет никаких барьеров между ним и Фаиной
Васильевной. То есть, Ломацкий был, но в качестве ложного комплекса
ощущений и потому не мог материализоваться, а напротив, ежесекундно
распадался на атомы, подобные демокритовым шарикам с крючками,
загогулинами и всякими заусеницами, придающими воспоминаниям о
несостоявшемся Семене Павловиче какой-то горьковатый привкус. Пока Крабов
размышлял об исчезновении почтенного доктора, прибежал Игорек, и ухаживать
за Фаиной Васильевной стало неудобно. Игорек нервничал и бросался на Ивана
Петровича с кулачками наперевес, а Фаина Васильевна повторяла:
- Вот видите, вот видите, я же говорила... И вскоре испарилась,
насмешливая и неудовлетворенная. И вслед за ней, громко топая, убежал
Игорек. Сделалось пусто, но ненадолго. Снова возник синий вихрь, заполняя
собою пространство, и вычертил переплетением своих завитков знакомую
фигуру Макара Викентьевича Фросина при исполнении служебных обязанностей.
Фросин хитро подмигнул и в полном контрасте со своим веселым
подмигиванием официально-покровительственным голосом произнес:
- Мы тут обсудили твою кандидатуру, Иван Петрович. Крепкая у тебя
кандидатура.
Это звучало, как мускулатура, но Иван Петрович сразу размяк от похвалы
и даже слегка пошутил:
- Я же еще не кандидат, все как-то не успеваю...
- Кандидат, кандидат,- убедительно отпарировал Макар Викентьевич.- А
главное - я за тебя поручился.
И стал надвигаться, даже навис над Иваном Петровичем, причем
демонические глаза его все веселей подмигивали, а челюсть все решительней
выдвигалась вперед.
- Будет трудно - поможем, ты не сомневайся,- добавил он полушепотом,-
еще как поможем.
Потом он непонятным способом преобразовался и стал небольшим домом на
пустой пыльной улице, а выдвинутая челюсть оказалась голубым мезонинчиком.
"Странно,- подумал Иван Петрович,- с какой стати Фросин хохмы
выкидывает? Поди ж ты, акробат..."
Но чувство тревоги и ответственности охватило его, и он понял, что
следит за этим домом, желая остаться незамеченным, а пустая пыльная улица
- это, конечно, Подрубенская. Как в таком домишке могло образоваться
двадцать три квартиры? Секрет ускользал от Ивана Петровича, и это
раздражало его, но еще менее приятный факт заключался в том, что дом
мыслил, вовсю думал о спасении своего непутевого хозяина Васьки. Однако,
улавливая размышления в целом, Крабов никак не мог разложить их на
отдельные внятные образы.
И вдруг его осенило.
"Все правильно,- догадался он.- Дом не может общаться со мной на основе
человеческих понятий, ибо он принадлежит к совсем иной цивилизации.
Ему плевать и на меня и на Ваську, но к Ваське он привык, быть может,
по-своему любит его, и потому я должен выслеживать прохвоста среди пыли и
ветра, не рискуя проникнуть вовнутрь его друга. Но как мог Фросин
предпочесть мне рядового уголовника? Зачем ему эта трухлявая ископаемая
цивилизация?"
От этого открытия и от всех вопросов Ивану Петровичу сделалось муторно,
хотя он и обрадовался чудом уцелевшему в нем стремлению к открытиям. Он
совершенно точно знал, что Васька сейчас выйдет из дома и побежит
перепрятывать седьмую икону, которая есть не что иное, как "Богоматерь
владимирская", вырезанная Васькой из "Православного календаря"
за прошлый год. Однако в календаре по преступной небрежности редактора
оказался подлинник, и этот подлинник ни в коем случае не должен был уплыть
за океан через грязные лапы гражданина Княжевича И. Г.
Потому-то Иван Петрович и дежурил на пыльной и пустой Подрубенской с
белым Игоревым кольтом в руке, дежурил и все время страшно боялся, что в
решающий момент кольт не захочет стрелять, поскольку Иван Петрович
совершил непростительную служебную оплошность, забыв дома пистоны.
"Надо проверить, пока не поздно",- решил Крабов и поднял револьвер,
целясь в окно голубого мезонинчика. Оглушительный выстрел грянул над
Подрубенской. Дверь дома, на которой Иван Петрович без труда различил
крупные цифры - 23, тут же открылась, и из нее вывалился Васька почему-то
в немецкой каске и со шмайсером в руках.
Васька гигантскими прыжками понесся к калитке, дико вращая глазищами и
громко выкрикивая:
- Скромно, понимаете, Иван Петрович, скромно и правильно.
Иван Петрович понял, что сейчас Васька обнаружит его укрытие и начнет
стрелять в упор из ржавого музейного шмайсера. И тело Ивана Петровича,
полное жизни и способностей к открытиям, примет жуткую раздирающую боль,
сглатывая десятки пуль и превращаясь в тело умирающего, а потом и мертвого
Крабова, то есть вообще никакого. Последним усилием воли он заставил себя
снова поднять кольт, и Васька, уже выскочивший за калитку, вдруг отбросил
свой страшный экспонат и поднял руки.
Потом они ехали на какой-то машине, Васька плакал, взахлеб рассказывая
о своей нескладной жизни, и перевоспитывался на глазах. Еще в машине сидел
Фросин, очень часто и от всей души жал руку Крабову и при каждом
рукопожатии прикреплял к лацкану крабовского пиджака по ордену, причем
Иван Петрович никак не мог сказать ответной речи - мешал плачущий Васька.
Потом Иван Петрович сидел в огромном, как футбольное поле, кабинете за
отличным письменным столом и думал, что теперь он настоящий кандидат и
вот-вот приступит к масштабной работе. Но масштабности мешал все тот же
Макар Викентьевич, который пристроился рядом на стуле, впрочем, на
почтительном расстоянии от Ивана Петровича. Фросин брал откуда-то тонкие
папки и торжественно зачитывал фамилию, имя и отчество. И сразу же из
неоглядной глубины кабинета возникал гражданин, однозначно соответствующий
открытой папке, и Крабов начинал легкий, иронический допрос, выясняя
подлинные мысли гражданина и определяя меру его вины. Выяснив все, что
надо, Крабов диктовал свои наблюдения невидимому устройству, которое
принимало решение о дальнейшей судьбе гражданина.
Одни лишь приглушенные звуки - надоедливые удары, проникающие сквозь
очень толстые стены кабинета, - мешали Крабову полностью сосредоточиться и
подумать о том, чем, в сущности, он занимается. Но убрать звук было
невозможно - Фросин растолковал, что там, за стенами, полным ходом идет
сооружение прижизненного памятника Ивану Петровичу, человеку, навеки
покончившему со всеми формами преступности.
В кабинете все протекало торжественно и просто. Тяжело вздыхали хищенцы
и взяточники, падали на колени мошенники и мелкие хулиганы, а воздух
становился все чище и высокогорней.
Судя по всему, невидимое устройство, регистрирующее наблюдения Ивана
Петровича, в основном, проявляло завидную гуманность, и лишь некоторые
граждане уходили из кабинета неудовлетворенные и не вполне добровольно.
Почему-то в их числе оказывались лишь те, чьи мысли вызывали у Ивана
Петровича удивление и даже некоторую оторопь.
Но в целом, процедура шла на редкость гладко - многие сразу же
осознавали свою вину, а главное - полную бесполезность преступных замыслов
в новых условиях, созданных талантом Ивана Петровича и организаторскими
способностями Фросина.
Только воздуха не хватало. Определенно начиналось удушье, и Иван
Петрович принимал все менее официальный вид. Он распустил галстук и
попытался расстегнуть ворот, но Фросин ловко и очень сильно перехватил его
- Нельзя, нельзя, - зашептал он Ивану Петровичу. - Неудобно как-то.
- Но я задыхаюсь, - прохрипел Крабов.
- Это с непривычки, - стальным шепотом пояснил Фросин. - Зато воздух!
Чувствуете, какой воздух?
- Но воздуха уже нет, совсем нет, - слабо сопротивлялся Иван Петрович и
сам испытывал удивление от очевидного нарушения законов физики, согласно
которым никакая беседа в безвоздушной среде невозможна.
- Сейчас мы ее вызовем,- сказал Фросин, угадывая крабовскую мысль,-
вызовем и спросим, почему она нарушает законы.
- Это не она нарушает,- выдавил из себя Крабов.- Это мы нарушаем.
- Что нарушаем? - не понял Фросин.
- Ее законы...
- Это никак невозможно,- убежденно сказал Макар Викентьевич,- потому
что никаких таких особых законов у нее нет и быть не должно. Есть наши
законы, отражающие нашу действительность, потому - абсолютно истинные, и
никому не дано права их нарушать. И если вы этого не понимаете, мы и вас
сейчас вызовем.
Надоедливый стук за стенами кабинета сразу же исчез - то ли просто
приостановилось сооружение памятника, то ли звуковые волны навсегда
прекратили свое существование. Между тем, Иван Петрович отчетливо
осознавал, что раздваивается, и другая, лучшая или худшая, но именно его
часть, задыхаясь, понуро бредет к столу. Зато части, оставшейся в кресле,
стало заметно легче дышать, вернее, не дышать, а обходиться без воздуха. А
Макар Викентьевич, продолжая выкручивать крабовскую руку, извлек новую
папку и торжественно прочитал:
- Подозреваемый Иван Петрович Крабов.
- В чем подозреваемый? - не выдержал Иван Петрович, сидящий в кресле.
- А в том,- ответил Макар Викентьевич.- Вы работайте, работайте, я ведь
за вас поручился.
"Ладно,- подумал сидячий вариант Ивана Петровича,- с этим толстячком
мне будет попроще - даже вопросов задавать не надо".
И он принялся диктовать невидимому записывающему устройству - четко и
нелицеприятно, и с каждым словом тот, другой Иван Петрович, сжимался в
размерах и как-то нелепо корежился. Но тут взгляды двух половинок Крабова
встретились, и Иван Петрович, сидящий в кресле, ощутил настоящий испуг за
их общее будущее и одновременно почувствовал, что подозреваемый
втягивается в него без остатка, разоблачая тем самым его двойственную
природу и наличие безобразных внутренних противоречий, а Фросин сейчас
закажет семь бубей.
Вместо этого совершенно логичного заказа Фросин вскочил и заверещал:
- Что же вы замолчали? Вы думаете, что у вас неловленный мизер, а я вам
штуки три одной левой всажу. Вы себя покрываете, Иван Петрович, а это
похуже, чем крапленая колода, намного хуже, за это не только канделябром
по морде положено, за это еще и на поселение угодите.
И Макар Викентьевич с невероятной силой загнул руку Крабова, отчего тот
сразу же проснулся. Сильная боль действительно застряла в затекшей руке,
неловко подвернутой под спину. Кроме того, ворот рубашки, которую Иван
Петрович забыл снять, съехал набок и всамделишно душил его.
Иван Петрович кое-как размял руку, расстегнул воротник, изрядно
натерший шею, и взглянул на часы. Они бесчувственно показывали половину
шестого - спать уже поздно, а вставать на работу - рановато.
Иван Петрович пробрался на кухню, включил огонь под чайником и присел
на табуретку. "Крепкая кандидатура",- мелькнула у него мысль, ухмыляющаяся
и непонятно с чем связанная.
8
"А что, даже забавно как-то,- думал Крабов, с трудом удерживая
равновесие на левой ноге,- был бы я великим следователем и горя не ведал
бы. Никаких конфликтов с начальством - любое дело за час, как на ладони.
Только одна беда - если захочется мне кого-нибудь утопить и припишу я
ему вовсе не те мысли, так что ему делать? Как он докажет, например, что
никогда подобных мыслей не вынашивал?"
Автобус нещадно прыгал на каких-то колдобинах, и гражданин в серой
шляпе все норовил ухватить Ивана Петровича за рукав, транслируя при этом
самые нецензурные мысли.
"Это ж надо - с утра выдает,- думал Иван Петрович, пытаясь подальше
убрать свою руку с привлекательным рукавом плаща.- А с другой стороны,
страшная вещь получается. Возьмется кто-нибудь за меня и навыдумывает
таких преступлений, о которых я ни сном, ни духом не ведаю. Что будет?"
"Плохо будет",- решил он за остановку до работы.
Выпрыгнув в порывистый ветер и мелкую осеннюю изморось, Иван Петрович
подумал, что все это до предела серо и неуютно, и внезапно его потянуло к
чему-то светлому и огромному, оценивающему его труд в яркости света и
громкости аплодисментов.
"Цирк! - понял он и зажмурился от удовольствия.- Вот истинное мое
место. Второе отделение - народный гипнотизер и телепат Иван Крабов, то
есть народный артист, конечно. Здорово! Угадываю мысли любого зрителя,
само собой только цензурные мысли. Все смеются, хлопают, за билетами
очереди на целый квартал, гастроли в Париже и Монтевидео, афиши и аншлаги.
Красота!"
Вспомнился Ивану Петровичу единственный за много лет воскресный поход в
цирк с Игорьком, визжащая от восторга толпа детишек, яркий румянец на
щеках очень смешного клоуна, многоцветные шарики жонглера-виртуоза и еще -
изумительно стройная наездница, заработавшая слишком уж скромные, по
мнению Крабова, аплодисменты.
"И Пряхина там, должно быть, нет,- думал он.- Братство артистов. Можно
пить лимонад перед выходом на арену, сидя на каком-нибудь ящике с чудесами
и почесывая за ухом у настоящего полосатого тигра, а наездница может
подойти и запросто стрельнуть трешку до аванса или, скажем, отобрать
бутылку с лимонадом, чтобы промочить горло после своего номера".
Все эти мысли образовали столь красочный хоровод, что скорость движения
Крабова упала почти до нуля. Он шел, шел и никак не мог преодолеть
несчастную двухсотметровку между остановкой и подъездом учреждения.
Это только у самоуглубленных философов нет разницы между состоянием
покоя и равномерно-прямолинейного движения. Разница есть - ее Крабов
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг