неподвижно, как, впрочем, и остальные.
Пробравшись по довольно узкому проходу, Иван Петрович наклонился к
Аронову и негромко спросил:
- Что здесь происходит, Михаил Львович? Аронов поднял на Крабова
воспаленные глаза, видимо, с трудом отрываясь от своих размышлений.
- Что происходит? - безразлично переспросил он и вздохнул.- Страшный
Суд происходит, Иван Петрович, вот что происходит.
Вообще-то, коридор и особенно вид очередей сильно напоминали Ивану
Петровичу какое-то невеселое судебное присутствие. Однажды ему пришлось
побывать в нарсуде в качестве свидетеля по делу об уличной драке. Так что
он многое знал о деятельности учреждений такого рода, ему казалось -
многое знал, и ответ Аронова его несколько удивил.
- Почему страшный? - прошептал он, остерегаясь нарушить тишину.
- Сами увидите,- нехотя буркнул Аронов и отвернулся.
"Не хочет разговаривать,- решил Крабов,- может, из-за проигрыша в
прошлую субботу. Не похоже на него, вовсе не похоже. В сущности, он
простой и веселый мужик... Или догадался, что я про Фанечку знаю?.."
- Да бросьте вы свои глупости, - вдруг взорвался Михаил Львович,-
бросьте! Неужели вы и здесь не можете подумать ни о чем более умном, чем
мои отношения с Фаиной Васильевной?
- Что Фаина Васильевна? - поразился Крабов.
- А то, что у вас на уме вертится,- ответил Аронов.- Только не
считайте, ради бога, что ваши хохмы с угадыванием чужих мыслей так уж
оригинальны. Свои пора иметь. Здесь не цирк. Мы ведь на Страшный Суд
призваны.
- Как прикажете вас понимать? - возмутился Крабов, краснея до ушей.-
Откуда такой тон?
- Отсюда! - парировал Аронов, хлопая себя по широкой грудной клетке, и
добавил,- Тон вам не нравится... Потому что доделикатничались мы,
дособлюдались... Вот вы, вы, например, почему вас в семеркину крестоносную
шкуру потянуло? Фросину пособить захотелось, да? Пусть пигалицей, но в
приличную касту, верно?
- Да нет, ведь! Ничего подобного! - еще более возмутился Иван Петрович.
- Но не нравится мне быть валетом неприкаянной масти, хоть убейте, не
нравится.
- Зато семеркой куда как славно! - съехидничал Аронов. - Между прочим,
это был джокер. Вот от чего вы отмахнулись.
- Джокер? Ну конечно же, он! - обрадовался Крабов простому разрешению
мучавшей его загадки.- Но к чему он в преферансе? Неужели на что-то годен?
- Пора свою игру предлагать, а не в чужой копеечным идеям
соответствовать,- извернулся Михаил Львович.- Годность, она, ведь, еще и
от правил зависит. Кто правила задает, тот и годен. Доигрались мы с вами,
понимаете, совсем доигрались. Так уж сейчас хватит голову-то дурить,
сейчас - на Страшном Суде!
- Что за навязчивые образы? - снова, раздражаясь, спросил Крабов.- В
наше-то время и в нашенских местах...
- Очень даже к месту и ко времени,- усмехнулся Михаил Львович,-
поскольку это и есть настоящий Страшный Суд - все мысли наизнанку.
- Но судят-то за деяния, а не за мысли.
- Это там судят за деяния, а здесь - за мысли,- твердо сказал Аронов.-
Здесь вскрывают подлинную правду, и, поверьте, Господь не использует,
подобно некоторым, свои способности для подглядывания в замочные скважины.
Понимаете, говорят, за этими дверьми ничего уже нельзя скрыть или
представить в ином свете.
- Говорят? - опять удивился Иван Петрович.- А разве многие оттуда
выходят?
- Нет,- вздохнул Аронов.- Оттуда мало кто выходит, но кое-какие слухи
проникают, знаете ли...
"Это понятно,- подумал Иван Петрович.- Слухи проникают сквозь самые
непроницаемые преграды. Там, где не пройдет живой или мертвый, проползет
слух. Здорово Львовича крутануло, если он в такую отчаянную мистику
ударился..."
- Ну ничего, переживем,- сказал он как можно оптимистичней и подмигнул
Аронову.
- Вы так считаете? - снова вздохнул Аронов.- Вашими устами да мед бы
пить! Только я вряд ли переживу. Я заразился озлоблением, понимаете,
натуральным озлоблением, а это высший грех, неискупаемый грех. Я так и не
открыл своей главной темы. Год, два, три, годы - понимаете! - годы, и
борьба за идею превратилась в склоку с Самокуровым, который меня за что-то
возненавидел, и настал момент, когда я ему отплатил тем же. Надоело,
зверски надоело расплачиваться за все годами, годами, годами... За чей-то
интеллектуальный нарциссизм - своими годами, за чье-то желание гонять по
заграницам ради ярких тряпок - своими годами, за чье-то ущемленное и
давным-давно загноившееся самолюбие - своими лучшими годами... И я впал в
смертный грех - однажды расплатился с судьбой ненавистью к Самокурову и
иже с ним, озлобился на все, что его породило и позволяет ему процветать,
и на себя за то, что я, вы меня, надеюсь, понимаете, не могу ничего
доказать напрямую и должен перебиваться какой-то дохлой словоблудной
дипломатией перед разнокалиберными мурцуфлами, которых вы добросердечно
подозреваете в ощущении клетки времени, а они ощущают только вашу
собственную клетку, ими же созданную, и понимают, что деваться вам в
общем-то некуда, и любуются вашим инстинктом самосохранения и вашим
бессилием. И теперь я боюсь, что договорился и уж наверняка додумался. Не
спустят мне этого, Иван Петрович, никак не спустят. И Фаины Васильевны не
спустят, и преферанса по субботам, и "Мизера втемную", которой я так и не
смог дописать...
Иван Петрович застыл от удивления. Он с радостью дослушал бы монолог
Аронова но, к сожалению, в этот момент огромная дверь бесшумно отворилась,
и мощный голос товарища Пряхина позвал:
- Товарищ Крабов, мы вас ждем. На работу нельзя опаздывать!
И запела, заполняя унылое коридорное пространство многообразием тем -
от византийских аккламаций до переливчатых трелей звонка у вертушки НИИТО,-
запела труба, должно быть, архангелова, во всяком случае, необычная, ибо
ничего похожего Ивану Петровичу до сих пор слышать не доводилось.
Воодушевленный знакомыми нотками, Иван Петрович ободряюще кивнул
Аронову и проскользнул за дверь.
Зал, открывшийся перед ним, не был мал или велик - Иван Петрович сразу
понял, что в данном случае отказывают все категории сравнения.
Возможно, зал следовало считать бесконечным в пространстве и во времени
и даже объективно существующим вне сознания и независимо от ощущений, но
Крабов не очень хорошо представлял себе, облегчит ли такая оценка его
дальнейшую участь.
Вдали на великолепном троне восседало нечто нечеловечески совершенное,
воспринимаемое как многомерное Сияние, притягательное и грозное,
заставляющее жмуриться и испытывать нарастающие сердечные вибрации.
Неверующая душа Крабова, вернее, та информационная структура, которая
должна заменить душу подлинного атеиста, слегка смутилась. Все
происходящее воспринималось ею как своеобразное цирковое представление не
слишком интригующим пока подтекстом. "Уж не погружаюсь ли я в мир
раздраженного Ароновского воображения? - скользнул в его душезаменителе
полувопрос-полудогадка.- Или своего, или чьего-то еще... Пересечение
раздраженных воображений создает грандиозную исповедальню - это что-то
новенькое, но вряд ли перспективное".
Товарищ Пряхин записал Крабова в свой знаменитый черный блокнотик, а
потом кто-то юркий и очень толковый разъяснил Ивану Петровичу, что ему
следует пройти к специальному столику у подножия престола Господня и
принять участие в выездной сессии Страшного Суда в качестве лица отчасти
посвященного.
Иван Петрович так и не уразумел, что есть отчасти посвященное лицо -
наверное, вроде кандидата в смысле Фросина,- но зато перед ним, кажется,
раскрылся источник его проклятого дара.
"В течение недели я служил для них простым экспериментальным буйком, -
самокритично и даже с долей трагизма думал он,- на мне, вернее, с моей
помощью отрабатывали приемы вытягивания чужих мыслей с тем, чтобы сегодня
подвести черту и окончательно обречь кого-то на пытки, а кого-то
прославить. Но зачем, зачем все это? Кому это необходимо?"
В голову Ивана Петровича потоком хлынули мысли подсудимых, или
подвергаемых, как их определило Сияние. Зловонными пузырями поднимались со
дна очередной заблудшей души невообразимые деяния и замыслы и лопались на
поверхности мозга, обстреливая членов суда самыми странными и нередко
отчаянными сигналами. В вихрях этих сигналов пронесся перед Иваном
Петровичем Аронов, которого приговорили к пожизненному редактированию
"Мизера втемную" и к самоотверженной работе над темой Самокурова.
Выезд в ад Михаилу Львовичу категорически запретили по
режимно-моральным соображениям.
Фаину Васильевну ласково погладили по головке и отпустили с миром.
Илье Феофиловичу поставили на вид. Он пытался оправдываться, особенно
насчет загашника, но Сияние не пожелало вдаваться в подробности и тут же
утвердило строгий выговор без занесения.
Потом появилась Леночка в красном берете и, увидав Крабова, дружески
подмигнула ему. Как душе чистой и непорочной, ей выделили белоснежное
платье средневековой принцессы и двухнедельную туристическую путевку в рай.
Леночка сделала книксен и исчезла.
В душе Ивана Петровича стало нарастать какое-то глухое сопротивление.
Суть действий, творимых Сиянием, начисто от него ускользала.
"Дурацкая трата времени,- думал Иван Петрович.- Во-первых, я не знаю,
что такое ад или рай, никогда там не был. Во-вторых, в чем смысл
назначений? Если Оно допускает существование многомыслия, за что же
судить?"
Появился Ломацкий, потоптался посреди небольшой арены для подвергаемых
и с неподдельным любопытством стал разглядывать Сияние и разместившуюся
рядом судейскую команду.
Взгляд его, ироничный и уж, во всяком случае, бестрепетный, неспешно
обежал почетный ряд и остановился на Крабове. Мысли, которыми он бегло и
наискось успел обстрелять присутствующих, напоминали крупнокалиберную
пулеметную очередь - материал, малопригодный для создания объективного
портрета-характеристики.
- А вы-то здесь зачем? - удивленно и даже слегка насмешливо спросил
Семен Павлович.- Вот уж не ожидал...
- Я лицо отчасти посвященное,- обиделся Крабов.- У нас тут выездная
сессия!
Но Семен Павлович как бы и не обратил внимания на обиженный тон старого
партнера:
- Вот уж не ожидал... Да вы и вправду возомнили насчет Страшного Суда?
Глупости, Иван Петрович, право же, глупости. Оглянитесь как следует -
это же мы сами и есть, и еще зеркало, которое водрузили над стулом с
бирочкой и неизвестно за что принимают...
И Иван Петрович стал добросовестно оглядываться... Картина, которую
увидел он теперь, заставила его протереть глаза, однако ж от этого не
изменилась и продолжала поражать отсутствием мистики и даже какой-то
скучноватой научностью.
Среди судей там и тут мелькали недавние подвергаемые, и не было у них
ангельских крылышек или дьявольских рогов. Наблюдалась обычная
озабоченность важным делом, озаряемая иногда вспышками зависти или
симпатии, на отдельных лицах сквозило прохладное безразличие - в общем,
очень человеческая смесь очень человеческих проявлений. Михаил Львович
Аронов, удобно расположившись за своим столом, листал роман, как сборник
чьих-то личных дел, и ставил пометки на полях. Леночка сидела, поджав
ноги, и внимательно рассматривала свой византийский перстень и подписи на
путевке. Илья Феофилович кокетничал с Фаиной Васильевной, и оба они не
слишком интересовались окружающим. Были и другие знакомые и полузнакомые
лица, уже подвергнутые и потому успокоенные и лишь немного любопытствующие
в смысле чужих исповедей.
И вся эта отнюдь не райская сцена отражалась в огромном странно
изогнутом зеркале и концентрировалась им, и отраженные в нем люди
выглядели сгустками юной энергии и абсолютно правильных мыслей, истинных
и, следовательно, непобедимых. И эта концентрированная непобедимость
воспринималась всяким новым подвергаемым как грозное Сияние, а собственное
несоответствие идеальному отражению становилось исповедью с теми или иными
последствиями.
"Все верно, мы сами себя судим, подвергаем, оцениваем,- сообразил Иван
Петрович.- Но при этом пытаемся отделить в себе и особенно в других
черненькое от беленького, воображаем себя сгустками каких-то абсолютных
качеств, а потом удивляемся своей зависимости от внешней силы, которую
сами же обожествили".
- Вот-вот,- усмехнулся Ломацкий,- именно так...
- А я думал, вы уравновесились,- разочарованно протянул Иван Петрович.
- Не вы первый, не вы последний,- ответил Семен Павлович, и во взгляде
его проскользнула растерянность.- Когда-то я полагал, что найду
единственную точку, ту, о которой мечтали древние китайцы, найду
единственную точку и введу в нее иглу, и потом не будет в моей жизни
желаний, не соответствующих моим возможностям...
Но тут Ломацкого пресекли, и Сияние выписало подвергаемому штраф за
пренебрежительное отношение к выездной сессии, сопровождавшееся мыслями
особой дерзости. Штраф был обиден, как щелчок по носу среди парадного
ужина в модном ресторане,- Ломацкому следовало немедленно заплатить
профсоюзные взносы со всех сокрытых им ранее доходов.
- И все-таки нет ни ада, ни рая, - возопил тогда вконец расстроенный
Семен Павлович. - Есть жизнь, которую мы сами себе устраиваем...
Сияние немного подумало и дополнительно оштрафовало его на целый
червонец - как за грубое нарушение правил уличного движения.
И тут охватила Крабова дерзкая идея нарушить ход странного собрания,
вытворить нечто взрывчатое, может, и губительное для него самого, но
непременно меняющее ход событий.
В зал ввели Алексея V по кличке Мурцуфл, и на присутствующих обрушились
не слишком привлекательные подробности давнего государственного переворота
и изничтожения последних Ангелов. Алексей V шел на откровенное покаяние,
жалобно просил выпустить его по состоянию здоровья из неблагоустроенной
клетки тринадцатого века. Его превратили в очень симпатичного кота и с
небольшим повышением перевели в чистилище.
Это решение переполнило Крабова неподдельным негодованием. Во-первых,
зачем увлекаться этими загадочными терминами, которые были понятны и
близки всяким там крестоносцам, но где они теперь - эти великие
завоеватели?
Что такое, собственно, чистилище, кто там бывал, и в чем смысл
дипломатического поста, предоставленного бывшему базилевсу, который и по
вере своей никакого отношения к чистилищу иметь не должен. Вопросы
буквально захлестывали Ивана Петровича, но главное его возмущение крылось
в ином. Он и сам считал, что кличка Мурцуфл более всего подходит солидному
самостоятельному коту, но вовсе не собирался участвовать в подозрительных
трансформациях мыслящего - хоть и странными категориями, но мыслящего -
существа.
В конце концов, - рассуждал он, - Мурцуфл сидит в каждом из нас, и
Ломацкий, и Аронов, и Леночка тоже сидят. Каждый из нас заключен в другом
и ждет, когда на него обратят внимание - не накажут, не выпорют, а именно
обратят внимание и даже дадут шанс стать своим. Будет худо, если одна из
частей превратится в животное, а другая одновременно подвергнется
наплевательскому штрафу или растворению в собственной рукописи, или станет
наслаждаться даровыми туристическими впечатлениями. Зачем же разъединять
нас далее произвольными преломлениями в бракованном зеркале?
И Крабов попытался применить свое свежеоткрытое дарование, воздействуя
на окружающих силой собственной мысли. Для начала он скомандовал
прекратить судилище. И сразу что-то испортилось в четком механизме
заседания.
Застряла посреди зала одинокая фигура очередного подвергаемого. Иван
Петрович мог бы поклясться, что это Фросин, и был крайне обрадован, что
спас старого знакомого от порции нелепиц и несправедливостей.
"Любопытно, - подумал Иван Петрович, - почему он Макар? От греческого
"макариос" - счастливый, блаженный, или от санскритского "макара", то
есть, чудовище-вахана, на котором ездили боги? А может, это одно и то же?
Может, у блаженных и у боговозцев единые индоевропейские корни?"
Знакомые и незнакомые судейские чиновники, бывшие подвергаемые, дружно
повернулись к Ивану Петровичу и удивленно уставились на него. Сияние в
центре зала завибрировало и немного померкло. С минуту Иван Петрович
улавливал только мощный поток удивления.
Ну и ну... Во дает!.. Думает - это цирк... Замаскировался... А еще гроб
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг