равнинный ручеек, задаю ему первый пришедший в голову вопрос:
- Почему самые приличные писатели получаются из самых бездарных
чиновников?
Игорь густо краснеет, никто из моих знакомых не умеет так краснеть.
Эта атавистическая привычка делает его крайне привлекательным - могу
оценить даже со своей мужской колокольни. Он как-то беспомощно улыбается и
моргает. Стоит ли отпускать с ним Наташу на литературные вечера?
- Это в мой огород? - сбившись с заоблачных ритмов, спрашивает Игорь.
- Комплимент вымаливаешь? - ухмыляюсь я. - Это только вопрос.
Догадываюсь, что быть плохим чиновником лишь необходимо, но вовсе не
достаточно. Почти математическая теорема...
- Все верно, именно теорема, - загорается Игорь. - И очень простая.
Энергичному человеку не везет на служебном поприще, а может быть, его и не
тянет к везению, и втайне он даже боится такого везения, точнее плату за
него чрезмерной считает... И тогда он быстро теряет шансы на служебное
самопроявление. Ему не хочется притираться к слабостям начальства, а к
сильным чертам - тем более, ему дороже самостоятельность суждений, его мало
волнует шаг на следующую ступень лестницы. И такой шаг становится
маловероятным. Разыгрывается небольшая трагедия. Сначала человек
останавливается, потом начинает скатываться вниз - так сказать, падает в
глазах начальства, и, конечно, близких. Теряет лицо.
Игорь бегает по комнате и размашистыми жестами пытается изобразить
процесс потери лица. Он, кажется, всерьез поверил, что доказывает теорему.
Приятная иллюзия. Но к теоремам иные требования - из кучи плохо
определенных терминов можно вывести что угодно. Например, энергичный
человек - кто это? В чем мера человеческой энергии? А главное - как мне
оценить собственный запас, если нет охоты проявить его в том деле, которым
приходится заниматься? А насчет притирки еще менее определенно. Здесь
нежелание - зачастую лишь красивая маскировка для обычного непонимания
людей. Все сложней...
- Да-да, начинается падение, - азартно декламирует Игорь. - Но как у
вас говорят, есть закон сохранения энергии. Она ведь не исчезает. И человек
в такой ситуации не может остаться прежним. Если он падает с открытыми "
глазами, если не боится осознать правду своего состояния, и у него есть
хоть какая-то тяга к перу, появляется некий зародыш. Если же нерастраченная
энергия полностью сублимируется в новую форму, есть шанс на рождение
настоящего писателя. Видишь сколько всяких "если". Но факт, говоря
по-вашему, экспериментальный факт - большинство первых и нередко лучших
романов посвящено осмыслению своего ухода от обычных профессий.
Игорь ненадолго смолкает. Камень-то и вправду в его огород. А о себе
говорить нелегко. Для себя этих "если" всегда избыток. Иногда их слишком
много, чтобы решиться на какой-нибудь настоящий шаг.
Игорь переводит дыхание и продолжает очень тихо:
- Хуже зажмурившимся, они безостановочно катятся ко дну, становятся
убийцами своей энергии, а следовательно, и себя и при случае окружающих.
Они растворяются в кроссвордах, шашечных этюдах, марках, книгах, садовых
участках. И вскоре начинают требовать, чтобы им обеспечили жратву, выпивку,
бабу, бесплатную путевку, отгулы, двух тузов в прикупе. Чтобы для них
изобрели личные синхрофазотроны, антираковую сыворотку,
скатерть-самобранку, самовыбивающийся ковер, бессмертие...
Завелся парень. Любимая его пластинка, мотив его разруганной повести,
где "молодой автор увидел жизнь в слишком мрачных тонах и, усердствуя в
реализме, неистово атакуя мещанство, скатился в голый или слегка
завуалированный натурализм". Формулировочка! Это его походя лягнули в
газетном обзоре. Даже я запомнил - целый вечер выслушивал стенания старых
Рокотовых по поводу зятя, который даже писать нормально не умеет, который
Бог знает до чего докатится, если уже скатился... Надо все-таки дочитать
его повесть до конца. Тут не просто война с мещанством или разные дежурные
измы. Воевать Игорь, в сущности, ни с кем не способен. Или я ошибаюсь? Или
не такой он уж безобидный? Надо как-нибудь разобраться.
- Но куда опасней те, - горячится Игорь, - те, кто катится
зажмурившись не вниз, в вверх, не испытывая ни желания управлять, ни страха
перед высотой, ибо глаза и уши плотно запечатаны. И бывает, что долетит
такой до предельной своей ступени и только тогда приходит в себя, открывает
чувства, и охватывает его благодать неописуемая. Взгляд услаждается блеском
и благопристойностью, слух - славословием, а обоняние - постоянным курением
фимиама. И он начинает любой ценой оберегать мираж, проявляя чудеса
ловкости, нередко чудеса подлости - по обстоятельствам...
Это что-то новенькое. Следующая повесть?
Интересно, куда я двигаюсь по его схеме? Свободно падаю или
принудительно возношусь к вершинам - куда собственно направлен вектор моей
конвертной деятельности? И понимает ли он, что верх и низ - относительны,
что скатерть-самобранка и бесплатные путевки - вещи того же ряда, что и
фимиамный дымок?
Я устал. Игорь тоже выдохся, но никуда не спешит. Пьем кофе с рижским
бальзамом. По-моему, он не прочь здесь остаться. Но где его уложить? Да и
заведется с утра на свежую голову, ну его к дьяволу. А я хотел бы встать
пораньше и взяться за работу. Пора. Уже третью неделю собираюсь. Надо
приступить хотя бы с завтрашнего утра. Воскресение мое начнется в
воскресенье (каламбур!). Выжидательно смотрю на Игоря. Он снова краснеет, и
словно тройной прыжок с места:
- Слушай, Эдик, такое дело...
Я не слушаю, иду к столу, достаю полусотенную бумажку и протягиваю
Игорю. Он краснеет еще сильней, но берет.
- Когда будет, отдашь, - говорю как можно бодрей. Игорь удивлен - моим
новым свитером, бальзамом, свободно выданной банкнотой. В его сознании я
соскальзываю со своего раз и навсегда предписанного места. Не уверен, что
ему снова захочется читать здесь свои стихи.
Он благодарит, занудливо врет про какой-то костюмчик для сына - всю
детскую экипировку, конечно же, покупает мадам Рокотова. Но зато он
исчезает минут через пять.
Открываю форточку. Холодный, но уже весенний воздух врывается в
комнату. И в самом деле, весна.
На улице темно. Светятся только два окна в доме напротив.
Так куда же я лечу? Наверняка в какую-нибудь щель, не обнаруженную
Игорем в его философских упражнениях. Забавно попасть в философскую щель
без тяги к перу и с распахнутыми органами чувств.
В одном из окон наблюдаю натуральную семейную сцену. Он в костюме,
видно, вот-вот пришел. Она в незастегнутом халатике. Резкий разговор,
назревает скандал. Даже на таком расстоянии чувствуется, что слова жесткие,
тяжелые, куда тяжелей столовых тарелок. Лица все сильней искажаются от
злости. Лучше бы обменялись пощечинами. По-моему, она уже плачет...
В другом окошке - чаепитие у молодоженов. Чай с поцелуями в полвторого
ночи. Влюбленные связывающие взгляды. Прекрасная пора. Совсем недавно они
отгремели оркестриком на козырьке подъезда, разноцветными шарами и лентами
на дверцах такси. Она разбрасывала конфеты, купаясь в волнах музыки и
ребячьего визга, воздушные шарики лопались, он смущался, не знал, куда себя
деть.
Перемещаю взгляд по диагонали. Он уже без пиджака, галстук сбился на
бок. Размахивает руками, кричит, может быть, убеждает в чем-то. Она закрыла
лицо, плачет, видно, как вздрагивают круглые плечи. Ну их...
Снова к молодоженам. Целуются, черти. Потом гасят свет. Завидки берут.
Да что я - с ума сошел, что ли! Но трубку снимает именно Наташа.
- Ты очень рано звонишь... Нет, не сплю... Читала... Хорошо...
Боже мой, я действительно тебя обожаю, милая Натали. Неужели ты
приедешь? Срочная уборка. Ура!
* *
- Что с тобой? - спрашивает Наташа.
Она стоит у входа. Пальто расстегнуто, волосы рассыпались, длинные
пальцы комкают берет.
- Я очень испугалась, - говорит Наташа. - Что с тобой?
Делаю шаг вперед, отбираю измятый берет, бросаю его на столик. Она
смотрит мне в глаза и совсем прижимается к двери. Но отступать некуда. Ни
ей, ни мне.
Ее щеки в моих ладонях. Она напряжена до предела, даже скулы свело.
Целую в сжатые губы, в немигающие глаза. Так продолжается, наверное, с
минуту. Наташа - застывшее изваяние.
Но вдруг возникает ответная волна. Ее пальцы на моем затылке...
Она почти сразу задремала. Я уснул гораздо позже. Лежал и думал, что
мы с Наташей - великие идиоты, что могли бы давно уже наплевать на мудрость
Вероники Меркурьевны и пожениться, и пить чай с поцелуями в полвторого
ночи.
Мы проснулись одновременно около семи под жиденькие намеки на рассвет.
Не столько проснулись, сколько ощутили друг друга. Ни от нее, ни от себя не
ожидал я такого урагана. Нечто невероятное истрепало нас, швырнуло в
мертвый сон, и настоящее утро наступило лишь в полдень.
Наташа привела себя в порядок, сварила кофе, поджарила ломтики батона.
Первый семейный завтрак плюс ослепительный мартовский воздух равняется
чему? Наверное, счастью.
- Завтра же поедем в загс, - сказал я.
Долой свободу! Хочу в добровольное рабство. Хочу, чтобы спрашивала,
когда приду с работы, когда соизволю поправить дверь на кухне, как назову
сына...
Наташа улыбнулась, погладила мою руку.
- Не будем спешить, - сказала она. - Тебе осталось совсем немного до
защиты, и я вот-вот получу диплом. Тогда будет проще. Иначе мои взвоют, сам
знаешь. Начнут на примерах воспитывать. Мы и так ждали слишком долго,
потерпим еще полгодика, а?
На лбу ее прорезалась упрямая складка. Значит, она все решила за меня
и за себя. Но взгляд излучал столько тепла и, мне казалось, любви, что я не
стал сопротивляться. Не стал сопротивляться, черт бы меня побрал...
- Ты меня любишь? - спросила Наташа, одеваясь.
- Да, а ты?
Наташа засмеялась, поцеловала меня.
- Ты очень хороший, Эдик.
И единственное в мире существо, считавшее меня очень хорошим, покинуло
мой дом.
* *
Сегодня попал в забавный переплет. На 17-00 профорг Карпычко назначила
собрание. Где это видано - занимать свободное время сотрудников
говорильными делами?
Не согласен я платить взносы в размере пятидесяти рублей. Не согласен,
и точка.
Провел хитрую операцию. Надо, думаю, отделаться мелочью. Сбегал в
театральную кассу на углу, хотел взять пару билетиков куда угодно. Но
смотрю - самый завалящий концерт начинается в полвосьмого. Лариса Карпычко
вмиг объяснит, что мне торопиться некуда, что собрание не затянется...
Ослиное положение! Как быть? И никуда не отпросишься - кому в детсад,
у кого жена больна, а мне, природному одиночке, как быть?
Малость помаялся и придумал. Звоню Валику.
- Окажи услугу...
- Сколько? - по-деловому спрашивает он.
- Да не то, - посмеиваясь, говорю я. - Позвонить мне в полпятого
можешь?
- Могу, а зачем?
- Слушай, позвони по такому-то телефону, но меня не требуй, попроси -
пусть передадут, что... Ну, в общем, что угодно - лишь бы мне с работы
сразу сорваться. Тут собрание, а у меня дела. Сам понимаешь...
- Усек, - отвечает Валик, - все сделаю, пробкой оттуда вылетишь.
- Лады, - говорю, успокаиваясь, - только смотри, звони не позже
полпятого.
И собираюсь положить трубку - Валентин Яковлевич, он сделает!
- Вот что, - внезапно продолжает Валик, - ты свяжись со мной
как-нибудь, лучше заскочи, и Таня будет рада. Разговор есть...
- Непременно заскочу, - отвечаю, - как-нибудь...
- Вообще-то, не откладывай, - подводит он черту. - Разговор этот в
твоих интересах. Пока.
И кладет трубку.
Любопытно, чего ему надо - какие такие разговоры в моих интересах?
Неспроста оно, не по делу этот друг не пошевелится.
Прихожу в институт, сижу, как мышь. Народ покряхтывает, поругивается -
не могли разве в обеденный перерыв собраться, женщины на Ларису обрушились
- им еще обязательный круиз по гастрономам совершать, не хотят они пустых
прилавков дожидаться, и не складываются у них права и обязанности в
непротиворечивую картину. А я сознательно молчу. Я совершенно сознательно
молчу и даже бросаю на красноречивую Ларису сочувственные взгляды. А она
пытается - не слишком успешно, но вполне искренне - нарисовать такую
картину, конструируя из противоречий нечто в высшей степени естественное и,
с ее точки зрения, даже лучезарное.
Валик премерзко перестарался. Выдумал, что я должен срочно явиться для
дачи свидетельских показаний по поводу какого-то ДТП - якобы стал я
единственным очевидцем небольшой аварии, то есть дорожно-транспортного
происшествия.
Не мог он чуток мозгами пошевелить - ведь знал же болван, что в начале
прошлого года я получил сообщение в этом роде, и с тех пор не могу на
трамваях ездить.
А тут еще ребята прицепились - подавай им кровавые подробности.
По-моему, одна только Лариса, накрепко те давние события запомнившая, сразу
уловила мое состояние и буквально вытолкала меня за дверь.
Я готов был сто рублей заплатить, чтобы вся эта история не произошла.
И на площадь к положенному времени приплелся не я, а моя тень. Я был далеко
- в той зиме, когда материализовались в моей жизни бесцветные протокольные
штампики: ДТП, опознание, свидетельские показания, тяжкие телесные...
Потом стал думать о Ларисе Карпычко - и не только в смысле
иронического сочувствия ее мужу. О Ларисе, о Валике и о многих других...
Короткая память страшней длинного языка. Респектабельней, но страшней.
* *
Иногда накатывают забавные фантазии. В сущности, мир устроен немного
по-дурацки. Мы привыкли примиряться с данностью - что дано, что произошло,
то и верно. Ничего не переиграешь, остается только объяснять - более или
менее высокоумно - необходимость состоявшегося.
И еще - каждый шаг необратим, перехаживать запрещено. Нигде в природе
не запрограммировано милосердие, иначе обязательно были бы вторые, третьи и
прочие попытки... Так ведь нет их!
А то, что есть, - тривиальная имитация. Потому что ошибки
накапливаются и становятся самостоятельной силой. И совладать с ней
нелегко, чаще всего невозможно. На первый взгляд, природа поступает мудро.
Отдельная личность ее не очень-то интересует - пусть делает глупости, они
тоже кому-то на пользу, по крайней мере, будет чему поучиться. Если бы!
Многому ли я научился? Умею считать интегралы по траекториям, но
известно ли мне что-нибудь о траектории товарища Ларцева? Почему, например,
эта траектория ежедневно в 18-00 проходит через определенную точку Старой
площади и ровно пятнадцать минут орбитирует вокруг столба с допотопными
часами, показывающими любое удобное "для них время?
Добросовестный наблюдатель быстро уловил бы явную закономерность и
заполнил свои вечера глубокими размышлениями о причинах странного движения.
Догадка - между Ларцевым и столбом существует своеобразное притяжение. Но
что именно притягивает Ларцева - толстый бетонный стержень или укрепленный
наверху механизм неизвестного назначения? И почему движущееся тело в момент
выхода на свою временную орбиту непременно начинает испускать клубы дыма?
Прекрасная тема для диссертации инопланетного астронома. А в
заключении он, конечно же, подчеркивает, что наука о поведении землян в
окрестностях Старой площади неисчерпаема, ибо совершенно не выяснен вопрос
о тех силах, которые регулярно отрывают Ларцева от гораздо более мощного
источника тяготения - письменного стола в его тихой, подозрительно тихой
квартире.
Самое смешное, что меня эти проблемы вообще не волнуют и волновать не
могут. Какое мне дело до нелепых домыслов отсталой инопланетной астрономии!
Я-то прекрасно понимаю, что центр тяготения расположен не в районе столба,
а в моем почтовом ящике, откуда в полседьмого вечера я исправно извлекаю
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг