офицер, увез дочь богача, и жестокосердный старик проклял их.
"Я не помню радостей младенчества,- говорил мне Антиох,- Угнетающая
бедность, слезы матери, бледное лицо моего доброго отца - вот привидения,
которыми окружена была колыбель моя. Бедность убийственна, а я испытал ее,
испытал вполне: я видел, как мать моя терзалась последними смертными муками,
и лекарь не шел к ней, потому что нечем было заплатить ему за визит! Я
видел, как отец мой держал в руке рецепт, прописанный лекарем, и плакал: ему
не с чем было послать в аптеку! Мы должны были много аптекарю; он не хотел
нам отпускать более в долг, а у нас не было ни одной копейки! Двенадцати лет
был я, когда проводил бедный гроб матери на кладбище и, воз-вратясь домой,
застал отца без памяти - его повезли в больницу.
Я составлял единственное утешение матери моей, и воспитание мое было в
странной противоположности с состоянием нашим. Женщина, каких не встречал я
после, святой идеал материнской любви! зачем так рано раскрыла ты мое
сердце? Зачем не дозволила свету охолодить, облечь меня в свои приличия и
условия? Но тебе потребна была душа родная, с которою могла бы ты делиться
своею душою, своим сердцем. И твоя мечтательная, любящая душа погубила меня!
Голова моя была уже романическою, когда я едва понимал самые обыкновенные
предметы жизни. Единственный друг нашего семейства, пастор лютеранской
церкви того города, где мы жили, был другой губитель мой. Его высокая
добродетель, его трогательная проповедь, его музыка, его слова, беседы с
моею матерью уносили меня за пределы здешнего мира. Добрый старик этот в
один год лишился нежно любимой жены, двух дочерей и осиротел на чужой
стороне в старости лет. Единственное утешение его было, когда мать моя со
мною приходила к нему, и он мог плакать, мог говорить с нею о милых,
утраченных им, о своей доброй Генриетте, о своих незабвенных Элизе и Юлии.
По целым часам стоял я иногда и слушал, когда он, забывши весь мир, один в
своей кирхе, играл на органах - я слушал божественные звуки Моцарта и
Генделя, и голова моя горела, пока я не начинал неутешно рыдать. Тогда
старик переставал играть и обнимал меня со слезами... Мы казались друзьями,
ровесниками...
Из этого мира романической жизни и мечтаний вдруг перешел я в мир
совершенно противоположный. Дед мой услышал о смерти моей матери. Одиноко,
грустно проводил он жизнь среди своих богатств. В больницу, где лежал отец
мой, явился этот старик: все было забыто, горесть примирила их. Я воображал
себе деда строгим, угрюмым богачом: увидел седого, убитого печалью старика,
который обнимал меня, называл своим милым Антиохом. Отец мой выздоровел,
снова вступил в службу; я переселился к моему деду. Вскоре бессарабская чума
лишила меня отца...
Дед мой жил как богатый русский помещик, окруженный многочисленною
дворнею, льстецами, прислужниками. Меня, его единственного наследника,
облелеяли все прихоти, все изобретения роскоши. Но грубый мир страстей,
который увидел я у деда, старика, обманываемого всем, что его окружало, не
только не увлек меня, но отвратил от себя и увеличил противоположность
мечтательной души моей и действительной жизни. Все время, которого не
проводил я в учебной своей комнате с множеством учителей, для меня нанятых,
был я с моим дедом - как говорится, не слышавшим во мне души,- или бродил по
окрестным лесам, с книгою, с мечтами, или скакал по полям на борзом коне.
Соседи наши, добрые грубые люди - особливо соседки, матушки, тетушки,
кузины, дочки их,- заставляли меня с особенною охотою скрываться в мое
уединение".
Выражение Антиоха сделалось колким, насмешливым, когда он описывал мне
грубую безжизненную жизнь деревенского быта: помещиков, переходящих от овина
к висту, помещиц, занятых то ездою в гости, то сватаньем дочерей. Но с
большею насмешкою говорил он мне о сельских красавицах - полных, здоровых, с
румяными щеками, с бледною душою, красивых личиками, безобразных сердцами...
"Я искал душ в этих прозябающих телах,- говорил Антиох.- Часто
увлекался я добродушием отцов, простотою матерей и взрослым младенчеством
детей их. Но грубые формы их вскоре отталкивали меня, и всего грустнее мне
было видеть, когда я находил следы чего-то прекрасного, высокого, насильно
заглушенного среди репейника и полыни сует и мелких отношений. Я готов был
тогда жаловаться на провидение, сеющее бесплодные семена или попускающее
расклевывать их галкам и воронам ничтожных отношений, душить их белене и
чертополоху невежества.
Я выпросился у деда моего в Геттингенский униворситет. Мне и потому
несносно было оставаться более в деревне, что меня там невзлюбили наконец,
называли философом - страшная брань в устах тамошних обитателей,- чудаком,
нелюдимом, насмешником.
Германия - парник, где воспитывает человечество самые редкие растения,
унесенные человеком из рая; но она - парник, Леонид! - а не раздольное поле,
на котором свободно возрастали бы величественные пальмы и вековые творения
человеческой природы. "Германия снимает с лампад просвещения нагар, но зато
от нее пахнет маслом",- сказал не помню кто, и сказал справедливо. Однако ж
в ней провел я лучшие минуты жизни - в ней, и еще в итальянской природе, и
между швейцарскими горами, где песня приволья отдается между утесами горными
и вторит шуму вечных водопадов...
Внезапная смерть деда заставила меня возвратиться в Россию, о которой
сильно билось сердце мое на чужбине. Не зная разлуки с отчизною, не знаешь и
грусти по отчизне, не знаешь, какую прелесть имеет самый воздух родины,
какое очарование заключается в снегах ее, как весело слышать наш русский,
сильный язык! Я увидел себя обладателем большого имения; сила души моей не
удовлетворялась более одним ученьем. Мне хотелось забыть и мечты мои, и
противоположности жизни в деятельных, достойных мужа трудах; хотелось узнать
и большой свет.
Мой друг! кто рано начал жить вещественною жизнью, тому остается еще
необозримая надежда спасения в жизни души; но беден, кто провел много лет в
мире мечтаний, в мире духа и думает потом обольститься оболочкою этого мира,
миром вещественным! Так путешествие - отрада для души неопытной, обольщаемой
живыми впечатлениями общественной жизни и природы, но оно - жестокое
средство разочарования для испытанного жильца мира! Богатые лорды английские
проезжают через всю Европу нередко для того, чтобы навести пистолет на
разочарованную голову свою по возвращении в свои великолепные замки. Есть
Путешествия, в которых душа человеческая могла бы еще забыться,- путешествия
по бурным безднам океана, среди льдов, скипевшихся с облаками под полюсом,
среди палящих степей и пальмовых оазисов Африки, среди девственных дебрей
Америки. Но такой ли мир для души петербургский проспект и эти
размраморенные, раззолоченные залы и гостиные? Кто привык и крепкому питью,
тому хуже воды оржад, прохлаждающий щеголеватого партнера кадрили. Вода, по
крайней мере, вовсе безвкусна, а бальный оржад - что-то мутное, что-то
приторное... Несносно!
Если бы горела война, изумлявшая Европу в 1812-м году, если бы грудью
своею ломил нашу Русь тогдашний великан, которому мечами вырубили народы
могилу в утесах острова Св. Елены,- под заздравным кубком смерти можно бы
отдохнуть душою; если б я был поэтом, мог в очарованных песнях высказывать
себя,- я также отдохнул бы тогда, я разлился бы по душам людей
гармоническими звуками, и буря души моей исчезла бы в громах и молниях
поэзии; если бы я мог, хотя не словами, но звуками только оживлять мечты,
которым тесно в вещественных оковах... Но ты знаешь, что я не поэт и не
музыкант! Непослушная рука моя всегда отказывалась изображать душу мою и в
красках, и в очерках живописных. О Рафаэль, о Моцарт, о Шиллер! Кто дал вам
божественные ваши краски, звуки и слова? Для чего же даны они были вам, а не
даны мне? И для чего не передали вы никому тайны созданий ваших? Или вы
думали, что люди недостойны ваших тайн? И для чего же судьба дала мне
чувства, с которыми я понимаю всю ничтожность, всю безжизненность моих
порывов, смотря на небесную Мадонну, слушая "Requiem" и читая "Resignation"?
"Звуков, цветов, слов! - восклицаю я,- их дайте мне, чтобы сказаться на
земле небу! Или дайте же мне душу, которая слилась бы со мною в пламени
любви..." И что же вокруг меня? Куклы с завялыми цветами жизни, с цепями
связей и приличий! Чего им от меня надобно? Моего золота, которое
отвратительно мне, когда я вспоминаю, что мать моя умирала, а у меня не было
гривны денег купить ей лекарства! И эту купленную любовь, эту продажную
дружбу, эти обшитые мишурою расчета почести будут занимать меня?.. Никогда!"
Вы назовете Антиоха моего безумцем, мечтателем? Не противоречу вам, не
хвалю его, но - таков он был. Не осуждайте его хоть за то, что впоследствии
он расплатился дорого за все, что чувствовал, о чем говорил и мечтал.
Простите ему, хоть за эту цену, его безумие и, если угодно, извлеките из
этого нравственный вывод, постарайтесь еще более похолодеть, покрепче
затянуться в формы, приличия и обыкновенные, благоразумные, настоящие
понятия о жизни. Его пример будь нам наукой: не слишком высоко залетать на
наших восковых крыльях. Лучше дремать на берегу лужи, нежели тонуть, хотя бы
и в океане...- Леонид улыбнулся и продолжал рассказ:
- Не все, что высказал я вам, говорено было нами во время прогулки на
Чичаговой даче в этот незабвенный дня меня вечер, после которого мы почти не
расставались с Антиохом. Каждый раз привязывался я к нему более и более,
каждый раз лучше узнавал я эту душу, пылкую, независимую, добрую, как у
младенца, светлую, как у добродетельного старца, пламенную, как мысль
влюбленного юноши. Не знаю, что полюбил Антиох во мне. Может быть, детское
самоотвержение, с каким вслушивался я в голос его сердца, в высокие отзывы
души его.
Тогда узнал я, что делывал Антиох, запираясь у себя дома и отказывая
посетителям. Склонность к мечтательности, воспитанная всею его жизнию,
увлекала Антиоха в мир таинственных знаний, этих неопределенных догадок души
человеческой, которых никогда не разгадает она вполне. Исследование тайн
природы и человека заставляли его забывать время, когда он занимался ими.
Исследования магнетизма, феософия, психология были любимыми его занятиями.
Он терялся в пене мудрости, которая кружит голову вихрями таинственности и
мистики. Знания, известные нам под названиями кабалистики, хиромантии,
физиогномики, ка-казались (увы, так в книге) Антиоху только грубою корою,
под которою скрываются тайны глубокой мудрости.
Я не мог разделять с ним любимых его упражнений, однако ж слушал и
заслушивался, когда он, с жаром, вдохновенно, говорил мне о таинственной
мудрости Востока, раскрывал мне мир, куда возлегает на мгновение душа поэта
и художника и который грубо отзывается в народных поверьях, суевериях,
преданиях, легендах. Антиох не знал пределов в этом мире. Эккартсгаузен,
Шведенборг, Шубарт, Бем были самым любимым его чтением.
"Тайны природы могут быть постижимы тогда только, когда мы смотрим на
них просветленным зрением души,- говорил он.- Кто исчислит меру воли
человека, совлеченной всех цепей вещественных? Где мера и той божественной
вере, которая может двигать горы с их места, той дщери небесной Софии,
сестры Любви и Надежды? Природа - гиероглиф, и все вещественное есть символ
невещественного, все земное - неземного, все вещественное - духовного. Можем
ли пренебречь этот мир, доступный духу человеческому?"
"Мечтатель! - говорил я иногда Антиоху,- ты погубишь себя! Мало тебе
идеалов, которых не находишь в жизни - ты хочешь из них создать целый мир и
в этом мире открывать тайны, которые непостижимы человеку!"
"Но они постижимы ему в зрящем состоянии ума, во временной смерти
тела - сне - и в вещественном соединении с природою - магнетизме! Но если я
и грежу, если это и сон обольстительный, не лучше ли сон этот бедной вашей
существенности? Если сон приставляет крылья телу - мечта подвязывает крылья
душе, и тогда нет для нее ни времени, ни пространства. О, мой Леонид! Если
дружбу мою столько раз, со слезами, называл ты благословением неба, зачем не
могу я изобразить тебе, что сказала бы родная душа о моей любви, о любви
выше ничтожных условий земли и мира! Да, правда: эта любовь не для земли -
ее угадала бы одна, одна душа, созданная вместе с моею душою и разделенная
после того. Леонид! назови меня сумасшедшим, но Пифагор не ошибался: я верю
его жизни до рождения - и в этой жизни - верю я - было существо, дышавшее
одной душою со мной вместе. Я встречусь некогда с ним и здесь; встреча наша
будет нашею смертию - пережить ее невозможно! Умрем, моя мечта! умрем - да и
на что жить нам, когда в одно мгновение первого взора мы истощим века
жизни?.."
Не знаю, поняли ль вы теперь странную, если угодно, уродливую душу
Антиоха, которая открывалась только мне одному и никому более? Для других
продолжал он быть прежним, насмешливым, холодным молодым человеком, не
переменял образа своей жизни, жил по-старому, служил, как другие...
В это время приехал в Петербург какой-то шарлатан: называю его так
потому, что его нельзя было назвать ни артистом, ни ученым человеком. Он,
правда, не объявлял о себе в газетах, не вывешивал над своею квартирою
огромной размалеванной холстины днем, ни темного фонаря с светлою надписью
по вечерам и называл себя Людовиком фон Шреккенфельдом; однако ж разослал
при театральных афишках известие, для любителей изящных искусств, о
мнемо-физико-магических вечерах, какие намерен давать петербургской публике,
и "льстил себя надеждою благосклонного посещения". В огромной зале давал он
эти вечера. Цена за вход назначена была десять рублей, и зала каждый раз
была полна. В самом деле - было чего посмотреть. Удивительные машины,
непонятные автоматы, блестящие физические опыты занимали прежде всего
посетителей. Потом приглашенные лучшие артисты разыгрывали самые
фантастические музыкальные пьесы; иногда фантасмагория, кинезотография,
пиротехника, китайские тени изумляли всех своею волшебною роскошью. Но
молодых посетителей более всего привлекала к Шреккенфельду девушка, которую
называл он своею дочерью.
Не знаю, как описать вам Адельгейду: она уподоблялась дикой симфонии
Бетховена и девам-валкириям, о которых певали скандинавские скальды. Рост ее
был средний, лицо удивительной белизны, но не представляло ни стройной
красоты греческой, ни выразительной красоты Востока, ни пламенного
очарования красоты итальянской; оно было задумчиво-прелестно, походило на
лицо мадонн Альбрехта Дюрера. Чрезвычайно стройная, с русыми, в длинные
локоны завитыми волосами, в белом платье, Адельгейда казалась духом той
поэзии, который вдохновлял Шиллера, когда он описывал свою Теклу, и Гете,
когда он изображал свою Миньону. Вечера Шреккенфельда отличались тем от
обыкновенных зрелищ за плату, что хозяин и дочь его не собирали при входе
билетов, и собрание у них походило на вечернее сборище гостей. Шреккенфельд
и Адельгейда казались добрыми хозяевами, и пока артисты разыгрывали разные
музыкальные пьесы, ливрейные слуги угощали посетителей без всякой платы, а
он и она занимали гостей разговорами, самыми увлекательными, веселыми,
разнообразными. Затем, как будто нечаянно, хозяин начинал рассуждать о
природе, ее таинствах и принимался за опыты. Но все ждали нетерпеливо того
времени, когда Адельгейда являлась на сцену. Она обладала удивительными
дарованиями в музыке, говорила на нескольких языках, и, несмотря на ее
всегдашнюю холодность и задумчивость, разговор Адельгейды был блестящ,
увлекателен. Заметно было, что она выходила на сцену неохотно. Обыкновенно
начинала она игрою на фортепиано, а чаще на арфе. Задумчивость ее исчезала
постепенно - игра переходила в фантазию, звуки лились, как будто из ее души,
голос ее соединялся с звуками арфы. Тогда глаза ее начинали сверкать огнем
восторга. Она пела, декламировала, оставляла арфу, читала стихи Гете,
Шиллера, Бюргера, Клопштока. Раздавались звуки невидимой гармоники, скрытой
от зрителей, и потрясали душу. Каждый думал тогда, что видит в Адельгейде
какое-то воздушное существо, каждый ждал, что она рассеется, исчезнет легким
туманом. Тогда только раздавались рукоплескания зрителей, когда Адельгейда
уходила со сцены, скрывалась от взоров и к звукам гармоники присоединялся
шумный хор музыкантов. Адельгейда не являлась уже к зрителям после игры и
декламации, и Шреккенфельд оканчивал вечера изумительными фокусами или
фантасмагориею.
Слухи о вечерах Шреккенфельда и особенно об его Адельгейде привлекали к
нему молодежь. Каждый шел посмотреть на нее, как на кочевую комедиянтку,
походную певицу. Но каждого изумлял взгляд на нее и, особенно, разговор ее.
Свобода обращения Адельгейды с молодыми людьми представляла разительную
противоположность с ее холодностью. Один взор Аделъгейды останавливал
двусмысленный разговор или дерзкое слово самого безрассудного ветреника, а
ее дарования заставляли забывать, что она была дочь какого-то шарлатана и
показывала опыты необыкновенных дарований своих за деньги.
Шреккенфельд скоро составил у себя особенные, частные вечера, давая
публичные вечера только один раз в неделю. Он занимал богатую квартиру, и
всякий, кто был порядочно одет и знакомился с ним на публичных его вечерах,
имел право прийти к нему на частный вечер и привести с собою знакомого.
Совершенная свобода была в этих собраниях, хотя вид Адельгейды удерживал
всех в совершенной благопристойности. Шреккенфельд был неистощим в занятии
гостей: пение, музыка, опыты ученые, декламация и игра Адельгейды занимали
одних, большая карточная игра - других. Шреккенфельд держал огромный банк,
выигрывал и проигрывал большие суммы, хотя сам никогда не садился играть, и
только повсюду надзирал своими зелеными, лягушечьими глазами. Он внушал всем
какое-то невольное отвращение, так, как Адельгейда всех привлекала собою.
Нельзя было не удивляться обширным знаниям Шреккенфельда; притом он свободно
говорил на пяти или шести языках; но всякое движение его было разочтено,
продажно. Он казался всезнающим демоном, а Адельгейда духом света, которого
заклял, очаровал этот демон и держит в цепях. Внезапный восторг,
одушевлявший задумчивую Адельгейду при музыке и поэзии, можно было почесть
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг