наемных убийц, да все каких-то нестандартных, жутковатых на вид и с явно
выраженными садистскими наклонностями.
Я все пытался понять, какого черта он меня преследует. Одно время,
после того, как я узнал, что его кличка "Рогатый", я принимал его за Дьявола
- любой бы в моем положении, будь он хоть самый распроперемахровый атеист,
стал бы в первую очередь задумываться о сверхъестественном.
Дьявол - это страшно. Прежде всего потому, что это означает - никаких
шансов. В некотором смысле, в данном конкретном случае, Дьявол, Бог - это
все равно. Вот именно что никаких шансов. Кто-то из них обделывает какие-то
свои дела, для которых почему-то нужно раз за разом зверски тебя убивать,
чтобы потом возродить вновь, и ты ничего не можешь сделать. Ты не можешь ни
понять, почему так с тобой поступают, ни изменить ничего, ты не в состоянии
убежать от смерти, даже приблизить ее не можешь. Ты даже не в состоянии
определить, дар это или кара - то, что вытворяют с тобой эти самые высшие
силы (скорей всего, ни то, ни другое). Ты, конечно, теоретически обладаешь
полной свободой воли, но на практике это такой напряг - что-нибудь в своей
судьбе изменять, кому, как не мне, это знать. Если имеешь дело с Дьяволом,
он подавляет с самого начала и навсегда. Быстро привыкаешь, конечно, но
такая ужасная безнадежность!
В версию с Дьяволом все происходящее со мной укладывалось как нельзя
лучше, тем более, что другого достойного сценария я придумать не мог. Я в
каком-то смысле технарь, и, несмотря на то, что в свое время прочитал
чертову кучу научной фантастики, всегда прекрасно понимал, что ни
сумасшедший изобретатель, ни инопланетяне, ни какая-нибудь другая барабашка
в этом роде на подобные эксперименты попросту неспособны. Вероятность -
ноль. Но мне все равно не верилось ни в Бога, ни в Дьявола, точней, в их
причастность к моему нынешнему круговороту жизней Сурка. Одно время я даже
думал - мне, наверное, все это снится. Потом понял, что даже если и снится,
то это сон, из которых не просыпаются, жизнь вообще есть сон, из которых не
просыпаются, из которых только умирать можно раз за разом, как я, а, значит,
и все равно, во сне ли я живу или в какой-то другой, столь же реальной
жизни.
В конце концов, я вспомнил, что есть еще Василь Палыч, который мог, в
принципе, хотя бы частично удовлетворить мое любопытство, но он в каждой
моей жизни Сурка был недостижим. Он не то чтобы избегал меня, нет, он просто
обращал на меня чуть меньше внимания, чуть меньше возился со мной, пытаясь
приобщить к головокружительным тайнам и абсурдам современной физики
(действительно, какого черта меня к ним приобщать, он ведь знал, что я уже
приобщен, что ничего нового он мне по этому поводу рассказать не может),
чуть реже оставался со мною наедине и напрочь отказывался реагировать на мои
намеки или прямые вопросы. Так из жизни в жизнь, я даже привык.
Однажды, после того, как меня убивали особенно долго и зверски (это был
не Рогатый), я не выдержал и, выждав соответствующее количество лет,
попробовал вынудить его отвечать.
На этот раз я не искал встречи один на один, а попробовал заговорить с
Василь Палычем непосредственно на уроке, при свидетелях.
Близилась перемена. Василь Палыч, закончив обязательную часть урока,
вел традиционную "мозговую зарядку" и рассказывал классу о черных дырах. В
то время об этих, может быть, и вообще не существующих объектах было
известно куда меньше, чем к моменту моей последней смерти. Стивен Хокинг,
калека из английского Кембриджа, убийственно упорный в своей гениальности,
урод с огромными ушами и головой, навсегда положенной на плечо, еще не
доказал миру, что черные дыры светятся, может, даже и от своей болезни Лу
Херига не свалился (а это вам не понос), еще не начали спорить о
сверхмассивном теле в центре нашей Галактики - словом, известно было о
черных дырах очень мало, почти так же мало, как и к моменту моей предыдущей
смерти, а я, уже не в первый раз на протяжении моих жизней Сурка, поймал
Василь Палыча на том, что он отчаянно фантазирует.
Когда он попытался (без особого успеха) объяснить классу, что такое
сингулярность, и договорился до того, что в черных дырах нарушаются
физические законы, я спросил его:
- Может быть, их нарушает Дьявол? Может быть, вообще все, что
происходит с нами необычного, можно объяснить играми Дьявола?
Он понял. Он улыбнулся плотно сжатыми губами и, вперившись в меня
своими мудрыми водянистыми глазами, сделал длинную, понятную только мне
паузу.
- Дети, - сказал он наконец, - не ищите дьявола там, где его нет, усе
на свете имеет реальные объяснения. А Дьявол здесь ни при чем. Дьявола
породили ленивые мозги - это же так просто, взять да и объяснить загадку,
объявив ее необъяснимой. А Дьявол необъясним по определению, а значит, не
надо и стараться, чтоб объяснять.
И выразительно кивнул головой. И сокрушенно той же головой покачал.
Дети переглянулись. Они ничего не поняли. Про Дьявола с ними Василь
Палыч как-то раньше не заговаривал.
Больше он в той жизни со мной на волнующие меня темы не говорил.
Действительно, было жалко расставаться с версией Дьявола, но Василь
Палычу я, неизвестно почему, в этом вопросе верил - Дьявол здесь ни при чем.
И если отбросить эту версию как маловероятную (дурдом! Я находился и
нахожусь по сей день в самой маловероятной из всех мыслимых ситуаций, но
все-таки вероятности пытался просчитывать), то оставалась еще одна - версия
взбешенного рогоносца.
Версия, надо сказать, вполне дурацкая, то есть, ну совершенно. По этой
версии, я в своей первой жизни то ли увел, то ли попросту временно соблазнил
единственную любовь пегенького, за что он мне решил отомстить таким
экстравагантным способом. Версия совершенно не объясняет, каким образом ему
удались эти шутки с пространством-временем и всеми этими
самоперевоплощениями, но так или иначе, похоже на то, что возненавидел меня
этот парень очень и очень всерьез. Чем-то я его немножечко огорчил.
Минусов у этой версии не счесть. Начать с того, что вряд ли рогоносец
назовет себя Рогатым. Мне как-то не приходилось до сих пор слышать о
рогоносцах, которые прилюдно признаются в этом приобретенном головном
украшении, да еще и кличку себе придумывают соответствующую, чтоб никто не
подумал чего другого. Правда, эту кличку ему вполне могли присвоить
недоброжелатели, отчего пегенький мог вообще слететь со своих катушек.
Но имелись и плюсы. В той, первой, до убийства, жизни я в семнадцать
лет резко потерял невинность, и это мне так понравилось, что я продолжал ее
терять и дальше с частотой не менее одного раза в несколько месяцев.
Конечно, это не рекорд для книги Гиннеса, но в то же время и поведение,
очень далекое от монашества. Потом я немного успокоился, а после женитьбы
лет пять вообще не думал о других женщинах, но потом все вернулось. Не то
чтобы я разлюбил Иришку, об этом и речи нет, в мыслях даже не имел
расставаться с ней или вообще причинять ей боль, но, наверное, я чересчур
полигамен, поэтому вполне мог обеспечить Рогатого рогами. Правда, я даже
приблизительно не знал, кто бы это мог быть, тот Рогатый. Поэтому, если
следовать версии рогоносца, оставалось одно - он убивал меня раньше, чем я
встретил и соблазнил его любимую женщину.
Была еще одна версия, самая простая, которая мне почему-то не
нравилась. По ней так заинтриговавшая меня кличка имела происхождение от
фамилии. Возможно, у мучителя моего была какая-нибудь коровья фамилия -
Рогов, Рогатов, Рогатенко, Рогатовский и так далее. Возможно даже, что это
была у него вовсе не кличка, а самая настоящая фамилия - Рогатый. Однако
дьявольский налет, пусть даже я и не верю в Дьявола, тем более, что Василь
Палыч предупредил, все-таки оставался. И попробовал бы он не остаться.
Тем более, что впоследствии эта версия не подтвердилась.
Вы не понимаете, что это такое. Это даже объяснить невозможно. Вы
просто попутчики, просто быстро проходящие мимо. Я не знаю, что произойдет с
каждым из вас после вашей смерти, знаю только одно - то, что происходит
после моей. В определенный момент вы снова появляетесь в моей жизни - точно
такие же, как и в прежних жизнях Сурка. Вы умираете только один раз. Я -
множество. И со временем это становится очень скучным. I'm on the top of the
world и там нет ничего интересного, на том топе. Есть я, есть таинственный
Василь Палыч, которого, я уверен, никогда мне не разгадать, есть Рогатый,
есть, наверное, еще кто-то, кого я пока не видел и вряд ли увижу в будущем,
и есть вы, эфемерные и вечные, быстро проходящие мимо. Этот мир мой, не ваш,
он известен мне досконально, и я хорошо понимаю ревнивый взгляд Василь
Палыча, брошенный на меня украдкой, потому что это и его мир, и ему совсем
не хочется делить этот мир со мной. Он видит в мне угрозу, он бежит от меня,
он слаб и из-за слабости своей становится мне интересен. Загадочный Василь
Палыч - да и черт с ним. Школьный период проходит, и больше я его не увижу.
До следующей моей жизни Сурка.
Школьный период проходит, и, я знаю, после него начинается что-то
непредсказуемое. Точка бифуркации, за которой никогда точно не угадаешь, что
будет. Впрочем, вру.
Вот почему я так люблю и так выделяю именно свой школьный период - я
все про него знаю. Там тоже есть несколько точек бифуркации, но, по сути,
они ничего не решают - я вступил в первый класс, я выступлю из
одиннадцатого. В процессе я даже не смогу умереть, как умер мой друг Вова
Цалов от какой-то скоротечной болезни крови - похоже, мне запрещено это.
Иногда мне кажется, что все мои жизни объединены общей целью - понять,
кто же это такой, этот гад Рогатый, почему он меня преследует, почему так
ненавидит, почему так изуверски убивает меня каждый раз, не позволяя дожить
хотя бы до тридцати девяти лет. Что я наделал такого страшного? Я не знаю,
что я наделал.
Как только я выхожу из школьного периода, такого знакомого, такого
скучного, такого мной ненавидимого и любимого одновременно, я прощаюсь с
ним, я говорю ему "до свидания", я делаю ему ручкой и с головой окунаюсь в
водоворот непредсказуемости.
Единственное, что здесь предсказуемо - я всегда бросаю своих родителей.
Я бросаю их уже давно, то ли с десятой, то ли с двенадцатой жизни Сурка, уже
и не помню даже. Я не люблю их, они меня утомляют, в жизнях Сурка почему-то
не досталось места для них, они вызывают во мне стойкое, скребущее чувство
вины, а мне это совершенно неинтересно. Они - как язык, который я знал
когда-то, а теперь стараюсь забыть. Они - как умение ездить на велосипеде,
когда ты от этого умения стараешься избавиться навсегда.
Собственно, каждая моя жизнь Сурка, точно так же, как и первая, делится
на три периода - школьный, непредсказуемый и период жизни с Иришкой. Я
впервые встретил ее летом девяносто второго года, в небольшой кафешке
неподалеку от Центрального рынка, зашел туда переждать дождь. К ней
приставала какая-то отмороженная малолетняя шпана, точней, не приставала,
она им по возрасту не подходила, а измывалась - пока словами. Я
посмотрел-посмотрел, потом подошел, схватил самого активного за длинные и
грязные патлы (сам от себя такого не ожидал), протащил сколько-то и бросил
на пол рядом с прилавком. Что с ним делать дальше, я не знал, ярость,
охватившая меня, испарилась. Шпана угрожающе загалдела, но я сделал вид, что
не обращаю на них внимания и отволок свое пиво за стол Ириши. Романтическая
каждый раз получалась наша первая встреча, причем от жизни к жизни она
становилась все романтичней и романтичней - я старался.
Любовь между нами не загорелась, а просто вспыхнула, мы почти что и не
расставались с тех пор, как-то все само собой получалось. Я обретал свое
самое главное, остальное отходило на второй план. Я все думаю, как она
переживала мои ужасные смерти. Наверное, горевала - с месяц, а то и поболее.
Я-то лично к своим ужасным смертям, можно сказать, привык. Много думал
о них - и в школе, и в непредсказуемом, и с Иришей, но страха, в общем-то,
не испытывал. Я уже говорил, что обычно стараюсь конфликтов по возможности
избегать. Может быть даже, я боязлив. Боли я боюсь, но, знаете, только в
самый последний момент, я ее не очень-то предвкушаю. Я никогда не боюсь
зубных врачей, я начинаю бояться боли только оказавшись в кресле с
распяленным ртом и зудящей бормашиной у зуба. Я ничего не имею против
смерти, даже ужасной, если она заканчивается новым рождением.
А в непредсказуемом периоде я был кем угодно. Иногда, когда я поступал,
как и в первой жизни, в институт, я, как правило, становился интеллектуалом,
но мне это обычно не нравилось. Мне казалось, что я выпендриваюсь. В таких
случаях всегда находился кто-то, кто терпеть меня не мог, а то и самым
откровенным образом ненавидел. И никогда, до самой встречи с Иришкой, не
находилась та, что меня любила. "От волос на голове твоей до ступней на
ногах твоих нет в тебе ничего интересного" - вот что убивало меня. Хотя на
самом деле меня всегда убивал Рогатый.
Я был то дворником, то физиком, то охранником, то актером, сыщиком был
в МУРе, несколько раз заканчивал мореходку, газетчиком несчетное количество
раз, а однажды даже попытался стать певцом - ничего не вышло, голос не тот.
Самая, наверное, приятная из моих жизней Сурка была та, когда я стал
археологом-подводником. Начал в 18 лет где-то в районе Керчи, потом черт
унес меня в Южную Америку, потом в Новую Зеландию. Правда, с возвращением на
родину к моменту встречи с Иришкой у меня возникли такие проблемы, что потом
я напрочь зарекся бродить по этой жизненной линии и с тех пор старался
удерживаться в пределах Союза.
Но все-таки хорошая была жизнь. Единственным в ней минусом было то, что
с Иришкой в ней мы виделись не так чтобы очень много. Мы с ней поженились,
как всегда, в восемьдесят втором, но я к тому времени уже заразился этой
самой подводной археологией и начал постоянно исчезать по экспедициям. Я
разрывался между Иришкой и затонувшими кораблями.
Окончилась эта жизнь точно так же, как и все остальные, правда, не в
России, как обычно, а в Пало Альто, на какой-то улице из седого камня. Шел
жуткий дождь, я спешил в гостиницу, как вдруг он вышел из-за машин,
седенький, хлипенький и насквозь мокрый - я, как всегда, оказался абсолютно
не готов к встрече. Он бормотнул свое обязательное "Привет!" и тут же
грохнул какой-то железной палкой по пояснице. Потом еще долго бил, я лежал в
луже, били молнии и дождь на меня лил, и было ужасно больно, а через боль я
думал, что какая же, черт возьми, она была у меня хорошая, эта жизнь.
Потом он ударил меня по голове, и я снова родился.
Не знаю, в чем тут дело, но именно после того удара что-то изменилось
во мне. Я вроде как бы устал. Я возненавидел школьную жизнь, не заговаривал
больше с Василь Палычем, хотя, по-моему, он все равно что-то подозревал или
даже знал, а Женька Грузинский почему-то перестал ко мне приставать.
По-моему, он инстинктивно побаивался меня. Я старался быть как можно более
незаметным, но меня все равно боялись, не только Женька. Я больше ни к чему
не прилагал никаких усилий. А потом, в 25 лет, я увидел Рогатого.
Он шел по Климентовскому переулку под руку с какой-то молодой женщиной.
Он был намного моложе и не седой, но все равно я его узнал. Женщина тоже
показалась мне знакомой, но я так и не вспомнил, где мог видеть ее. В этом
нет ничего странного - когда проживешь в одном и том же месте сотни полторы
жизней Сурка, поневоле будешь то и дело натыкаться на знакомые лица, иногда
до боли знакомые.
У него была решительная походка, он был очень поглощен своей дамой,
что-то ей говорил, потому, наверное, и не заметил меня. Я спрятался за
сигаретным киоском.
Пройдет двенадцать лет, и он набросится на меня, и снова зверски убьет,
но, похоже, пока я не был его злейшим врагом, и убийство в его планы не
входило. Он просто шел с той женщиной по Климентовскому переулку, потом
попрощался с ней, довольно сухо, и вошел в дом с кучей вывесок на двери.
Я остался ждать. Напротив не было никакого кафе, поэтому я устроился на
автобусной остановке, ожидая, когда Рогатый выйдет на улицу, и отлично
понимая, что опаздываю на встречу, за что меня в очередной раз уволят. Я
работал тогда в совместном предприятии "Марабу", где было легко работать, но
где за опоздания увольняли. Да пошли вы к черту! - подумал я. Ни за что на
свете я не согласился бы его упустить.
Он не вышел. Я не знаю, как это получилось, я глаз не спускал с двери,
но я его пропустил, сидел как дурак на этой автобусной остановке, мимо
проходили люди со знакомыми лицами, человек десять прошло, наверное, но
никто не кивнул мне и никто не сказал:
- Привет!
Из "Марабу" меня вышибли. Мне там должны были 280 рублей, но я за
деньгами не пошел, сильно гордый я был, нищий хозяин жизни. Я истратил
остаток денег на поиски Рогатого. Я, как на работу, ходил к тому дому в
Климентовском переулке, но так с тех пор его там и не видел. Я облазил все
окрестности - ни даже следа! Что самое интересное, у здания, куда вошел
Рогатый, был только один выход. Был там, правда, подвал, откуда хотя бы в
принципе мог иметься ход в знаменитые московские подземелья, но
заколоченный, я проверил. Наверное, это была моя самая одинокая из всех моих
одиноких жизней Сурка (имеется в виду период до встречи с Иришкой), но он
появился со своим приветом только через двенадцать лет и злобно искромсал
меня кухонным ножом для разделки мяса. Была ночь, Киев, улица Артема,
точней, где-то неподалеку, сейчас уже и не вспомню где, я лежал почему-то
без боли, истекал кровью, смотрел на старый каштан, желто освещенный ночным
фонарем, и обещал себе, умирая, что в будущей жизни обязательно к этому
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг