мгновением, в которое этот ангел света вспоминает о своем прежнем небе.
Посетив раза три Шреккенфельда, я, как и другие, был очарован
Адельгейдой. Но это не была любовь. Я смотрел на Адельгейду, как на
волшебное привидение какое-то, как на создание из звуков музыки и слов
поэзии. С восторгом говорил я об ней Антиоху. Он смеялся и отвечал мне, что
один вид шарлатана ему отвратителен, и, несмотря на то, что многие шарлатаны
обладают тайнами знаний, неизвестными ученым, дарованиями, какими могли бы
гордиться художники, он всегда видит в них презренных торгашей божественными
дарами, ремесленников, унижающих величие человека.
"Признаюсь тебе, Леонид, что женщина, показывающая за деньги свои
дарования, есть для меня творение нестерпимое. Я могу равнодушно смотреть на
паяца, на фокусника, но на певицу - не могу, все равно что на эквилибристку!
Смейся, но я не пошел слушать Каталани в ее концерте и слышал ее в частном
доме: я не пошел бы в концерт ни Малибран, ни Пасты! Один вид приставника,
который отбирает у меня билет при входе, поворачивает мое сердце и разрушает
для меня очарование. Иное дело в театре, где все является мне в каком-то
оптическом обмане".
-
Но я уговорил его идти к Шреккенфельду. Антиох сел в дальнем углу залы,
холодно слушал музыку, невнимательно смотрел на опыты Шреккенфельда. Он
видел и Адельгейду, но, казалось, не замечал ее. В ту минуту, когда
Адельгейда села за арфу, обратила взоры к небесам и начала тихими аккордами,
движение Антиоха заставило меня взглянуть на него. Я увидел, что глаза его
загорелись. Чудные звуки арфы слились с голосом Адельгейды - Антиох едва мог
сидеть на месте. Неизъяснимая грусть, смешанная с какою-то радостью, что-то
непонятное для меня изображалось на лице Антиоха. Надобно сказать, что в
этот роковой вечер и Адельгейда была очаровательна, неизобразима! Когда она
оставила арфу и начала декламировать, с вдохновенным взором, с горящими
щеками, с глазами, полными слез,- я не посмел бы влюбиться в нее: так
не-земна казалась мне Адельгейда! Она читала чудное посвящение "Фауста", и
эти, столь известные, слова:
Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten!
Die friih sich einst dem triiben Blick gezeigt.
Versuch ich wohl, euch diesmal festzunalten?
Fiihl ich mein Herz noch jenem Wahn geneigt?
(Опять ты здесь, мой благодатный гений,
Воздушная подруга юных дней!
Опять, с толпой знакомых привидений,
Теснишься ты, Мечта, к душе моей!
Жуковский)
казались импровизациею в устах Адельгейды; казалось, что мы слышим их в
первый раз! Когда же "звуки смычка, водимого по сердцу человеческому" (как
сказал о гармонике наш известный поэт), раздались в зале и среди их
умолкающих, замирающих переливов Адельгейда произнесла:
Und mich ergreift ein langst entwohntes Sehnen
Nach jenem stillen, ernsten Geisterreich.
Es schwebet nun in unbestimmten Tonen,
Mein lispelnd Lied, der Aolsharfe gleich,
Ein Schauer fafit mich, Trane folgt den Tranen,
Das btrenge Herz, es fuhlt sich mild und weich;
Was ich besitze, seh ich wie in Weiten,
Und was verschwand, wird mir zu Wirklichkeiten!2 -
( И снова в томном сердце возникает
Стремленье в оный таинственный свет;
Давнишний глас на лире оживает,
Чуть слышимый, как Гения полет,
И душу хладную разогревает
Опять тоска по благам прежних лет:
Все близкое мне зрится отдаленным;
Погибшее опять одушевленным...
Жуковский)
слезы потекли из глаз ее... Антиох закрыл глаза своим платком, и, пока
раздавались рукоплескания, он поспешно ушел из собрания.
-
Дня три после того не удалось мне видеться с Антиохом. Я застал его
смущенного, бледного. Против обыкновения, он не ходил в наш департамент и
дома ничего не делал, расхаживал взад и вперед, сложа руки.
"Ты болен, Антиох?" - спросил я.
"Нет, кажется, а, впрочем, может быть и болен".
Он замолчал, продолжал ходить и вдруг остановился передо мною, когда я
сел и в беспокойстве смотрел ва него.
"Леонид! - сказал он мне.- Какой злой дух внушил тебе мысль увлечь меня
к Шреккенфельду, к этому демону, волшебнику? В каком мире жил я в эти дни?
Что я чувствовал? Что это заговорило для меня во всей природе? Что вложило
душу и голос во все бездушные предметы и слило голоса всего в один звук, в
одно имя, которое беспрестанно режет мне слух мой, вползает в душу мою
адскою змеею, сосет мое сердце?"
"Антиох! неужели Адельгейда произвела на тебя такое сильное
впечатление?"
"Впечатление! Не любовь ли, скажешь ты? Неужели это любовь - любовь,
этот палящий яд, который течет теперь по моим жилам и в каждой из них бьется
тысячью аневризмов? О нет! Это не любовь! Я не люблю, не уважаю Адельгейды -
торговки своими дарованиями, дочери воплощенного демона! Я - презираю ее! Но
это какое-то очарование, от которого, как от взора гремучей змеи, спирается
мое дыханье, кружится моя голова... Это какое-то непонятное чувство, похожее
на усилие, с каким вспоминаем мы о чем-то былом, о чем-то знакомом, забытом
нами... Леонид! я видал, я знал когда-то Адельгейду - да, я знал ее, знал...
О, в этом никто не разуверит меня!.. Я знал ее где-то; она была тогда
ангелом божиим! И следы грусти на лице ее, и этот взор, искавший кого-то в
толпе,- все сказывает, что она жила где-то в стране той, где я видал ее, где
и она знала меня... Но где, где? Не на Альпах ли раздавался ее голос и
закипел в моем сердце слезами памяти? Не на Лаго ли Мадяшоре он носился надо
мною в запал в душу с памятью об яхонтовом небе Италии?" Антиох рассказал
мне, что третьего дня, оставив собрание Шреккенфельда, он бродил всю ночь,
сам не зная где. Слова, голос, музыка Адельгейды преследовали его, терзали,
заставляли плакать, и только говор продубившегося,(так в книге)
зашевелившегося по улицам народа напомнил ему самого себя. Он заперся у себя
в доме и на другой день, сам не зная как, вечером, желая подышать свободным
воздухом, решась идти за город или на взморье, он опять очутился у
Шреккенфельда, сел в углу и смотрел на Адельгейду. "Думаю,- продолжал
Антиох,- что я походил на всех других, бывших у проклятого шарлатана этого,
потому что никто не изумлялся, не дивился мне. Помню, что кто-то даже
рекомендовал меня Шреккенфельду. А если бы знали люди, что тогда был я, что
была тогда душа моя!.."
-
Адельгейда декламировала на сей раз только песню Теклы. Не стану читать
вам немецкого подлинника. В пленительных стихах Жуковского, может быть, вам
будет понятнее этот "Голос с того света":
Не узнавай, куда я путь склонила,
В какой предел из мира перешла...
О друг! Я все земное совершила:
Я на земле любила и жила!
Нашла ли их? Сбылись ли ожиданья?
Без страха верь: обмана сердцу нет -
Сбылося все! Я в стороне свиданья,
И знаю здесь, сколь ваш прекрасен свет!
Друг! На земле великое не тщетно!
Будь тверд, а здесь тебе не изменят!
О милый! здесь не будет безответно
Ничто, ничто - ни мысль, ни вздох, ни взгляд!
Не унывай! Минувшее с тобою!
Незрима я, но в мире мы одном.
Будь верен мне прекрасною душою -
Сверши один начатое вдвоем!
Адельгейды не стало, но Антиох не двигался с места, сидел неподвижно и
тогда только опомнился, когда Шреккенфельд подошел к нему и что-то начал ему
говорить. Антиох увидел, что все разошлись, зала опустела, и он был один.
Схватив шляпу свою, он поспешил за другими. Шреккенфельд провожал его самым
учтивым образом и просил посещать впредь, потому что он видит в нем
особенного знатока и любителя изящных искусств.
"Вид его, какая-то злобная радость, какая-то демонская улыбка были мне
так отвратительны, что я дал себе слово никогда не бывать у него более. Но
вообрази, что вчера я опять очутился у него; меня влекла какая-то невидимая,
непостижимая сила. Адельгейда декламировала песню Миньоны...
(Ты знал ли край, где негой дышит лес,
Златой лимон горит во мгле древес,
И ветерок край неба холодит,
И тихо мирт, и гордо лавр стоит? Туда, туда!
Жуковский)
Но она была выше, лучше, чудеснее Миньоны..."
Антиох закрыл лицо руками и бросился в кресла.
"Антиох! - сказал я,- ты любишь Адельгейду!"
"Нет!"
"Что же это, если не любовь? - S'amor non ё, che dimque ё quel ch'io
sento?" - спросил я его. Не знаю сам, как пришел мне тогда в голову этот
стих.
"Прочь с твоим водяным Петраркою! - вскричал нетерпеливо Антиох,- прочь
с стихами! Я проклинаю их: они сводят с ума добрых людей! Не от них ли
столько народа, который был бы порядочным народом, сделалось никуда не
годными повесами! И не глупость ли заниматься детским подбором созвучных
слов, нанизывать их вместе на нитку одной идеи и этой погремушкой дурачить
потом других, заставлять их верить, что будто в этой игре колокольчиков
заключено что-то небесное, божественное! Дурацкую шапку, дурацкую шапку
Гете, Шиллеру, всем, всем поэтам за то, что они заводят нас в глупые
положения, разлучают с делом, с настоящею жизнию, расстраивают нас своими
нелепыми мечтами!.."
Он замолчал, ходил большими шагами и вдруг спросил меня очень спокойно:
"А согласись, что ты не слыхивал, кто бы читал стихи лучше Адельгейды? Не
показывает ли это глубокое сочувствие поэзии, это непостижимое слияние
восторга музыки и стихов - души, некогда бывшей великою, ангелом, пери - не
знаю чем! И вот она: человек, ничтожный, как другие,- делает кникс за десять
рублей, которые ты даешь ей, чтобы она, и с отцом своим, не издохла с
голоду! Ха, ха, ха!" Я молчал. И что мог я сказать? Какой ответ поставить
против этой бури, разразившейся над пороховым арсеналом?
"Und mich ergreift ein langst entwohntes Sehnen
Nach jenem stillen ernsten Geisterreich",-
произнес глухо Антиох. Видно было, что с усилием хотел он обновить на
лице своем обыкновенную, презрительную, насмешливую улыбку, но забыл, каких
мускулов движением производилась она! "Право, Леонид! - сказал он,- я не
люблю Адельгейды; но только меня мучит мысль: где видел я ее? Где? где? Не
помню, не знаю; но я ее видал - и это время было самое счастливое в моей
жизни, блаженное время! Мне кажется, что если бы я мог только его
припомнить, то одного этого воспоминания было бы достаточно для счастия всей
остальной моей жизни! Леонид! не говорил ли, не сказывал ли я тебе
чего-нибудь подобного о какой-нибудь девушке?"
Я трепетал и не мог выговорить ни одного слова. Увы! я предчувствовал,
я предвидел гибель, в которую упал Антиох; я припоминал слова его: "Умрем,
моя мечта, умрем, да и на что нам жить?" Я соображал его мечтательный
характер, его мистическое направление; трепетал, что он попался теперь в
руки шарлатана, всеми поступками доказывавшего, что для него нет ни бога, ни
греха; в руки бродящей певицы, походной комедиянтки, которая само кокетство,
может быть, почитает одним из средств пропитания...
-
В этот вечер явился я к Шреккенфельду, предчувствуя, что Антиох будет
там; я желал рассмотреть все, поклявшись быть ангелом-хранителем моего
друга, Шреккенфельд был ко мне отменно ласков. "Придет ли сегодня ваш
почтенный приятель, г. Антиох? - спросил он меня.- Мы приготовляем репетицию
Бетховеновой симфонии, а он, кажется, отличный знаток и любитель. Пойдемте к
нам - здесь нам помешают".
В зале сидело за карточными столами несколько игроков. Мы прошли через
несколько комнат и очутились в круглой внутренней комнате. Тут несколько
человек разбирали партитуру и готовили инструменты.
Адельгейда держала в руках ноты, задрожала, услышав голос отца, и с
трепетом обернулась к нам; при взгляде на меня глубокий вздох вылетел из ее
груди и, казалось, облегчил ее. С изумлением прочитал я в глазах Адельгейды
чувство: "Слава богу! Это не он!"
До сих пор я видал ее только на сцене, в виде певицы, актрисы; теперь в
первый раз увидел я ее по-домашнему, в простом, хотя и щегольском, капоте.
Она показалась мне так мила, в движениях ее была такая простота, в глазах ее
светилась такая чистая невинность, что мне стало совестно самого себя, когда
я вспомнил все оскорбительные подозрения, какими обременял Адельгейду.
Все вокруг меня показывало довольство. Серебряный чайный сервиз стоял
на столике. Адельгейда подошла к нему и начала приготовлять чай. Вместо
разговорчивой, блестящей певицы я видел молчаливую, тихую девушку,
задумчивую, грустную. Шреккенфельд, усадив меня, начал веселый разговор.
Адельгейда молчала.
"Неужели, милое чудное создание! - думал я, смотря на нее, пока говорил
Шреккенфельд,- неужели тебе суждено погубить моего друга, моего пламенного
Антиоха? Между вами нет и не может быть никаких отношений: ты не для нее, и
он не для тебя! Вижу, что ты сама чувствуешь униженное, презрительное свое
состояние - иначе отчего же грусть твоя? Отчего это глубокое выражение
печали на лице твоем?"
Тут явился слуга и сказал что-то Шреккенфельду. Он поспешно вышел, и
через минуту мы снова услышали голос его: он возвращался - с ним был Антиох.
Задумчив, мрачен вошел Антиох. Презрение, негодование изображалось на
лице его, и он был ужасно бледен. Взгляд на Адельгейду не произвел в нем
никакой радости. Я заметил только одно выражение, как будто Антиох, с
трудом, совершенно рассеянный, что-то старался вспомнить. Еще внимательней
глядел я на Адельгейду: она затрепетала, услышав голос, увидев самого
Антиоха; щеки ее вспыхнули, но как будто от усиленной скорби, от
негодования; глаза ее поднялись к небу, опустились в землю, и украдкою
отерла она слезу.
Началась репетиция симфонии. Антиох молча сел в стороне; Шреккенфельд
давал какие-то знаки Адельгейде; взор Адельгейды обратился к отцу, и в
глазах отца сверкнул тогда ужасающий гнев, злость. Поспешно вышла
Адельгейда. Шреккенфельд мгновенно переменил свою удивительно подвижную
физиогномию в самую ласковую, сел подле меня и занял меня разговором, как
будто не обращая вовсе внимания на Антиоха. Но мы замолчали, когда безумные
звуки Бетховена начали развиваться в неизобразимых аккордах. Среди глубокой
тишины всех вдруг услышал я позади себя восклицание Аитиоха: "Это она!" С
беспокойством оборачиваюсь и вижу, что Адельгейда сидит подле Антиоха и
глядит на него, испуганная, с изумлением. Рука ее была в руке Антиоха.
Радость, восторг, изумление, небесное чувство поэзии изображались в глазах
его; жаркий румянец горел на его щеках. "Это она - я узнал ее!" - говорил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг